Глава 6 Бакинские мотивы

Непонятны и потому, можно сказать, загадочны взаимоотношения Есенина и Чагина, редактора газеты «Бакинский рабочий». В феврале 1924 года где-то познакомились, быстро сблизились. Знакомство также быстро переросло в сердечную дружбу. Как в родную семью ездил Есенин в Баку, охотно печатался в его газете, посвящал Чагину стихи. И вдруг без видимой причины Есенин срывается с места, возвращается в Москву и снимает посвящения со стихов. Однако на их отношениях, на их дружбе это вроде бы совсем не отразилось. Есенин по-прежнему продолжает встречаться с Чагиным и печататься у него. Сохранилась переписка, но из переписки мало что можно извлечь. А воспоминания Чагина, написанные через сорок лет, состоят в основном из общих фраз, какие звучат в юбилейные дни. с полным основанием можно 1 предполагать, что их сближению мог способствовать Сергей Миронович Киров. Петр Иванович Чагин (Болдовкин) — партийный работник, ближайший помощник С.М. Кирова, секретарь ЦК компартии Азербайджана и редактор газеты «Бакинский рабочий». Он с готовностью принял от Кирова наказ «создать» для Есенина «иллюзию Персии в Баку». А кто, спрашивается, поручил Сергею Мироновичу распоряжаться судьбой Есенина? Вопрос риторический.

«Продолжим шефство над ним в Ленинграде». Но, к величайшему сожалению и горю, не довелось С.М. Кирову продолжить шефство над Сергеем Есениным. По сути дела весь смысл шефства над Есениным заключается в словах: «Продлить животворное влияние партии на поэта и на его творчество».

Со дня возвращения Есенина из-за рубежа его судьбу решали в высших эшелонах власти. Ни на один день его не оставляли без присмотра, без «шефов», без осведомителей. Чагин в данном случае был одним из исполнителей решений партии. И, надо сказать, хотя в житейских вопросах новые друзья симпатизировали друг другу, однако в убеждениях и взглядах согласия быть не могло.

«Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду», — так заявил в первый же день знакомства Есенин коммунисту Александру Воронскому. Так скажет и своим новым опекунам: «Я вам не кенар. Я поэт!»

О Чагине Есенин мог сказать то, что сказал о Вардине: «Вардин ко мне очень хорош и очень внимателен. Он чудный, простой и сердечный человек. Все, что он делает в литературной политике, он делает как честный коммунист. Одна беда, что коммунизм он любит больше литературы».

Конфликта нельзя было избежать, он возникнет сам собой, поскольку в литературе, в поэзии Есенин не выносил никакой опеки, был даже груб и несдержан. «По линии писать абсолютно невозможно, Будет такая тоска, что мухи сдохнут».

Причиной конфликта, как считают есениноведы и как сказал позже Чагин, стало стихотворение «Стансы», которое отказался печатать Чагин в своей газете. Почему отказался? Якобы из этических соображений. «Стихотворение посвящается Чагину. Скажут, что Чагин печатает стихи о самом себе. Предлагал еще убрать «Демьяна», но Есенин сказал, что напечатает и так». (Объяснение Чагина записал В. Субботин.)

Нет, не «Стансы» были причиной конфликта. Время показало, что после этого стихотворения между ними было полное единение и согласие: Чагин охотно печатает все, что отовсюду присылает Есенин, а Есенин, в свою очередь, посвящает новый цикл «Персидские мотивы» Петру Ивановичу, да не просто «посвящает», а «с любовью и дружбой».

Ссылка Чагина на «этические соображения» тоже критики не выдерживает. В 1945 году, когда Софья Андреевна Толстая-Есенина готовила сборник Есенина к изданию, Чагин напоминает ей о возвращении посвящения, якобы снятом Воронским. И Софья Андреевна посвящение возвращает. И даже в 1956 году — что особенно возмутило Корнелия Люциановича Зелинского — в сборнике воспоминаний, где были сняты все посвящения, «исключение сделано одному составителю, то есть П.И. Чагину. С его стороны это нескромно. Я бы на месте Петра Ивановича на это не пошел, но Бог ему судья». И в том же письме Николаю Вержбицкому еще более резко напишет: «Я всецело поддерживаю и разделяю Ваше недоумение по поводу вызывающей улыбку претензии П.И. Чагина выдавать себя не только за главного, но едва ли не единственного благодетеля Есенина».

Вот вам и этические соображения! А каково же было Есенину внимать советам своих благодетелей, когда он получал от Чагина, например, такие наставления после очередной партконференции:

«Дружище Сергей!.. Что пишешь? Персидские мотивы продолжай, невредно, но работай над ними поаккуратней, тут неряшливость меньше всего уместна. Вспомни уклон в гражданственность, тряхни стариной — очень неплохо было б, чтобы соорудить что-нибудь в честь урожая, не браваду и не державинскую оду, а вещь, понимаешь?»

Должно быть, после подобных советов Есенин написал «Сказку о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве», где каждый рефрен тоже оканчивался наставлением: «Трудно хворостиной управлять скотиной». И предназначалась сказка не только детям, но и дядям. И, как знать, не эту ли сказку так близко к сердцу принял Николай Бухарин, когда обрушился на Есенина с хулиганской статьей? Партийные товарищи никогда не забывали ленинской характеристики в его адрес: «Он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал диалектики».

Конфликт с Чагиным относится по времени к концу мая 1925 года, когда Есенин вернулся в Москву. Видимых причин для разрыва отношений не было, хотя не только личное могло лежать в основе конфликта, а опять же «уклон в гражданственность».

В Персию его не пустили, но надежду на поездку все время поддерживали. Поддерживали весь этот год. А это значит, что Персию надо было заслужить. Других-то выпускали: «Пильняк спокойный уезжает в Париж». И за рубежом уже опубликовал не одно произведение.

От Есенина требовали гражданственности: воспеть созидательный труд рабочих нефтяных промыслов, куда возил его Чагин, и революционный Первомай, где он находился с членами правительства, воспеть героику гражданской войны в Астрахани и полководцев Фрунзе и Кирова. Поэт, конечно, еще в долгу перед вождем революции Лениным. Вот когда Есенин станет по-настоящему своим, советским поэтом, тогда и будет ему и Персия, и Париж. Поэт жалуется на свою бездомность? Будет ему не только квартира, будет ханская дача хоть в тех же Мардакянах. Поэт жалуется, что его мало печатают, что он не может издать подготовленные сборники? Ему предлагал иметь свой журнал Троцкий, почему же он отказался? Его не устраивают условия? А какие условия его устраивают? Быть самим по себе? Нет, этого не будет, советская власть такого допустить не может. Все поэты и писатели уже объединились. «У нас в одной Москве до черта литературных школ, но хороших писателей и поэтов меньше, чем названий» (Пильняк). Вот потому и носятся с Есениным и ублажают его. В декабре 1924 года, опять же не без поддержки Чагина, в Баку вышел сборник «Русь Советская», он же написал и предисловие, в котором подчеркивал, что вошедшие в сборник стихи — «предвестники настоящей революционной весны есенинского творчества», «в гражданских стихах Есенина нашел свое поэтическое выражение перелом, происходящий теперь в настроениях и сознании нашей интеллигенции. Это лишний раз свидетельствует о непочатой силе есенинского таланта и о том, какого большого поэта приобретает в нем революция».

Новый цикл поэзии, созданный Есениным в Баку, Чагин мог поставить и себе в заслугу, ибо такие благоприятные для поэта условия были созданы не без его помощи и участия.

А 17 января 1925 года уже Федор Раскольников, после отстраненного Воронского возглавивший журнал «Красная новь», спел поэту дифирамбы: «Приветствую происходящий в Вас здоровый перелом», — и открыл поэту зеленую улицу для публикации новых стихотворений. Знаменательный пример того, как пристально советская идеология следила за каждым шагом поэта.

Хотя Воронский, очевидно, лучше других знавший Есенина, осторожен в оценке и предупреждает от скоропалительных выводов, но все же многие уже видели благотворное влияние на Есенина «кавказского климата» и приписывали заслуги в «перевоспитании» поэта Петру Ивановичу Чагину. Козловский отмечает: «Есенин с вниманием прислушивался к его литературным советам». Так ли это? Шефам-благодетелям и впрямь уже показалось, что «великий перелом» в сознании поэта и в его творчестве уже начался. Они не замечали — или не хотели замечать? — двойной смысл всей его новой поэзии.

Советскую я власть виню,

И потому я на нее в обиде.

Что юность светлую мою

В борьбе других я не увидел.

Или такое:

Отдам всю душу октябрю и маю.

Но только лиры милой не отдам.

Вот так ясно и категорично — свое перо и талант на службу большевикам не отдам. И чтобы понять позицию поэта, надо вновь обратиться к событиям, фактам и документам. В эти два месяца (апрель и май), что поэт находился в Баку, он много болел, периодически лежал в больнице. Такое же состояние вновь повторилось в Баку во время последнего приезда с Толстой. Софья Андреевна вспоминала:

«В то время Есенин очень плохо себя чувствовал. Опять появилось предположение, что у него туберкулез. Он кашлял, худел, был грустен и задумчив», — так прокомментированы ею последние стихотворения, написанные в Баку: «Жизнь — обман с чарующей тоскою», «Гори, звезда моя, не падай». «Настроениями и разговорами этих дней навеяны оба эти стихотворения», — так заключает она.

Там, в больнице водников прочитал Есенин в газете «Правда» «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна», самое пошлое и кощунственное произведение, какое только можно было состряпать. В советской печати это называлось: вести борьбу с религией.

Светлый день любимого в народе праздника Пасхи выпадал в тот год на 19 апреля. За неделю до праздника, начиная новый виток борьбы с религией, правительственная газета стала активно печатать «шедевр» Демьяна. 30 глав его поэмы пришлись на апрель. Оставшиеся главы опубликованы были в трех майских номерах.

11–12 мая Есенин пишет Галине Бениславской: «Лежу в больнице. Верней, отдыхаю… Почему не пишу? Потому что некогда. Пишу большую вещь». Надо думать, это и было «Послание евангелисту Демьяну».

Обычно в письмах Есенин указывал, над чем сейчас работает. Здесь вещь не названа, нигде о ней не упоминал. Но с полной уверенностью можно сказать, что черновой вариант «Послания…» он не мог не показать, выйдя из больницы, Петру Ивановичу. И было это между 20–25 мая. Какой резонанс произвело «Послание…», показали дальнейшие события.

Петр Иванович Чагин мог принять выпад, содержащийся в «Послании…», не только на счет Демьяна, но и на свой счет. Почему? Потому что ленинское завещание — «отделить религию от народа» — было обязательной политической задачей для каждого члена партии. Есенинское «Послание…» перечеркивало все «хорошее», что уже намечалось в есенинской поэзии и что поторопился в хвалебной статье отметить Чагин. Как ни болен был Есенин, кощунственное произведение Д. Бедного не могло оставить его равнодушным.

Ни одного есенинского стихотворения не напечатал главный редактор «Правды» Николай Бухарин на страницах центральной большевистской газеты, а бездарными, пошлейшими опусами не постыдился начинять газету в течение двух месяцев. Есенин воспринял «Новый завет Демьяна» как позор молодой советской литературы:

Ведь там, за рубежом, прочтя твои «стихи». Небось, злорадствуют российские кликуши: — Еще тарелочку Демьяновой ухи. Соседушка, мой свет, пожалуйста, покушай!

Мог ли Есенин оставаться бесстрастным и равнодушным, когда новые фарисеи начали глумиться над Христом и вновь распинать его? Понимал ли Есенин, чем для него обернется это «Послание…»? Понимал ли, под какой удар ставит себя? Да и Чагина тоже? По долгу службы Чагин обязан был доносить — докладывать обо всем. Этого требовал Устав. Этого требовал Ленин: «Мы страдаем от недоносительства». Недоносительство строго каралось. Я не берусь рассматривать кодекс чести большевистской морали, вся страна была повязана слежкой и доносами.

Есенин не мог не знать о доносителях, думаю, что его об этом информировали не только друзья и подруги. Ивана Приблудного он разоблачил прежде полученной информации от Галины Бениславской (см. ее последнее письмо к Есенину).

Из жизненной крестьянской морали Есенин вынес свой кодекс чести. Друзьям он прощал многие пороки: и попойки на дармовщину, и желание поживиться за чужой счет, и вранье, и сплетни, даже зависть и мордобой. Но доносы не прощал никому. В Москве ему негде было жить, но уходил он сразу, безоглядно под каким-нибудь нелепым предлогом — предпочитал скитаться, как неприкаянный. Якобы обиделся на Мариенгофа, что не его первым напечатал в журнале. У Бениславской стал «делить столы и стулья — это мол мои, но пускай постоят», чем особенно оскорбил ее. Ничего лучше не нашел, как приревновать Чагина к Толстой.

Понимал ли Есенин, насколько все было серьезно? Думаю, понимал. Отсюда и строки «Прощай, Баку, тебя я не увижу». Это стихотворение посвящено Василию Болдовкину, но писалось оно для Петра Чагина — это «голова его, как роза золотая, кивала нежно» «в сиреневом дыму» паровозной дымки, хотя на самом деле Петр не поехал провожать поэта: накануне они, должно быть, крепко «поговорили». Поссорились. Провожал Есенина Василий, жгучий брюнет, типичный персиянин. Есть версия, что Чагин перед смертью сообпдил, что Есенин тогда принес ему не только «Стансы», но и «Послание евангелисту…», из-за которого друзья и повздорили.

А вот понимал ли Демьян Бедный, чем обернется для него его кликушество? Он добросовестно, как умел, выполнял задание партии и крепко верил, что ленинское «благословение» навеки обеспечивает ему авторитет первого поэта-большевика.

Незаслуженная популярность Демьяна Бедного поддерживалась, конечно, правительством и тиражами его книг. Но «он настроил всех против себя» (Троцкий), а вскоре лишился и партийно-правительственной поддержки. А затем и Сталин его басни, опубликованные в «Правде», назвал «литературным хламом».

В 1938 году Демьяна Бедного исключают из партии (восстановлен он был только посмертно в 1956 году), и в течение четырех лет ему, как это было принято в то время, запрепдают печататься. Разрешили заниматься литературной работой лишь во время Великой Отечественной войны. Нигде не работаюпдий писатель жил исключительно за счет продажи мебели и книг из личной библиотеки и, каждый день ожидая ареста, сжег весь свой архив.