А л е к с а н д р С а м о й л е н к о Владивосток

Его мозг погибает. Но проклятая иллюзорная природа бывает в редких случаях милосердна: Серёже уже никогда не узнать и не понять, что….
- «Я умер и узнал, что я не жил: мы были куклами с тобою на э к р а н е. Я видеоизображением кружил в трёхмерном галактическом обмане…» - декламирую начало одного из собственных стихотворений. Я пьян. Весьма.

Мы стоим на трамвайном пути – как на распутье. Да так оно и есть: позади жизнь, молодость. Впереди старость, безработица, богом проклятая страна, уголовщина, безвластие, смерть.
Мы в одинаковых чёрных китайских кожаных длиннополых куртках. И даже – в одинаковых чёрных китайских же, но довольно стильных, из кожезаменителя, на два месяца носки, туфлях. Только размеры наших копыт разные. У Серёги – сорок пять, у меня – сорок два. Это последние Серёгины туфли в жизни. Но мы ещё не знаем об этом. Ещё один подарок смертельной трупной жизни-мгновенья – не знать своего будущего…
И отцы у нас разные, а мать одна. Единоутробные братья. И возраст у нас разный, я на пятнадцать лет старше. Но выгляжу моложе и привлекательней – энергичнее.
Когда Серёга был более-менее здоров, то выглядел тоже неплохо, а сейчас…
Серёга умершим мозгом это всё-таки как-то понимает. И завидует мне чёрной злой завистью. Эта мерзкая зависть пришла к нему недавно. А в детстве он меня любил и гордился. Моей внешностью, моим ростом, тем, что у него есть старший брат. Это сейчас он на четыре сантиметра выше. У него сто восемьдесят два. У меня – сто семьдесят восемь. Но скоро. Скоро Серёга превратится… Он будет ниже меня на метр… навсегда…

Ч а щ е в с е г о м ы н е н р а в и м с я д р у г и м и м е н н о з а т о, з а ч т о н р а в и м с я с е б е.

«В трёхмерном галактическом обмане…» За одну жизнь я прожил десятки. И все их забыл. Как дурацкие кинофильмы. У меня штук сорок профессий и около двухсот мест работ. Я общался с сотнями людей. Большинство из которых давно умерли. У меня было несколько жён и детей. Написал несколько книг в нескольких жанрах, в том числе, и книгу афоризмов. Но из трех тысяч собственнх мини-шедевров я едва ли припомню десятка два. И это при том, что некоторые мои фразы многомиллионная публика употребляет, как народные пословицы – не зная автора.

Каждое утро начинается как новая жизнь, ретушируются прошлые дни, годы, десятилетия, превращаясь в небытие, в иллюзию, в забытые напрочь дурацкие фильмы, в грандиозный глупый непонятный обман.

Я, пьяный, стою, покачиваясь, на трамвайном пути на площади Луговой. Каких-то сто лет назад вот на этом самом месте мой дед продирался на лошади сквозь дикую тайгу, и тигр убил и сожрал его кобылу, а дед едва унёс ноги. А потом я за пятьдесят лет собственной жизни тысячи раз – в разных возрастах и ипостасях проходил, пробегал, проползал здесь. Частные домишки вокруг вверху по сопкам, огороды, бараки, синие киоски из фанеры здесь, внизу – с водкой, кислой капустой, люди с бронзовыми лицами – с войны, с концлагерей, тюрем – в кирзовых сапогах, линялых штопанных телогрейках, семечки, маты, папиросы, окурки. Сорок лет назад.

Сейчас – ларьки из алюминия и стекла, в них – поддельная водка. Поддельные сигареты, жвачка. На сопках вокруг – кирпично-бетонные джунгли, а площадь – загазованное машинами дно каменного стакана. По нему всё так же снуют людишки – с тупыми, измождёнными, серыми от голода лицами, с семечками и матами. И ещё: грязные оборванные беспризорные дети, нищие и бомжи – люди, живущие на улице, со страшными немытыми избитыми коростными нечеловеческими лицами. Сорок лет назад таких не было. Впрочем, зимой на морозе они все умрут, а к лету появятся новые.
А вокруг, на дорогах – десятки, сотни тысяч лакированных машин – за десятки и сотни тысяч долларов. За рулём – спекулянты преступники, прокуроры, судьи, милиционеры, чиновники – паразитирующие халявщики-педики, высасывающие кровь у тех, кто не на дороге, кто на тротуаре… Погибающая страна-территория!

Ч е м б о л ь ш е в с ё м е н я е т с я к л у ч ш е м у, т е м л у ч ш е в с ё м е н я е т с я к х у д ш е м у.

УКОЛ ПАМЯТИ. ДАО-ПРОСВЕТЛЕНИЕ: ….мне пять лет ещё жив отец подполковник фронтовик грудь в орденах а мать не старуха а молодая и красивая Мы на реке на лугу река широкая рыбная черепаховая уникальная с чистейшей водой Уссури Изумрудный луг и я ребёнок широко раскинул руки и бегу навстречу жизни пытаясь обнять луг реку счастье Вселенную Я ПРИШЁЛ В ЭТОТ МИР!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Создатель! Как же я любил твоё кино! Эту природу. Этот город. Эту страну. Этих людей. Эту жизнь! С каким цыплячьим восторгом я верил в будущее, в женщин, в умных справедливых мужчин, а потом – в литературу, в искусство. В собственный талант, в успех!

П а р а д о к с с т а р о с т и: п о н и м а е ш ь, к а к г р а н д и о з н о г л у п о п р о ж и т о е и г р у с т и ш ь, ч т о н е в о з м о ж н о э т и г л у п о с т и п о в т о р и т ь.

Но моя жизнь, как и любая другая, оказалась бессмысленной. Иллюзорные годы провалились в вечность, и осталось лишь ощущение мгновенности, полнейшего надувательства со стороны Создателя, каким-то образом, видимо, пожирающего нас.
Я, как и все в моём возрасте, попал в Circulus vitiosus – замкнутый круг, из которого невозможно вырваться назад, в глупую, ничтожную, но… такую ДОРОГУЮ молодость…
Да ещё к этим последним мгновениям пребывания на планете локальный калейдоскоп перевернулся и более-менее привычная картина пространства-времени сменилась совсем уж на абсурдную: городом и страной правят кровавые подонки, из всех подвалов и канализационных колодцев несётся трупная вонь, а самые последние проститутки - ангелы небесной чистоты в сравнении со всеми этими бесчисленными милиционерами, прокурорами, судьями, журналистами, мэрами и губернаторами.

УКОЛ ПРОСВЕТЛЕНИЯ: Т о л ь к о о с н о в а т е л ь н о о п ь я н е в, м о ж н о т р е з в о с м о т р е т ь н а м н о г и е в е щ и.
На эту сгнившую территорию шлюх.

И я пьянею. Шесть лет назад легавый искалечил мне глаз. Этот легавый по-совместительству трудился в банде двух братьев, бывших комсомольских работников. Несколько десятков убийств. Банда приватизировала город в пользу бандита губернатора Насратенко. Потом, когда они стали не нужны, их поубивали, прямо в милиции, в СИЗО. А тот легавый остался, я иногда встречаю его возле милиции.
Внешне искалеченный глаз выглядит нормально, но сильно болит и я стал медленно слепнуть. С тех пор я перестал писать для ублюдочной страны.
Я пьянею.
Е с л и в с ё в р е м я т р е з в о с м о т р е т ь н а ТАКУЮ ж и з н ь, т о н е д о л г о и с п и т ь с я.

Ублюдки считают, что тот, кто пишет – сумасшедший. Книг они не читают. А если читают, то специальные: с приветом дебилам от дебилов!
- Я к маме хочу, - говорит Серёга. – Пойдём к нам? Возьмём бутылку, мама закуску…
- Серёжа, последние пять лет ты пролежал на диване. Не надоело?! Тебе тридцать пять, вон какие девки… ноги… Бутылки нам уже много. Да и осталось мелочи… вот, на сто граммов, эх, нищета! Мне нужна баба… молодая… энергия. Последняя была два месяца назад. Старая блядь, сорок шесть лет… Поехали на вокзал, чудненький буфетик, возьмём по пятьдесят. Там девушки… могут быть. Или в трамвае… Посмотри, какой прекрасный закат! Оранжевое небо, оранжевая водка, оранжевые девки, оранжевый Серёжа… - интерпретирую старую детскую песенку.

- Оранжевая мама, оранжевый трамвай, - подхватывает Серёга.
Где-то в позвоночнике у него ещё теплятся слегка остатки прежнего интеллекта, юмора и университетского исторического образования.
Мы впихиваемся в переполненный трамвай. 1998 год от рождества Христова. Россия. Владивосток.
Ещё не резвятся по городу бандитские «коммерческие» автобусы, вся «коммерция» которых – перевозить без билетов сотни тысяч безропотных граждан и ни гроша не платить налогов в бюджет города.
Чиновница в мэрии, ответственная за транспорт, попытается навести порядок. Её застрелят в подъезде.А освободившуюся должность займёт сын нового мэра, посаженного в мэрское кресло губернатором-бандитом Насратенко, организовавшим фальсифицированные выборы. Этот новый мэр, Кобызлов, бывший первый секретарь Первомайского райкома КПСС, пытался мне продать когда-то бесплатную государственную квартиру. Наверное, он был тогда ещё достаточно наивен и думал, что писатели в СССР – богачи…

Это было при издыхании СССР, коммунисты потеряли последние остатки совести, и Кобызлов без страха распродавал госсобственность. Так же, как сейчас он смело, под крылом пахана-губернатора приватизировал за три рубля половину горада, стоящую миллиарды долларов.

Но мы с Серёгой впихиваемся в трамвай в первых числах октября 1998 года и мэрствует пока некий, известный в то время на всю страну и даже за её далёки пределами, Виктор Иудович Чердаков. Дважды он приходил в мэры, в том числе, с помощью моего пиара. И с помощью альтруистической Серёгиной работы – организатора митингов поддержки, оратора и бесплатного помощника.
Чердаков… Шизоидная, фантастически неблагодарная свинья! Задумал меня «замочить»…

Проезд в трамвае бесплатный, в троллейбусе – тоже. Чердаков – «совесть Россиии» -такую кликуху он себе выдумал, лишил оплаты «скорую помощь», все госбольницы, детские дома, психбольницу, люди вымирали десятками тысяч, зато – бесплатный трамвай.
И в его газете мы, журналисты, получали макли шесть раз в месяц – аванс, зарплата и гонорары – до полутора тысяч долларов. Народных денег из городской кассы. На фоне массовой безработицы, голода, смертей и и среднемесячной зарплаты для народа в двадцать долларов…

Впрочем, я весьма пьян. Месяц назад они вышвырнули меня из газеты, название которой купили у Сергея. Он на американский грант выпускал частную газету «Приморье», но на кого похож сейчас…
Вообще-то, я ушел сам. Мне предложили стать главным редактором, я отказался. Не мое дело быть начальником и тем более – холуём.
Шизоид Чердаков принял это как личное оскорбление, и действующий главный редактор Вридурков, кретинистого вида недоносок с бабьей мордой, стал создавать мне условия – выживать.

Я сильно пьян! И я без работы. Уже – навсегда. Я предвижу своё жуткое будущее. «Братаны», которые вот-вот вышвырнут из мэрского кресла Чердакова, не дадут мне работы НИКОГДА. Потому что я-то в этой портяночной газетёнке Чердакова строчил от души, талантливо и по-честному.
Писатель: прозаик, фантаст, детективщик, сатирик, афорист, уж я посинтезировал во всех литературных жанрах –весь город стонал, читая мои статьи, сатирические пьесы и рассказы про вора-убийцу губернатора и его зятька, которого он садил в мэрское кресло в периоды отсутствия в нём Чердакова, и про всю их холуйско-уголовную камарилью с их «приватизацией» на миллиарды долларов, с их заказными убийствами, с их ПСЕВДОИДАМИ – судьями, милиционерами и прокурорами…

Чердаков очень стремился в губернаторы и подобные публикации для него были прямо-таки бальзамом на душу. Не понимал дурак, что кремлёвским уголовникам нужны свои уголовники на местах в регионах: ворон ворону глаз не выклюет или, как говаривали древние римляне – манус манум лават – рука руку моет.

Чего же я добился? Что получил? Ни работы, ни денег, ни благодарности народной… В дикой стране народа не бывает. Рабское холуйское быдло. А у меня – жалкая тысяча долларов, неприкосновенный запас. А вся эта жрущая мразь: Чердаков, губернатор Насратенко и его зятёк Толстозадов уже вместе. Уже целуются и обнимаются, уже поделили «сферы влияния», приватизировали гигантские рыбные флотилии, уссурийскую, всемирно известную тайгу, цветные и редкоземельные металлы, уже отвезли десятки чемоданов с долларами в Кремль, уже купили себе на будущее запасные аэродромы-кабинеты в Кремле у самозваного президента… И жируют в коттеджах, гоняют на мерсах. Но кто же меня «заказал»? Чердаков или Насрат с Толстозадом?

Приехали. Привокзальная площадь. Железнодорожный вокзал. Чуть дальше – морской. Бухта Золотой Рог. Босфоро-Восточный пролив, остров Русский, Японское море, Тихий океан. Конец России, Владивосток, транссибирская железнодорожная магистраль – десять тысяч километров до Москвы. Через Сибирь, Байкал, Урал.
Вон там мостик, выход на перрон вниз. (Я пишу о нём, кажется, уже в третий раз в третьем произведении, ну и пусть!)
Железные трубы – перила. Мне – шесть лет. Мать поссорилась с отцом. Мы уехали. Отец подполковник, замкомандира полка. Фронтовик, десятки орденов, тридцать три года. В тридцать четыре умрёт. Мы уехали, он остался в полку. Ранее тёмное утро. Конец августа. Мне шесть лет, я впервые во Владивостоке во взрослом состоянии.
Жил я здесь ещё в грудном, но не вспоминается. Старинный вокзал, морской влажный воздух, через бухту, по воде золотые дорожки от света корабельных фонарей. И трамвай мимо, первый в моей жизни, древний, без рессор, звонкий, громыхает… Я стою, маленький, возле этой мокрой от тумана холодной железной трубы.

Прошло сорок четыре года, мне пятьдесят. Население в городе увеличилось в десять раз, сам город, по внутреннему объёму – в десятки. Но вокзал – всё тот же. И мостик с трубой – тот же. Только потом построили морской вокзал рядом. Много чего ещё построили.
Эти сорок четыре. Небольшой промежуток времени. Щёлк! И нет ничего. Мне шесть. И мне – пятьдесят. И я иду пьяный. По тому же самому месту. Добавить. И найти, если повезёт, приемлемую проститутку.
Потому что мне пятьдесят – оказывается, опять перемены в сознании. Сейчас это: седина в бороду, бес - в ребро. Это мои последние мгновения, последние дни. Я чувствую и знаю.
Я иду по вокзальной площади, по тёсанному сто с лишним лет назад камню. При новой, фашистско-уголовной власти, один из отморозков, мэр-самозванец, вырыл камни и увёз куда-то, покрыв площадь примитивным асфальтом. В очерёдной раз нагрев на сём усовершенствовании кровавые ручонки. Потом кто- то заставил его вернуть камни на место.
О Н И обокрали каждый метр моего города. И продолжают… Но я иду по возвращённым камням. Я иду с братом, который тоже появился в промежутке-мгновении, в тех сорока четырёх годах, провалившихся в вечность. Брат от другого отца. От другой жизни, ему самому уже тридцать пять, он успел побывать моим маленьким братцем, я стирал его пелёнки, выгуливал в коляске.
Давно снесён тот дом, потом ещё череда квартир, потом он учился в университете, служил в армии, сошёл там с ума, и всё это промелькнуло мгновенно, как и мои жёны, дети, двести или триста женщин, из которых я с трудом могу вспомнить десятка два случайных юных дев и прожжённых баб…

Мы перемещаемся в пьяном измерении по вокзальной площади, мы поднимаемся по нескольким каменным – всё тем же, что и сорок четыре года назад – ступеням всё к тем же старинным массивным дверям.
Всего лишь месяц назад я накатал статью об этом железнодорожном вокзале –памятнике. Как-то так получилось, что не был я на вокзале лет восемь.
Впрочем, «как-то» расшифровывается так: социализм рухнул, пришло безвластие, уголовщина, грабежи, убийства, безразмерные цены. Пришла борьба за животное выживание в бандитском хаосе. Двадцатикопеечный билет в пригородную зону превратился в двадцатирублёвый. А на пляжах и в загородных парках – разгул негодяев: убийства, убийства, убийства….
И заросла народная тропа на загородную пляжную электричку. Заросли травой пляжи, разгромленные ларьки, качели-карусели. Попряталась милиция, сама превратившаяся в убийц и холуёв. И только фанатики дачники, самые-самые, подыхающие с голода пенсионеры, пытающиеся остаться живыми за счёт своего мизерного, в шесть соток огорода, продолжали удобрять свои сотки… собственными трупами! Сколько их, несчастных убито…

И вот, совсем недавно, я вновь открыл для себя вокзал. В последние четыре года я стал пить. Часто и много. К смерти. Страшно умирать, конечно. От сердечного приступа, например. Когда никто и ничто не может и не хочет помочь. Ты задыхаешься-задыхаешься-задыхаешься, умираешь, смешная «скорая помощь» с пьяным фельдшером или матерящейся дебильной шлюхой-врачихой…
Умирать страшно, но жить на уголовной помойке – мерзко. И как-то я забрёл в поисках спиртного на разлив на вокзал. И – чудо! Сверканье! Блистанье! На внешних стенах – фарфоровые цветные вставки с русскими национальными лубочными картинками. Полированные тонированные в огромных окнах стёкла. Восстановлены окна-бойницы. Крыша из новейшей псевдочерепицы. Петушок-флюгер на коньке! Внутри пол из полированного мрамора, фонтанчики, художественная роспись на потолке. А буфет… Этот древний буфет, куда тридцать лет назад после так называемых танцев в час ночи и позже я иногда с друзьями и девицами забредал, чтобы съесть бутерброд и выпить кофе. Единственное место в городе, где можно было поесть при советской власти ночью.

Но сейчас буфет совместил в себе стилизованную старину: высоченный потолок, бар под красное дерево, плюс новейшие материалы, плюю работу мастеров из Италии и плюс роспись стен и потолка местными художниками. Не поскупились новые хозяева железной дороги, недавней государственной, ныне частной.
Бедные-бедные мы пассажиры, живущие у чёрта на куличках, где закон – тайга, цены выше мировых, а зарплата для народа минетно-педератическо-помоечно-бомжёвская!

Я, конечно, накатал статью, расхвалил. Директорша вокзала подарила мне фирменную книгу: историю Дальневосточной железной дороги и строительства вокзала от первого кирпича. Заложенного будущим царём Российской империи Николаем Вторым и до современности.
А директор вокзального ресторана «Гудок» тоже порассказал мне об истории кабака, о его недавней реставрации итальянцами и пытался у меня, подвыпившего в буфете, купить галстук, красный в чёрную полоску, тоже итальянский, от кутюр. Я его позаимствовал у Серёги, который в своё время его тоже у кого-то позаимствовал, живя в Москве – скрываясь от преследований Приморского губернатора-уголовника Насратенко и его камарильи.

В муниципальной Чердаковской газете я вёл несколько рубрик, мной же и придуманных. В том числе – «Любимый город». А в городе – несколько десятков зданий, внесённые во все архитектурные мировые словари, как памятники выдающегося зодчества. И я описывал эти здания, их создателей, историю дореволюционную и после.
О, эти аркатурные окна, рустованные стены, колонны с каннелюрами, аттиковые карнизы и этажи! Пригодились мои тома по истории Всемирной архитектуры, купленные когда-то в двадцатилетнем возрасте.
Статья о вокзале была последней моей работой в газете. Они её почему-то не опубликовали, пропала. Но публикуют другие мои материалы вот уже второй месяц после моего увольнения. А гонорары не платят. А они там весьма приличные. И годовые отпускные Вридурков не заплатил, как, впрочем, и всем остальным, которых он увольнял. Если я их даже и получу через суд, то полностью обесцененные – новый удар спекулятивной гиперинфляции, созданной воровским Кремлём, вновь поставил Россию на колени в дерьмо по макушку…

Эх, газета-газета… Через некоторое время я узнаю, что «совесть Росии» умудрялся строить насосы по откачиванию денег из бюджета города в собственные карманы – во всех своих городских «начинаниях». И газета, в которой я, наивный, писал острейшие статьи и сатирические штуки против банды губернатора, в буквальном смысле подставляя свою жизнь, оказалась таким же воровским насосом –отсосом «совести России»!

На вокзальных ступенях несколько граждан и гражданок. Проститутки именно здесь раньше дежурили. Сейчас не видно. Милиция, наверное, разогнала. Ныне они официально, по телефонам, распечатанным в бесплатных газетах, раскидываемых по почтовым ящикам – фото шлюх, телефоны – «фирмы досуга», принадлежащие губернаторам, мэрам, прокурорам, милиции. Читайте дети, учитесь двуличной жизни в минетной лживой стране: проституция категорически запрещена законом, а вам на дом годами приносят газету с объявлениями сотен публичных домов, а «крышуют» легавые и прокуроры-воры, бесплатно трахая несчастных баб, от безработицы и голода пошедших в проститутки…

Впрочем, вот две. Но… Одна дама весьма интеллигентного и даже интеллектуального вида. Беседует с девкой лет шестнадцати, которая как раз и тянет на б. Симпатичная брюнетка-малолетка курит.
Серёга неожиданно вытворяет финт: вытаскивает у девчонки изо рта сигарету, делает затяжку и вставляет ей сигарету обратно в губы. И мы заходим в старинное здание, сверкающее новейшими отделочными итальянскими материалами, мы заходим в когда-то людный, а ныне пустынный, с фантастическими ценами шикарный буфет - как музей. На одной стене роспись – портрет основателя всего Дальнего Востока, графа Муравьёва-Амурского, на другой – ещё кто-то, наверное, Невельской. На стойках бара – батарея бутылок: водки, вина, коньяка, пива. Здесь можно сожрать и свежеприготовленную курицу. Но в кармане лишь мелочь на сто граммов. Выпиваем по пятьдесят – фальшивой водки из нефти. Такая фальшивая действительность в гнилой стране.
И выходим всё на те же ступени. А там всё те же: мадам интеллектуалка со следами утончённой былой красоты и её извращённой многолетней использованности.
И её собеседница, молодая симпотяга сомнительного качества в сомнительной синей спортивной куртке.
Впрочем, я пьян. Не так, чтобы совсем уж ни хрена не видеть, не соображать.
Нет, до подобной кондиции я уже не дохожу, никакие дозы алкоголя уже не могут меня отключить или превратить в животное мурло. Наоборот, чувства и мысли обостряются. Так кажется. Что где-то что-то «обостряется». А на самом деле… Я смотрю и не вижу. Не вижу очевидного!
Серёга вновь вытаскивает из губ девицы нескончаемую сигарету, затягивается и вставляет на место. – Пойдём с нами, - предлагает Серёга абсолютно нормальную идею девице. И ведь не подумаешь, что сумасшедший. Проснулся…
- Если угостите кофе, то пойду, - мгновенно отвечает девица – словно сто лет она ожидала этого предложения от Серёги! И двигает за нами, забыв попрощаться с собеседницей.
Серёга прихватывает девицу за талию, а я пытаюсь ему шёпотом сообщить своё отрицательное мнение о ней. Сам не знаю – почему? Кого я надеялся встретить здесь? Елену Прекрасную? Или потому, что предпочитаю блондинок? Да и слишком уж молода. Наверное. Только для меня… Уже…

Мы двигаем через площадь к трамваю, и я н и ч е г о н е з а м е ч а ю… Кроме её всё-таки слишком юного возраста.
Мы ждём трамвай. Я пытаюсь выяснить её досье: сколько лет, где живёт, чем (хе-хе, нашёл что спросить у проститутки!) занимается. Да. Пьяный дурак!
Она, разумеется, начинает врать. Говорит, что ей двадцать. Живёт, якобы, в самом отдалённом районе, работает, якобы, санитаркой в больнице за сверхнищенскую символическую оплату, но и ту уголовники врачи не платят три месяца, прокручивая через банки на проценты. Зовут её, якобы, Оксана. Врёт, конечно. Они всегда скрывают своё настоящее имя…

В трамвае Серёжа возвращается в своё нормальное состояние – становится опять сумасшедшим. Забывает о даме, торопится усесться в свободное одноместное кресло.
Оксана садится тоже в одноместное за Серёгой. Трамвай заполняется и переполняется. Я подсаживаюсь к Оксане – вплотную.
Теперь просыпаюсь я. Замечаю её нежную длинную шейку. Вожу по ней пальцами. Думаю: как я выгляжу в пятьдесят рядом с шестнадцатилетней?
Но мои пятьдесят странны и удивительны. Когда не пью, выгляжу на тридцать.Так говорят. И ещё говорят, что от меня идёт некая сексуальная энергия. Но если бы только говорили! Целая серия любовей прокатилась по мне, бедному больному старичку! Они начали катится по мне усиленно от сорока восьми и до пятидесяти с небольшим. Эти странные молодые женщины от двадцати до двадцати трёх рвали меня на части, облизывали, обсасывали и даже пытались выходить за меня замуж!
Однажды произошла невольная встреча (невольная для меня, но встречу организовала очередная моя девушка) с родителями двадцатитрёхлетней, где выяснилось, что я старше мамы на десять лет, а папы – на шесть. А они, глупые, пришли требовать, чтобы мальчик, то есть я, женился на их дочке, не ночевавшей дома пять суток… Девушка не знала, сколько мне лет…

О, эти страстные перезрелые девушки времён гражданской войны! Для них не нашлось – среди наркоманов и бандитов – любовников и женихов! Они растопили моё старое больное сердце, они-то были уверены, что моему телу, лицу, сердцу и всему остальному не более тридцати пяти. Они вовлекли меня вновь, как в молодости, во все свои чувствишки и сексишки, я, как в семнадцать, вновь стал крапать стишки о любви, а когда всё заканчивалось с каждой из них, я лил, нет, и з в е р г а л фонтаны слёз! Чего НИКОГДА со мной не бывало ни в молодости, ни в сорокалетней зрелости! Говорят, это от склероза мозга. А ещё я думаю, что такое бывало со мной от многодневных ударных доз спиртного…

Вот и Оксана, она не догадывается, что мои тёмно-каштановые блестящие волосы – краска, хна с басмой, а на самом деле они совсем седые. Как и мои седые усики, подкрашенные чёрным косметическим карандашом. Но кожа лица и тела – собственная, она удивительно не стареет, восстанавливается и выглядит лучше, чем у многих двадцатилетних.
Но как же мне будет скоро трудно и жутко, наверное. Все нормальные люди стареют постепенно. Привыкают. А мне предстоит состариться, очевидно, мгновенно. Сразу, без перехода перешагнуть из молодости в старость. Вот, только вчера, еще вчера! Тебя облизывали и обожали молодые красивые женщины, полные жизни, энергии и даже желания родить от тебя. Ещё вчера. Но ни сегодня-завтра, Саша, ты превратишься в чучело, в никому не нужного старого мужика. Уже навсегда.
А «навсегда» - всего лишь несколько лет. И – смерть. Могила. Черви сожрут эту кожу. Это лицо. Как условна наша ничтожная иллюзорная жизнь: кожа, лицо… Хе-хе. НИЧТО.

Однажды, в сорок, юный – на вид двадцать три, энергично, молодо, в кожаном, модном тогда пиджаке, запрыгиваю в трамвай. Полупустой. В центре города. На меня пристально смотрят две дамы - давным- давно отцветшие-отжившие, без мужского будущего и как будто без прошлого. Бабки. И одна говорит другой – громко, нарочно, чтобы я хорошо слышал, чтобы хоть так зло отомстить моей продолжающейся молодости: - Ты посмотри на него, на этого м а л ь ч и к а. Всё такой же! Мы состарились, болеем, подыхаем, а он всё такой же!

Когда-то меня знал весь молодой город. У меня даже была кличка – Лорд. Очевидно, в числе моих знакомых девушек присутствовали и вот эти две ныне уже бабушки, которых бы уже никогда не узнал и не вспомнил, они окончательно деградировали, состарились и позавидовали моему обманчивому бессмертию Дориана Грея… Поменьше нужно было жрать мяса, масла, яиц, сметаны и чего там ещё… старые жирные чушки!

Ничтожная иллюзорная жизнь: кожа, лицо… Хе-хе. НИЧТО. Бессмертными останутся только некоторые мои афоризмы, уже известные как народные пословицы. Без имени автора. Обидно мало. Впрочем, кто знает, может быть, Создатели Вселенной тоже неизвестны? Потому что мы ВСЕ – Создатели Вселенной?
Поэтому гладь, гладь, Саша, эту иллюзорную нежную юную шейку, через час ты будешь гладить у неё и все остальные иллюзии. Потому что тянется она ко мне, а не к Серёге. Женщины хорошо и мгновенно чувствуют мужское здоровье. Или – его отсутствие…

Чуть-чуть осталось на Этом Свете. Вот-вот у меня всё начнёт отказывать – от голода, от бесконечных бессонных ночей в качестве сторожа на бандитских автостоянках, от полнейшей бесперспективности и безбудущности в погибающей стране. Обманом мне удалят абсолютно здоровый желчный пузырь, изрежут всю печень, уничтожат поджелудочную. За двести ничтожных долларов меня, фактически, убьют. Начнётся диабет, едва ни остановится печень, я обращусь за помощью – ведь вот чеки, оплата за операцию, гарантийный годовой талон (как на телевизор!...).
Но все документы в поликлинике и больнице они подделают, мне сообщат, что это двадцать лет у меня всё так было, гастроэнтеролог – мерзкая молодая псевдоврачиха вместо помощи умирающему пообещает поместить меня в дурдом, а главврач города по телефону прямым текстом сообщит: будешь ещё жаловаться – добьём.

Россия – единственная страна на планете, где нет медиков и докторов, есть в р а ч и. От глагола – ВРАТЬ. Впрочем, весь народ их давно называет Р В А Ч А М И.
Я буду годами питаться крохотными пресными сухариками, буду подыхать без малейшей медицинской помощи, без лекарств. Властная уголовщина, захватившая мой город, мою страну, отберёт у меня мою трудовую книжку с почти сорока годами трудового стажа, а прокуроры-уголовники заберут мою старенькую печатную машинку «Москва», на которой я печатал все свои книги.

Потом я узнаю, что все мои друзья детства не выдержали этой адской жизни в дьявольской стране и поумирали еще пятнадцать-двадцать лет назад. А я-то думал, что они читали мои книжки, в которых присутствовали и они!
Но моё искалеченное тело, моё хрупкое, иллюзорно-бессмертное «я» всё также будет тянуться к действию, к жизни, не взирая на всё более и более осознаваемую всю её ничтожную смехотворность. Я буду писать вот этот последний в своей жизни рассказ, отвлекаясь от боли, от смерти, понимая, что вряд ли успею его дописать…

Но мне ещё пятьдесят, я ещё выгляжу на тридцать – когда не пью, я ещё полон жизни! И мы с Серёгой ведём под руки девочку с вокзала! И ещё не знает несчастный Серёга, что он в п о с л е д н и й р а з идёт вот так рядом со своей последней в жизни женщиной. Все его многочисленные братья по отцу, у которого было десять официальных жён, спились, погибли под колёсами машин, сошли с ума, покончили с собой…

Но сегодня мы двигаем с трамвая, с остановки «Спортивная». У меня в квартире тысяча долларов по сто. Менять сейчас негде. У Серёги в квартире лежат другие мои деньги, русские. Вот их небольшую часть мы возьмём и зайдём в магазин.
Лишь теперь я замечаю, что Оксана хромает. – Ой, только не по лестницам, -говорит она.
- А в чём дело? – Спрашиваю я, не замечая, что одна нога у неё тоньше и короче другой.
- Последствия операции. Мне в шестнадцать сделали в Ленинграде операцию. Аневризма мозга. Всё удачно, жива осталась, но потом делали пункцию спинного мозга и… Задели там… Меня парализовало, правую сторону. Я вообще никакая была… Сейчас правая рука не чувствует почти. И нога остановилась в росте. Плохо гнётся. Поэтому по лестницам…

- Э-э, да мы тебя понесём, если надо будет! – Я обхватываю её за талию и слегка приподнимаю, потому что мы поднимаемся как раз по крутой лестнице. Владивосток, как амфитеатр: внизу бухты, а дома – по сопкам. Серёгин как раз на крутой верхотуре.

Серёжа живёт с матерью. И квартира материна – трёхкомнатная, на третьем, с лоджией. Мусоропровод, лифт. Мать в своё время написала дарственную на Серёгу. А сама жила за городом, в посёлке, преподавала математику в школе и ей там дали однокомнатную квартиру. По советским законам нельзя было иметь более одной квартиры, поэтому ей пришлось написать дарственную на Серёгу.
Потом – глубокая старость. Загородную продала за бесценок и сейчас живёт с Серёгой – как опекун уже в его квартире, которую она ему подарила.
Серёга недееспособен, часто или всегда бывает опасен. Как она с ним сосуществует!? А психиатры навострились, ждут её смерти: Серёгу в специнтернат, месяца через два заколют уколами насмерть, а квартира отойдёт в этот самый интернат, там на неё хозяева найдутся. Подобные фокусы с квартирами - массовый конвеер в уголовной России. Сотни тысяч убитых стариков и таких, как Серёга. Нужно лишь заплатить, кому надо: прокурорам, милиции, в жилищную контору.

Информация-информация-информация! Человечество лопнет от её дурацкого избытка. Мне – пятьдесят. Для нынешней России, где по официальной статистике мужики едва дотягивают до пятидесяти трёх, я – долгожитель. Мне пятьдесят и я – прожжённый тип! Должен быть таковым. Как и каждый мой ровесник-современник в стране дураков и негодяев. Десятки моих дурацких профессий, неудавшиеся мои жёны и дети, неудавшаяся уголовная страна, воровская власть – здесь выживают только п р о ж ж ё н н ы е!

Ну что мне, пятидесятилетнему, этот тёплый осенний вечер, этот закат солнца, эти блестящие внизу лужи-бухты, эти кишащие японскими машинами улицы? Что мне, в конце концов, эта очередная пьянка, эта сомнительная юная дева с вокзала?
За свою жизнь, кроме детства, юности, молодости, получений дурацких профессий, я многократно бывал в самых различных ситуациях, где меня унижали, оскорбляли и пытались даже убивать. Оскорблял и обижал кого-то и я и в самообороне мог убить тоже. Вся жизнь прошла в надеждах на лучшее будущее, но прошла на самом-самом дне.
Но с другой стороны, вкалывая слесарем, электриком, сторожем, много лет выискивая кусочки времени для творчества и порой творя бессмертные шедевры как раз на таких ничтожнейших работах, находясь среди дебилов, воров и прочих разнообразнейших ублюдков, я публиковался, пусть и за смешные гонорары, в самых престижных советских журналах с их прошлыми фантастическими многомиллионными тиражами – о чём не могли и мечтать многочисленные так называемые «журналисты» и «писатели», за взятки и от КГБ получившие дипломы, удостоверения и должности. Но талант от КГБ не получишь!

Только что, трудясь литредактором газеты тиражём в двести тысяч экземпляров, я задней левой ногой открывал любую дверь мэрии или губернаторской «малины». Я не испытывал ни малейшего мандража перед паханами от власти, которае легко могла меня искалечить или «замочить» за мои писания. Мандраж перед моими произведениями был у них.

А мои книги? Я мог описывать уголовных, тоже прожжённых типов так, что некоторые братаны держали мои произведения как настольные и спрашивали: сколько лет ты парился в зоне?
А мои афоризмы, часть из которых миллионы твердят, как пословицы: ЧЕГО НЕЛЬЗЯ СДЕЛАТЬ ЗА ДЕНЬГИ – МОЖНО СДЕЛАТЬ ЗА БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ.
Или: РОЖДЁННЫЙ КВАКАТЬ – ПЕТЬ НЕ МОЖЕТ, НО МОЖЕТ ВСЕХ ЗАКВАКАТЬ. Или: ДУРАК – ОН И С МАНДАТОМ ДЕПУТАТА ДУРАК, ТОЛЬКО ЕЩЁ МАНДАТНЕЕ!

Я прожжённый изощрённый и извращённый тип! Чего я только и кого ни видел, и что только ни делал сам!
Но вместе с тем во мне, в моём непознаваемом мозгу, в этой луже нейронов и синапсов, есть лужица бездонной наивности, искренности, откровенности и незагрязняемой чистоты – вечной молодости! Именно эта чистая лужица и позволяет мне до сих пор оставаться живым, куда-то двигаться и… молодо выглядеть!
Сейчас безразмерная лужица сотворяет со мной очередной фокус: она заставляет меня, прожжённого пятидесятилетнего интеллектуала ИСКРЕННЕ принимать и взбаломученное собственное расширенное алкоголем сознание, и сопливую вокзальную девчонку – как состояние новизны! Как будто действительно сейчас узнаю что-то необыкновенно-новое! С лёгкостью опускаюсь на дикарский уровень микро-мозга Оксанки, а та с такой же лёгкостью принимает меня за СВОЕГО!
Положительно на меня действует фантастическая «молодая энергия», в чём я не однажды убеждался.

М о л о д о с т ь – э т о к о м е д и я, н а д к о т о р о й в с т а р о с т и х о ч е т с я п л а к а т ь.

Фразу я написал в сорок, уже тогда чувствуя, как уходит бурление гормонов в крови, остывает кипение молодой глупости и силы, гаснет вера в будущее и бессмертие…
Давно не сочиняю афоризмов о молодости и женщинах. Иногда с похмелья произвожу фразы о мандатных депутатах, самоизбранных президентах и прочих клоунах.

КЛОУН, НЕСУЩИЙ НАРОДУ САТИРИЧЕСКУЮ ПРАВДУ - ВЕЛИЧАЙШИЙ АРТИСТ. АРТИСТ, КРИВЛЯЮЩИЙСЯ В УГОДУ ДЕБИЛЬНОЙ УГОЛОВЩИНЕ - НИЧТОЖНЕЙШИЙ КЛОУН!

Эти фразы – НАСТОЯЩИЕ юмор-сатиру, ИХ холуйская пресса, конечно, не публикует. За юмор у НИХ сейчас канает пошлятина про сиси и писи…

КОНДА ТАЛАНТЫ ПЕРЕЕСТАЮТ МЕТАТЬ БИСЕР ПЕРЕД СВИНЬЯМИ - СВИНЬИ НАЧИНАЮТ МЕТАТЬ НА ВЕСЬ МИР СВОЁ ДЕРЬМО!

Но Господи! Почему же ты сделал так, что нельзя ни на час вернуться туда, в гуттаперчивое юное, а не тренированное годами тело! Туда, в пустую и тёмную молодую смазливую головёшку, где вместо мыслей – пляска половых гормонов!
Как бы хотелось волшебной метлой вымести из башки весь этот иллюзорный, но такой реальный – возраст, весь этот «опыт», «знания», болезни, старость и вновь стать молодым и начать сначала, но … уже на какой-то другой, р а з у м н о й основе…

ЖИЗНЬ – ПОДЛЫЙ ОБМАН, КОТОРЫЙ БОГ ПРЕПОДНОСИТ НАМ С ЧЕСТНЫМ ВИДОМ.

Но и этот обман – такой коротенький обманчик! Как обманчивый вечерок, в котором я вновь надеюсь что-то испытать, девчонка – что-то и сколько-то получить, а сумасшедший Серёга, у которого так темно в голове, тоже на что-то, наверное, надеется, хотя, судя по его пустым глазам и отсутствию энергии в лице, ни на что он уже не рассчитывает. И даже не понимает, что это такое – будущее.

Dum spiro – spero? * Все наши надежды – несчастное одинокое бездонное враньё! За пятьдесят лет жизни у меня случались сотни подобных и неподобных ситуаций, где я надеялся и осуществлял свои самые низкие и самые высокие помыслы и мечты.
И куда же оно всё испарилось!? Иллюзии, миражи, самообман! И никому и ничему во Вселенной не жарко и не холодно от того – что мы испытали, на что мы надеялись.
Так же, как я сейчас залил в свой организм водку и под её воздействием иду-бреду, о чём-то разглагольствую и вижу через ядовитую сорокаградусную жидкость этот мир совсем другим. И мнится-то мне, опьянённому собственной глупостью, что и окружающий мир такой же, как я сейчас, и он разделяет со мной мои пьяные мысли, мои чувства, мои бывшие жизненные опыты, мои ничтожные оргазмы, любови!

Но трезвым я давным-давно понял, что это я САМ колю себя различными иголками, это я Сам, как в наркотическом или больном бреду смеюсь и плачу, это я САМ придумываю себе счастье и горе, а этот неведомый мне мир – тоже САМ по-себе, ничего-то он со мной не разделяет, как и все эти тысячи равнодушных автономных прохожих, в которых не залита сейчас водка!

И я для этого равнодушного суперсложнейшего космического мира лишь жалкий клоун, биоробот, саморазвлекающийся автомат, нажимающий на себе же кнопки с программой…
Клоун и какая-нибудь ЭНЕРГЕТИЧЕСКАЯ ЖРАТВА - для ТЕХ, КТО нас создал...
Ведь не может же быть ПРОСТО ТАК: галактики, звёзды, планеты, сборища псевдоразумных существ… Так не бывает в природе – все и всё потребляют друг друга.
А для нас, потребляемых неведомым суперкосмическим разумом: заканчивается хаотичный набор различных ситуаций со случайными п о п у т ч и к а м и в случайных местах, и заканчивается так называемая «жизнь» - случайность, кучка хаотичного хлама и самообдуривания.

*
D U M S P I R O, S P E R O! ПОКА ДЫШУ – НАДЕЮСЬ. Латынь.

Всего лишь через год я напишу научно-популярную работу: о Галактике, о Вселенной, о течении времени, об НЛО. В ней я буду утверждать и доказывать, что Прошлое и Будущее существуют одновременно, а значит, время идёт из Будущего, а раз так, то ВСЁ УЖЕ СУЩЕСТВУЕТ и НИКАКИХ случайностей нет! В с ё з а п л а н и р о в а н н о…
А пока, случайно-запланированно, мы втроём входим в подъезд девятиэтажного дома, где живёт Серёга с матерью. – Ты стой здесь с Оксаной, а то тебя мать никуда не отпустит, - говорю я Серёге и ухожу за деньгами.

Женщины живут дольше, наверное, потому, что не принимают, а может быть, и не понимают полнейшей абсурдности и нелепости жизни на этой планете Земля – круглого кладбища наших эфемерных тел и ничтожных надежд.
Впрочем, в молодости мы, мужчины и женщины, одинаково наивно ставим собственную жизнь в центр вселенной, принимая её как реальный бесценный суппер-бриллиант.
Но с годами мы, мужчины, всё дальше и дальше отходим от хитро и гениально устроенного обмана, называемого жизнью, и всё ближе подходим к пониманию откровения посланца более высшего разума И. Христа: «Вы овцы, а я ваш пастырь».
Что делают с овцами? Стригут, кушают, со шкур делают кожу и шубы. Когда нас поедают? Днём? Ночью во сне? После смерти? Чем выше разум, висящий над нами, тем изощрённее продукты его потребления…

Но ощутить однажды, в надвинувшемся возрасте себя лишь овцой для чьего-то потребления, пусть даже Того, Кто нас запустил в этот хлев-загончик-планету - весьма грустно. НИКОГДА человечеству не будут раскрыты НАСТОЯЩИЕ ТАЙНЫ – овцы должны знать своё место. А новые наука и техника - такой же обман, как и всё остальное, как механический заяц на собачьих бегах: несётся по кругу, вот-вот догонят, но… скорость увеличивается и глупые собаки с высунутыми языками падают, выбиваясь из сил…

Большинство женщин, доживая даже до глубокой старости, продолжают верить в РЕАЛЬНОСТЬ собственной жизни и жизни вообще, не понимая, что поучаствовали лишь в СПЕКТАКЛЕ, написанным и поставленным за них КЕМ-ТО. Ибо Время – совсем не то, за что мы его принимаем, а наша жизнь и окружающее нас, дурящее нас пространство-время - некая «плёнка», крутящаяся не из Прошлого в Будущее, а наоборот, из Будущего в Прошлое. Значит, все роли в СПЕКТАКЛЕ предопределены задолго до рождения артистов-марионеток, и нельзя изменить не то, что свою судьбу, но и собственный, запланированный КЕМ-ТО любой чих…

Но женщины, как правило, верят в традиционность представлений о времени и жизни. Эту грандиозную иллюзию молодости они принимают за правду даже в старости, хотя неоднократно убеждались в нелепой хрупкости живого. Вера в псевдореальность и держит женщин в старости – дольше нас мужчин по мировой статистике на пятнадцать лет.
Моя мать одна из таких женщин, дожившая до старости и принимающая жизнь за реальность, не понимающая обмана этой планеты, этого Солнца, этой Галактики, этой Вселенной. Именно поэтому она не в состоянии прочитать Новый Завет, принимая его за сказку, не желая понять, что как раз всё наоборот: сказка, весьма страшненькая и нелепая – наша жизнь, а настоящая правда и полуправда - то, что рассказывает странная НЕЗЕМНАЯ книга…

Сейчас, когда я вхожу в её квартиру, ей семьдесят два. Только что она закончила свою деятельность учителя математике. Но пройдут годы и она будет упорно, не сдаваясь цепляться за псевдореальность – живя рядом с совсем обезумевшим Серёгой, она будет издавать за свой счёт, за нищенскую собственную и Серёгину пенсии книги, написанные ею тридцать лет назад, она будет километрами рифмовать «стихи» - жуткие, графоманские, больные, не понимая этого, надеясь своей безумной нелепой рифмой задержать разрушение, смерть и остаться зарифмованной реальностью в поддельном мире. Но дальше мусорной свалки пачки её никем не читанных книг не пойдут…

Но разве не то же самое делаем мы, мужчины-творцы: изобретаем колесо, велосипед, электричество, пишем дурацкие рассказы и романы… Правда, творим мы в более молодом возрасте, когда ещё верим в своё тело и ум – эти химические временные картинки на непознаваемом экране. Однако, вот мне уже и далеко за пятьдесят, я давно разгадал иллюзорность жизни, а смерть – это бесконечное НИЧТО, вовсю разгуливает по моему хрупкому стеклянному организмику, готовясь в любой момент кокнуть меня вдребезги и НАВСЕГДА. Но… я пишу этот рассказ. Зачем!?
Чтобы компенсировать творчеством уходящую жизнь? Чтобы перебросить себя текстом на десятилетия вперёд, к новым поколениям?
З А Ч Е М ММММММ???????!!!!!!?????!!!!!???????

Новые поколения найдут на Марсе остатки неведомых цивилизаций, а в космосе откроют звёзды неизвестных типов с фантастическими свойствами, и…. Но это всего лишь «заяц» увеличил скорость, а вокруг всё то же и даже хуже, вот уж и бедному человечеству нет места среди расплодившихся суперкомпов, и надо уходить в небытие, так НИЧЕГО и не поняв…

- А где Серёжа? – С порога сердито и зло задаёт мне вопрос мать. Сколько она потратила сил на выращивание любимого младшего сына! Удивительно, но моё детство она забыла напрочь, как будто его и не было, как будто она не являлась моей матерью. Но все её усилия, потраченные на Серёгу, пошли прахом, и выглядело это как-то жутко, словно наказание свыше…
- Серёжа внизу … с девушкой. Сейчас мы пойдём ко мне.
- Уже поздно. Пусть немедленно домой идёт! И что это за девушка ещё!? С одной – вдвоём!?...
- Серёже тридцать пять лет. И он, как ты знаешь, фактически умирает. У него не было женщины пять лет. Пусть напоследок хотя бы…

Мать – властная женщина. В моем детстве и молодости – до самодурства по отношению ко мне. Может, поэтому она и не помнит моё детство? Но с Серёгой у неё всё совсем не так. Патологическая любовь. Серёга получил всё: высшее образование, эту трёхкомнатную квартиру переписала она на него, сумасшедшего, не понимая, что тем самым подарила её преступникам-врачам, а любимого сына может досрочно переправить на тот свет – за эту квартиру психиатры его и убьют…
В армии, куда он, бросив четвёртый курс университета, сходя с ума, пошёл добровольно, она снимала рядом с частью в посёлке комнату и поддерживала его, уже невменяемого, продолжавшего «служить» в дикой советской армии.
Но всё оказалось не впрок. Он её уже несколько раз бил, она ходила с синяками… Прячет от него ножи, потому что голоса в его больной голове говорят ему: убей мать… Но её любовь не гаснет. Иногда мне кажется, что она тоже сумасшедшая, но в более умеренной скрытой форме.

Впрочем, она написала весьма талантливую большую повесть, практически, роман: о своём сыне, как он, сумасшедший, после тяжелейшего гепатита, служил в дикой полоумной советской армии времён распада СССР.
Ей удалось не только рассказать о Серёге и о себе – она почти два года провела там, среди солдат и офицеров, но и показать реально-правдиво подлинный микроуровень всех взаимоотношений и среди солдат, и среди их командиров.
Жуткая картина получилась, единственная, отражённая реально в тогда ещё гэбэшной стране: драки, голод, холод, полнейшее бесправие для солдат, дедовщина. И ничтожнейшие офицеры, плюющие на молодую солдатскую жизнь и смерть в мирное время!
Если бы она вписала туда свои впечатления и о второй мировой войне, которую она пережила в молодости, на которой погибло около тридцати миллионов соотечественников и едва выжила она сама…
Если бы она вписала туда впечатления о советской послевоенной армии и своём муже подполковнике – с десятками боевых орденов, прошедшего Сталинград, Курскую дугу, Берлин, освобождавшего планету от фашистской чумы…
Тогда бы её роман вошёл в мировую литературу, как талантливый и художественно-исторический. Но почему-то – ни воспоминаний, ни сравнений! Однако и в таком виде роман оказался талантливым и литературно удачным, правдивым и единственным в своём роде – как всегда и бывает, когда пишешь правду и от души.

Она издала его уже в старости, через двадцать лет, за свой счёт – сто экземпляров. Я рассылал её роман по издательствам, но не нашлось в уголовной России ни одного честного и талантливого издателя…
Не удивительно: ВСЕ ИЗДАТЕЛЬСТВА И ГАЗЕТЫ НА ШЛЮШЬЕМ СОДЕРЖАНИИ У БАНДИТСКОГО КРЕМЛЯ…

Я достаю из шкафа, из под стопки белья свои деньги. Беру тысячу. Месяц назад она равнялась полутора сотням американских долларов. Но сегодня это не более пятидесяти.
На жалких остатках территории СССР, России – гиперинфляция. Кремлёвские бандиты в очерёдной раз обворовали рабский народ, нахапали в личные бездонные воровские карманы западных миллиардных кабальных кредитов и вот, «гиперинфляция»… Для ста сорока миллионов российских рабов – голод, беспросветная нищета, смерть.

Я спускаюсь вниз. Серёгина куртка уже переехала на Оксану. «Чем вы тут занимались?...»
Мы двигаем по иллюзорности сгустившегося вечера, с иллюзорным, помрачённым алкоголем сознанием. И этот-то случайный набор хаотичных мгновений и есть жизнь!? Трудно представить, что ВСЁ ЗАПЛАНИРОВАНО – каждая чепуха, и время течёт из будущего, ФИЛЬМ УЖЕ СНЯТ!...
Какие же мы наивные: ж и в ё м м г н о в е н и е, а и г р а е м в в е ч н о с т ь!
А вечность играет с нами… Как же нас дурачат наши Создатели, заставляя нас принимать наши миги-жизни за что-то настоящее, наши эфемерные тела – за что-то прочное, наши абсурдные повторяющиеся ситуации – за нечто новое и необходимое…

Мы двигаемся по стометровому отрезку иллюзорного времени-пространства к знаменитому в городе магазину вора Толстозадова. Ну не абсурд!? Этот ублюдок спокойно, вместе с родственником губернатором Насратенко изъял из городского бюджета несколько сотен миллионов долларов, поналепил по всему городу личных шикарнейших супермагазинов, даже в честной Японии у него, говорят, ювелирные шопы, и вот я, ограбленный, с тысячью рублями иду покупать у подонка, где бутылка н а с т о я щ е й водки стоит две тысячи, а кило настоящего сыра – три…

Я догадываюсь, как голодна Оксана. «Я догадываюсь, как голодна Оксана…» Тьфу! Бледен ничтожный язык! Возможно, она по-настоящему не ела много месяцев или – лет!
За последние годы мне неоднократно приходилось жестоко голодать месяцами: ни глотка молока, ни кусочка мяса, рыбы… Узколобые твари, с их израильскими и американскими хозяевами грабили страну, «приватизировали» фантастические богатства, не платили годами зарплату, прокручивая её в минетно-педерастических банках, а мы, покорные ничтожные глупые рабы, голодали и молча вымирали. Сотни тысяч «братских» могил по стране. Бульдозерами роют рвы, сбрасывают туда пару сотен накопившихся в морге (без холодильника!) разложившихся трупов, зарывают и разравнивают… У родственников, если таковые имеются, нет денег на похороны…

Для начала подвожу Оксану к кондитерскому. – Мне бы ирисок… «Кис-Кис». Я их люблю… - Скромно бормочет Оксана.
Бедный, глупый, неизбалованный ребёнок! Называет самые дешёвые конфеты. Не понимая, что сейчас – она ХОЗЯЙКА мгновения!

Воистину: НИЧТО НЕ СТОИТ ТАК ДОРОГО И НЕ ПРОДАЁТСЯ ТАК ДЁШЕВО, КАК МОЛОДОСТЬ!

Я беру ириски и ещё полкило, по сто граммов, самых дорогих: «кара-кумов», «мишек» и прочих.
Бутылка водки, чёрт знает из какой нефти или китайской мочи сделанной, полкило такой же неизвестно из чего варёной колбасы, булка хлеба, сигареты. И двигаем дальше – по иллюзии и глупости жизни ко мне, в холостяцкий притон одиночества.

ОДИНОЧЕСТВО МОЖЕТ СДЕЛАТЬ С ЧЕЛОВЕКОМ ТАКОЕ, ЧЕГО БЫ САМ ОН СЕБЕ НИКОГДА НЕ ПОЗВОЛИЛ!

Мы спускаемся ниже метров на пятьдесят, по владивостокскому ландшафту-амфитеатру. Местность такова, что нужно либо подниматься, либо опускаться – как в жизни!
Путь ко мне лежит через Первомайскую милицию, но мимо неё идти очень опасно, особенно, в таком виде. Могут забрать, пытать в подвале, убить. В уголовном государстве милиция, кроме всяческих холуйских функций, выполняет функции киллеров – как по приказам паханов от власти, так и по собственной инициативе.

Три года назад мы с Серёгой провели здесь ночь. Они, по приказу бандита-губернатора Насратенко, охотились за мной две недели. Я скрывался у матери с Серёгой. Выследили. Это всё после того, как я подарил Насратенко три своих книги и попросил работу. Наверное, не так попросил, не так поклонился. В то время я ещё не знал – к КОМУ обращаюсь… И если бы не явившаяся под утро в эту «милицию» наша мать, то неизвестно, нашли бы когда-нибудь наши с Серёгой трупы или бы мы пополнили бесконечный список россиян, «без вести пропавших» -по с т о т ы с я ч к а ж д ы й г о д!

Проходим по шпалам военной железной дороги и выходим прямо к моим окнам. Дом двухэтажный, построенный пятьдесят лет назад военнопленными японцами. Тогда же его в первый и последний раз покрасили. Выглядит жутко, но уже темно, к тому же, октябрь и гигантские тополя прикрывают зеленью посткоммунистическое убожество.
Шестнадцать лет назад, когда я заселился сюда со своей второй и последней семьёй, под окнами росли вишни, георгины, хризантемы, махровые пионы. Потом менты сломали наши заборчики – некрасиво, якобы, выглядели. Потом построили дороги. Потом стали завозить сотнями тысяч японские подержанные машины и наши вишнёвые сады погибли от загазованности.

БУДУЩЕЕ УХУДШАЕТСЯ. В будущем нет места живому органическому. Нас заменят компы с их бездушным интеллектом. Будущее ухудшается, а у меня его осталось так мало, ВЕДЬ МНЕ УЖЕ ПЯТЬ-ДЕ-СЯТ!

- Так где же кружка!? Мой друг, врежем, забудемся опять! - Говорю я Серёге. – А ты, Оксаночка, как к алкоголю?
Оксане я прихватил двадцатиградусной рябиновой настойки. Вряд ли там ночевала какая-нибудь рябина, но всё-таки, двадцать, а не сорок.
- Чуть-чуть, мне же нельзя. Врачи сказали: не пить, не курить, ни сексом…
- А ты, кажется, о ч е н ь с т р о г о выполняешь рекомендации?
- Хи-хи-хи! Жить-то, знаешь, как хочется…
- Оксаночка, чем дольше живёшь на свете, тем больше погружаешься во тьму, - философски вещаю я и включаю свет в прихожей.

Нищета замазана своими ручками: обои, пара старых зеркал, светильник с лампой дневного света, сделанный опять же собственными ручками тридцать лет назад, когда в качестве электрика я постигал электричество, блестящий линолеум, двери все выкрашены белой эмалью с лаком, фото голой бабы с сисями на пол стены – из журнала «Космополитен», в котором я опубликовал рассказ и за который кое-как, под моим нажимом они заплатили гонорар в сто долларов.

На таких бедных голодных девочек как Оксана, моя завуалированная нищета ещё может произвести некоторое положительное впечатление. Если не заходить в туалет и ванную – жуткие катакомбы! И если не заглядывать в третью пустую, заваленную хламом комнату – она принадлежит другим хозяевам. Квартира с подселением… Что это такое – в современном мире, даже российском, уже не всем понятно… Слава богу, сейчас там пока никто не живёт.

В жуткой ванне споласкиваем по очереди руки, я предусмотрительно набираю в оцинкованное ведро воды и включаю кипятильник. Горячей нет. Электротитиан, кафель, новый унитаз я так и не поставил. Когда бывали деньги – не бывало ничего в пустых советских магазинах. Потом все мои гонорары, положенные на счёт, рухнули вместе со страной, превратившись в бумажки. Коммунисты в очередной раз обокрали народ, устроив грандиознейшую инфляцию.
Сейчас в их воровских шопах полно всего, но и деньги народные – у них же. Я, автор кучи книг в пяти жанрах –нищий. И Серёга, историк по образованию, тоже нищий. Это он делал новую революцию, обнимался и целовался с лучшей подругой – Новодворской, рулившей в еврейско-американской партии «Демократический Союз».
Серёга организовывал митинги, боролся, как умел, с КГБ. Иногда я ему помогал: писал зажигательные листовки и сатирические произведения, которые Демсоюз издавал в своей центральной московской газете «Свободное слово»…
В результате: я нищий и безработный навсегда, до последнего своего мгновения… Серёга – сумасшедший, он ежедневно переговаривается с электророзеткой в стене, думается ему, что там не соседи, а КГБ сидит, подглядывает и подслушивает за ним. И в телевизионной рекламе к нему персонально обращаются всё те же гэбэшники, президенты всех стран и так далее.
Новодворская – побирушка, клянчащая деньги у преступников-олигархов. Когда-то у неё было всего лишь одно старое платье и однопартийцы скидывались по десятке, чтобы купить ей новое… Не слишком-то её ценило ЦРУ, потратившее триллионы долларов на уничтожение СССР…

Революцию делали одни, а нефть (газ, всю «Таблицу Менделеева», лес, рыбу, заводы, города, землю) прихватили другие узколобые гориллы без комплексов под руководством всё тех же товарищей секретарей и их хозяев из Вашингтона.
Оксана снимает свою жутковатую партизанскую синюю спортивную куртку китайского производства и под тёмно-вишнёвым несвежим, когда- претендовавшим, очевидно, на роскошь для бедных южно-корейским платьем я вижу весьма и весьма приличную по размерам грудь.
И это пока всё, что я, залитый водярой, вижу. Вот и верь после этого собственному афоризму: НУЖНО ОСНОВАТЕЛЬНО ОПЬЯНЕТЬ, ЧТОБЫ ТРЕЗВО СМОТРЕТЬ НА МНОГИЕ ВЕЩИ. Но на женщину, если хочешь её видеть реально, необходимо глядеть трезвым оком…

Сколько раз за жизнь я попадал в когтистые лапы алкоголизма! И в этот год, работая в газете, пил почти ежедневно и помногу. Ядовитой поддельной водки! А вот в этой квартире скатился с другим алкашём – замредактора по хрен знает каким вопросам до групповух со шлюхами-журналистками… Шлюшья жизнь, шлюшья работа, шлюшья страна. А замредактора оказался вообще уникальной шлюхой: он одновременно умудрился, как потом выяснилось, работать на трёх хозяев, смертельных врагов друг другу – на мэра Чердакова, на его ярого врага губернатора бандита Насратенко, который и заслал его в редакцию своим агентом, и ещё на одного крупного бывшего советского вора-чиновника, пытавшего залезть в кресло либо мэра, либо губернатора…

Все вместе разгребаем со стола залежи бумаг – недописанные статьи, рассказы. Убираю древнюю машинку «Москву», на ней я напечатал пять книг в пяти жанрах. Эту волшебную стукалку у меня просил краевой музей. Умирающих от голода работниц музея я привлёк к сотрудничеству в газете на жирные мэрские гонорары. Я придумал несколько рубрик, девушки обеспечивали меня некоторыми историческими архивными материалами, а я давал им возможность писать некоторые статьи. Только ни гроша не получили девушки музейные за свои статьи – гонорары получал за них главный редактор газеты, вор и холуй Вридурков…

Скоро, совсем скоро моя любимая соавторша, моя печатная машинка «Москва», будет валяться в пыли и грязи у уголовных ублюдков – следователей прокуратуры Ленинского района. Никогда я её больше не увижу, мою соавторшу!
Замечательно, что мы не знаем заранее своего мерзкого будущего!
По-быстрому располагаемся за столом, достаю из стенки хрустальные стограммовые стопки, хрустальную вазу для конфет, столовые ножи из нержавейки, мельхиоровые посеребренные вилки, позолоченные ложечки, фарфоровые чашечки, блюдечки. Красиво и дорого выглядит сервировка. Только жрать нечего кроме дерьмовой колбасы!
С Серёгой хлопаем по рюмашке ядовитой водочки, Оксана – с напёрсток своей рябиновки. Рисковая глупая девочка! После операции на сосудах мозга, на аневризме!... Отправляемся на кухню курить в форточку.

Водка, хотя и жуткого качества, расплавляется по органону – какая по счёту сегодня рюмашка? Сознание вновь начинает изменяться. Сегодня у меня день, благоприятный для принятия спиртного.
Как по гороскопу для дебилов. Потому что не всегда алкоголь входит удачно. Иногда совсем не пьянеешь и кроме отравления ничего хорошего не чувствуешь.
Иногда появляется раздражение, злость, агрессивность. И уже трижды моё сердце пыталось умереть, причём, после весьма небольших доз. Приезжала клоунская «скорая помощь» - с таблетками аспирина…
Но иногда алкоголь так удачненько входит в организмик, словно он необходимейший компонент для жизни! И тогда, через определённые интервалы в течении суток, независимо от времени дня или ночи, хочется добавлять – ещё и ещё.! А собеседники… Они тебя понимают больше, чем себя! А уж если есть рядом женщина!...

Наверное, алкоголь проделывает озоновые дыры в наших биополях, и мы вливаемся друг в друга на энергетическом уровне. Сейчас, после очередной стопки со мной как раз и произошло так. С Оксаной – тоже. Я стал называть её вдруг Окси, а она меня – Сашенькой.
Серёга, наоборот, совсем завял. Наверное, он в какой-то мере завидует мне и ревнует Оксану. Но мало осталось от его мозга, поражённого шизофреническими спайками. Он мог бы проявить инициативу, как на вокзале, когда выдёргивал у неё сигарету из губ. Там он на секунды проснулся, превратился в себя прежнего, здорового. Но сейчас он не в состоянии думать, чувствовать, что-то предпринимать.
Возможно, сейчас он по радиоволнам беседует с кэгэбэ или с каким-нибудь президентом. Заклинило же его на этом КГБ, которое уже давным давно и называется по-другому, не изменив, впрочем, своей минетно-педерастической сути…
Пить ему нельзя категорически, но беречь-то ему уже нечего, незачем и некогда –жить ему осталось пустяки, да и что это за овощная жизнь…
Однако, хочется и поплотнее закусить. – Окси, умеешь готовить? – Спрашиваю я и наконец-то замечаю! – Окси, да ты же беременная!
- Да, четыре месяца, пятый…
Девочка, конечно, изо всех сил, несчастная, втягивала животик – чтоб мы не заметили и взяли её с собой, а сейчас расслабилась…
- Ну, даёшь! Тебе же нельзя! Как же… А где ж папаша-производитель!?
- Он… В рейс ушёл. Коля. Мы жили вместе. Я его так любила. Ему тридцать шесть. Ушёл в рейс деньги зарабатывать. И пропал куда-то… И судно ихнее рыбацкое бесследно пропала… А что готовить?
- Яичницу. Больше нечего.
Оксана достаёт из холодильника лук, яйца, растительное масло, сильно хромая, стараясь максимально быстро идти, чтобы не так видно было её разность в длинне ног, мчится в комнату и приносит колбасу. Крошит лук и колбасу на сковороду, поджаривает, потом разбивает туда восемь яиц – все, что были.
- Что-то не по-русски – яичница с луком?
- Я татарочка. Наполовину. Отец был русский, а мать татарка.
- Отец что, бросил?
- Умер. В тридцать семь. У него тоже была аневризма мозга. Отказался от операции. Посмотрел на мужиков, которые выжили после такого, они все дуракми стали, и он отказался, умер два года назад.

На кухне троим сесть негде, перетаскиваем тарелки в комнату. Наливаем. Выпиваем. Окси пододвигает мне тарелку, где еды больше. Но я меняюсь с ней, беру себе поменьше. «Сколько лет она мне дает? Думает, что мы с Серёгой друзья-ровесники?»
- Что же ты наделала, Окси? Вокруг крах: гиперинфляция, разруха, уголовно-фашистский режим, страна летит в тартарары, а ты… Что ж ты будешь делать с ребёнком? Одна…
- А я… Я специально. Нарочно. Надо же поддерживать… Страна… Народ вымирает. Рождаемости нет. И я…
Я смеюсь. Смеётся Серёжа. Хотя и темно у него ныне в голове, но он всё соображает. Вообще, с ним нужно держать ухо востро. Он бывает опасен. Искалечил мне как-то левую руку – сломал палец. В больнице, шарлатаны, разумеется, мне ничем не помогли, кость срослась криво, палец не гнётся, иногда очень сильно болит, выглядит уродливо, я его прячу. Но Серёгу я не боюсь. Он выше и тяжелее, но я весьма тренирован, усиленно пью не всегда, с перерывами, в которых бег, эспандер, гантели, гири. Серёга сейчас жидкий, а в армии, в состоянии психоза, Серёга расправлялся с такими армяно-грузинскими амбалами, до которых мне очень далеко…

Мы смеемся. Над беспредельной наивностью Оксаны. Впрочем, она могла так ответить, чтоб как-то отговориться, оправдаться, а настоящие причины, очевидно, стары, как мир – хотела привязать к себе мужика.
Но я полон алкоголем, организмик кайфует, сосудики расширяются, кислородик с витаминчиками доставляется в самые дальние и забытые уголочки пятидесятилетнего тельца. И мне сейчас не до нюансов чужой юной глупой психики.
- Эх, Окси, о себе надо думать, а не об уголовной поганой стране! Её уже ничем и никем не спасёшь!

Вода в ведре нагрелась. Пришло время заниматься делом, ради которого мы все здесь собрались. Пришла пора заниматься сексом.
Я и Окси отправляемся в жуткую ванную. В трезвом разумном своём мирке я никогда не стал бы мыться с девушкой, с которой ещё не спал и знаком всего полтора часа. Но сейчас, с изменённым сознанием, да ещё при столь удачном сегодняшнем расположении-соединении в организмике всех атомов-электронов-ионов, плюс вливание неведомой, но такой явно-чувствуемой молодой женской бионергии – я отметаю всякие условности! Я сейчас то ли нудист, то ли м у д и с т! Скорее, второе…

А Окси, конечно, не привыкать. Ей, наверное, всё-таки лет семнадцать, хотя и говорит что двадцать, но её юная мордашка наверняка повидала многое и многих.
Некоторые молоденькие шлюшки умудряются с детских лет организовать из себя конвеер. Впрочем, ныне чёрные времена безвременья, уголовникам – самоизбранным (с помощью кремлёвских бандитов) губернаторам и мэрам принадлежат публичные дома, законом строжайше запрещённые, но открыто функционирующие, с широчайшей рекламой, бесплатно разбрасываемой по почтовым ящикам всего города – читайте детишки, учитесь… Как же я могу осуждать умирающих от голода в этой разрухе девчонок, вынужденных….