II. Три философских то р oca(topot) по Эпиктету

Марк Аврелий не является изобретателем этой троичности. Император-философ здесь предстает со­знательным учеником раба-философа, стоика Эпикте­та. И как раз Размышления Марка Аврелия анонсируют для нас фрагмент Эпиктета, излагающего так же в тройственной форме фундаментальные правила жизни

(XI. 37):

(з) Нужно... установить правила, определяющие, когда следует давать свое согласие.

(г) Что касается стремлений (Ьогтаг), то необходимо следить за тем, чтобы они не были безусловны, были направлены на общее благо и сообразова­лись бы с достоинством.

(й) От влечений (orexis) же следует вообще воздер­живаться, но не отвращаться ни от чего, что не в нашей власти.

Три темы, различаемые у Марка Аврелия, здесь лег­ко распознаются в своих объектах и в функциях души, которые они приводят в действие. В Беседах Эпиктета,

сохраненных для нас Флавием Аррианом, мы очень ча­сто встречаем перечисление этих трех тем, обозначен­ных, как здесь, термином monaca (topoо) ⁵⁷>. Это области, в которых должна располагаться практика философ­ских духовных упражнений, например (I, 4, 11):

А где твое дело?

(й) В стремлении и избегании, чтобы ты был не терпящим неуспехов и не терпящим неудач,

(г) в влечениях и невлечениях, чтобы ты был не совершающим ошибок,

(3) в согласии (prosthesis ⁵⁸⁾) и воздерживании от суж­дения, чтобы ты был не впадающим в заблуждение.

Таковы три topoi, первостепенные и самые необ­ходимые.

Среди многочисленных параллельных пассажей, со­держащихся в Беседах, можно также упомянуть следую­щий: (III, 2, й):

Есть три вопроса, в которых следует упражняться на деле тому, кто намерен стать добродетельным челове­ком: (й) вопрос, касающийся стремлений и избега­ний, — для того чтобы ни в твоем стремлении не тер­петь неуспеха, ни в своем избегании не терпеть неуда­чи; (й) вопрос, касающийся влечений и невлечений, словом, касающийся надлежащего (kathekonta ⁵⁹⁾), — для того чтобы вести себя порядком, благоразумно, не беззаботно; (з) третий — это вопрос, касающийся не-заблуждаемости и неопрометчивости, в общем, каса­ющийся согласий.

В отличие от Марка Аврелия, Эпиктет устанавливает порядок между этими тремя топосами. Он рекомендует начать с темы, относящейся к желаниям, которая явля­ется самой необходимой, потому что она очищает нас от наших страстей, потом продолжать топосами, отно­сящимся к тенденциям, склонностям, и закончить топо-

сом дисциплины согласия, предназначенным для делаю­щих успехи.

В аллюзиях, которые он делает на эту третью тему, касающуюся дисциплины одобрения, Эпиктет дает по­нять, что эта тема включает в себя учение относитель­но самых сложных форм силлогизма: «А нынешние философы, оставив в стороне первый вопрос и второй, предаются занятию третьим: изменяющимися рассуж­дениями, рассуждениями, приводящими к умозаклю­чению путем вопросов, условными рассуждениями, ложными рассуждениями» ⁶⁰⁾. Здесь имеется ценное указание на истинное значение трех топосов. Мы конста­тируем, что третья тема соответствует той части сто­ической философии, которую называли логикой, и ко­торая представляла собой метод воспитания внешней и внутренней речи. Это первое соответствие открывает путь двум другим. Вторую тему легко распознать, и она соответствует стоической этике, посвященной в основ­ном теории «надлежащего» (katbekonta). Мы видим, что этот технический термин появляется несколько раз в сделанном Эпиктетом описании трех топосов ⁶¹⁾. Соот­ветствие между первой темой и физикой (которая вме­сте с логикой и этикой также является одной из трех частей философии ⁶²⁾ согласно стоикам), ухватить труд­нее, и однако, по размышлении, оно тоже вполне оче­видно. С одной стороны, дисциплина желания побуж­дает нас желать лишь то, что зависит от нас, с другой стороны, принимать с радостью то, что не зависит от нас, но приходит к нам из действия универсальной природы, то есть — для стоиков — от самого Бога. Та­кое приятие требует соответственно «физического» ви­дения событий, способного очистить эти события от эмоциональных и антропоморфических представле­ний, которые мы проецируем на них, чтобы снова их поместить в перспективу универсального порядка природы, в космическое видение. То есть речь здесь

* П. Адо. Духовные упражнения и античность ·*·

идет о физике, но не теоретической и научной, а вос­принимаемой как физическое упражнение ⁶³⁾.

Следовательно, мы можем заключить, что три monaca Эпиктета соответствуют трем частям стоической фило­софии ⁶⁴⁾, рассматриваемым в их глубинном смысле, как духовные упражнения: не теоретическая физика или этика, или логика, но физика, преобразующая взгляд, устремленный на мир, этика, которая упражня­ется в справедливости в действии, логика, производя­щая бдительность в суждении и критику представле­ний. Три monaca Эпиктета, как и три части стоической философии, покрывают собой все поле реальности, а также всю совокупность психологической жизни. Фор­мулы Эпиктета, равно как формулы Марка Аврелия, позволяют, в кратком перечислении трех топик, предо­ставить концентрированное жизненное правило, кото­рое будет находиться «под рукой» при любых обстоя­тельствах, резюмируя в нескольких словах принципы для разрешения в каждое мгновение задаваемых жиз­нью проблем.

Как части философии, или добродетели в стоиче­ской системе, наши три топоса взаимно подразумевают друг друга ⁶⁵⁾. Есть тесная взаимозависимость между дисциплиной assentiment (согласия) (или «логикой») и дисциплиной желания (или «физикой»). Дисциплина assentiment (согласия) принуждает допускать только объективные представления; но объективными являют­ся только физические представления объектов, то есть суждения, посредством которых мы приписываем ве­щам их естественные — то есть, «физические» предика­ты, а не проецируем на них ложные предикаты, кото­рые будут лишь отражением человеческих страстей и условностей: «Пурпур — шерсть овцы, окрашенная кро­вью улитки, соитие — трение известных органов и вы­брасывание семени, соединенное с особыми спазма-

ми» ^бб). Дисциплина одобрительного assentiment, как и дисциплина желания, обе требуют, чтобы вещи были вновь помещены в общую перспективу хода природы. Этого также требует дисциплина устремлений (или «этика»). Она побуждает действовать «с оговоркой», то есть вполне осознавая тот факт, что результаты наших действий зависят не от нас, но от переплетения универ­сальных причин общего хода космоса ⁶⁷⁾. Таким обра­зом, в определенном смысле, все сводится к физике. Но можно также сказать, что все сводится к логике. Ведь желания и устремления, предметы двух первых тем, находятся у Эпиктета и Марка Аврелия в сообраз­ности со стоической традицией и тесно связаны с пред­ставлениями и суждениями ⁶⁸>: «...совокупность дея-тельностей — именуемая жизнью, — если прекратится в урочное время, не потерпит зла от самого прекраще­ния, да и тот, кто кто вовремя положит конец этому ряду, не испытывает зла» ⁶⁹⁾. Дисциплина желаний и дисциплина склонностей сводятся обе к дисциплине представления, то есть к изменению в видении вещей: конкретнее, речь идет, как мы только что видели, о том, чтобы снова поместить предметы в общей пер­спективе универсальной природы или человеческой ра­зумной природы; речь также идет об отделении пред­ставления от волнения (то есть от ложного представле­ния), которое сопровождает его и вызывает в нас смятение, грусть или боязнь. По этой причине слово «представление» (pbantasia) часто заряжено у Марка Ав­релия увеличенным напряжением, потому что оно не только обозначает образ объекта, но также образ объекта, сопровождаемого ложным суждением по по­воду этого объекта ⁷⁰⁾. Все это «физика», все это «логи­ка», но в конце концов все это «этика», поскольку «фи­зика» и «логика» суть конкретные духовные упражне­ния, включающие в себя нашу волю и нашу свободу.

III. Три топоса — ключ

к «Размышлениям» Марка Аврелия

Эти три топоса, унаследованные от Эпиктета, предста­ют в Размышлениях Марка Аврелия не только эпизоди­чески. С книги II по XII каждое из Размышлений являет­ся упражнением актуализации и ассимиляции, относя­щимся или ко всем трем топосам вместе, или к двум, или же к одному из них. Эпиктет определял эти три топоса как три фундаментальных темы аскезы (askesis), духовного упражнения ⁷¹⁾. Будучи духовными упражне­ниями, Размышления Марка Аврелия полностью сообра­зуются с этим общим принципом тройственной фор­мы: дисциплина желания, дисциплина устремления, дисциплина одобрительного assentiment (согласия). М. Боленц, не заметивший этого явления у Марка Ав­релия, хорошо видел, что Руководство, написанное Арри-аном к сентенциям Эпиктета, построено согласно этой модели: главы 1-29 соответствуют первому, главы 31-33 — второму и глава 52 — третьему monocy^7О>.

Разумеется, в рамках этого исследования невозможно показать, как все сентенции Марка Аврелия вписывают­ся в эту общую схему. Но по меньшей мере мы можем кратко описать тему и вариации, которые у Марка Авре­лия относятся к каждому из этих топосов, потом иссле­довать в качестве примера фрагменты книги IV.

Первая тема, тема дисциплины желания, основывает­ся на принципиальном сущностном догмате стоициз­ма: различие между тем, что зависит от нас, и тем, что не зависит от нас ⁷³⁾. От нас зависят наши свободные акты, то есть три функции разумной души: желание, устремление, одобрение. Не зависят от нас все вещи, осуществление которых выходит за рамки нашей сво­боды: здоровье, слава, богатство, все происшествия, предполагающие вмешательство внешних сил, другие люди, общий порядок космоса, управляемый универ-

сальным разумом. Нет добра и зла, кроме как в том, что зависит от нас; добро — это добродетель, зло — это порок. Если именно так обстоит дело, нужно желать только наше настоящее благо, то есть, если снова вос­пользоваться сделанным нами перечислением — бла­гое желание, благое устремление, благое суждение. Мы снова находим наши три топоса: сообразное воле природы желание, сообразное нашей разумной приро­де устремление, сообразное реальности вещей сужде­ние. В том, что касается вещей, не зависящих от нас, таких как здоровье, богатство, слава, желать их — это значит подвергать себя мукам неудовлетворенного же­лания, поскольку мы не контролируем осуществление этих желаний. Вот почему в отношении этих вещей, первая тема рекомендует не иметь ни желания, ни от­вращения, но оставаться в безразличии ⁷⁴⁾. Безразличие, кстати, не означает отсутствие интереса. Быть безраз­личным — это значит не делать различия, то есть лю­бить одинаково все, что с нами происходит и не зави­сит от нас. Почему любить? Потому что природа лю­бит самое себя, и события являются результатом необходимого сцепления причин, которые в своей со­вокупности составляют Судьбу ⁷⁵⁾ и таким образом вы­текают из воли универсальной Природы ^7б).

Существует фундаментальное согласие Природы с самой собой: она любит самое себя, а мы, являясь час­тью природы, участвуем в этой любви (X, 21):

«Жаждет влаги земля, жаждет высокий эфир» ⁷⁷⁾, а мир жаждет то, чему суждено стать. Вот и я говорю миру, что жажду и я с тобою. Не потому ли вместо «обычно делает» говорят «любит он это делать»? *

Здесь, опираясь на семантическую сторону греческо­го слова, Марк Аврелий дает понять, что само событие

' Пер. А. К. Гаврилова.

«любит» происходить: мы должны «любить» смотреть, как оно происходит, поскольку универсальная Природа «любит» его производить. Такое же расположение можно найти в IV, 23.

Мир! Все, что гармонирует с тобой, пристало и мне, и ничто, для тебя заблаговременное, и для меня не наступает слишком рано или слишком поздно. Природа! Все, созревающее в смене твоих времен, — мне на потребу.

Ключевое слово первой темы, это euarestein, и его про­изводные или синонимы, то есть слова, обозначающие веселое и любящее благоволение ⁷⁸⁾. Дисциплина жела­ния достигает своего пика в этой любви, и это любящее благоволение — в событиях, которых хочет природа. Но, чтобы достичь этого фундаментального расположе­ния, нужно полностью изменить наше видение событий, нужно воспринимать их соотношение с природой. Соот­ветственно, нужно признавать производящее их сцепле­ние причин и рассматривать каждое событие как проис­текающее посредством необходимого сцепления из первостепенных причин, как будто бы сотканных судь­бой ⁷⁹⁾. Дисциплина желания таким образом становится «физикой», которая снова помещает всю человеческую жизнь в космическую перспективу (VIII, 5 г):

Тот, кто не знает, что есть мир, не знает и места своего пребывания. Не знающий же назначения мира не знает ни того, кто он сам, ни того, что есть мир.

Чтобы осуществить эту «физику», составную часть дисциплины желания, Марк Аврелий хочет следовать строгому методу⁸⁰⁾, который применим по поводу каждого предмета или каждого события (III, 11):

Следует давать определение или описание каждо­го представляемого предмета, чтобы без покрова и в

расчленении всех частей видеть самою его сущность» и называть его и все то, из чего он состоит и на что разложится, соответствующими именами. Ведь нич­то так не содействует возвышенному настроению, как способность планомерного и истинного прони­кновения во все встречающееся в жизни и умение встать относительно него на такую точку зрения, что­бы сразу решить, какому миру и какая от него польза, в чем его ценность как для целого, так и для человека....

Поэтому метод заключается в том, чтобы снова поме­стить объект в совокупность Вселенной, события в ткань причин и следствий ⁸¹⁾, определить его в самом себе, отделяя его от условных представлений, которые люди обычно делают из него ⁸²⁾. То есть метод также заключается в том, чтобы разделять этот объект либо на количественные части ⁸³⁾, если объект или события являются длительными и однородными реальностями, либо на составные части ⁸⁴⁾, то есть в большинстве слу­чаев в основном на причинный и материальный эле­мент.

Космическая перспектива подразумевает непрестанно обновляемое созерцание великих законов Природы, в частности, вечной метаморфозы всяких вещей ⁸⁵⁾, беско­нечности времени, пространства и материи ⁸⁶⁾, интенсив­ной медитации над живым единством космоса ⁸⁷⁾, гармо­нии взаимного соответствия всяких вещей ⁸⁸⁾.

Эта «физика» понемногу ведет к «знакомству» с При­родой (другое ключевое слово первой темы), потому что длительный опыт позволил познать пути и законы При­роды ⁸⁹⁾. Благодаря этому знакомству с Природой всякое естественное событие становится знакомым, тогда как оно должно было бы удивить, всякий естественный про­цесс становится красивым, тогда как на первый взгляд он представляет собой лишь уродство ⁹⁰⁾.

Эта «физика» порождает величие души ⁹¹⁾, то есть чувство малости человеческих вещей; так, возвращают­ся к своим справедливым пропорциям не зависящие от нас вещи: здоровье, богатство, слава ⁹²⁾, и, в конечном счете, смерть ⁹³⁾: медитация о смерти является состав­ной частью первой темы.

Фундаментальное расположение радостного согла­сия по отношению к миру соответствует, в конечном счете, установке на благочестие, благочестие перед Природой, а также пиетет перед богами ⁹⁴⁾, которые являются своеобразными фигурами Природы. Следо­вать Природе — это значит следовать богам, подчи­няться богам, практиковать благочестие.

Таковы многочисленные, сильно структурированные аспекты первой темы у Марка Аврелия. Важность фи­зики в этой теме предстает гораздо более четко у Мар­ка Аврелия, чем у Эпиктета.

Вторая тема, тема дисциплины устремлений, основы­вается на другом принципиально важном догмате сто­ицизма — догмате, утверждающем существование фун­даментального инстинкта, благодаря которому всякая природа, особенно разумная человеческая природа со­гласуется сама с собой, склонна сохранить самое себя и любит самое себя ⁹⁵⁾. Если первая тема была сконцент­рирована вокруг универсальной Природы, вторая тема опирается на понятие разумной природы. Это глубин­ное устремление разумной природы, borme, побуждает ее действовать во благо других представителей разум­ной природы, то есть на службе человеческого сообще­ства ^9б) и согласно справедливости ⁹⁷⁾, которая соответ­ствует этой взаимозависимости человеческих существ. Как и первая тема, вторая тема принимает у Марка Ав­релия сильную аффективную тональность: нужно лю­бить других людей всем своим сердцем (VII, 13, з)> счи тая, что разумные существа не только являются частя-

ми одного и того же целого, но членами одного и того же тела. Эта любовь распространится даже на тех, кто совершает проступки против нас ⁹⁸⁾; мы будем думать, что они относятся к тому же самому человеческому роду, что и мы, и что они грешат по невежеству и не­умышленно (VII, 22).

Область, свойственная второй теме, представляет со­бой широкое поле katbekonta, «надлежащего» " '. Это действия (то есть что-то, зависящее от нас), которые ка­саются вещей, не зависящих от нас (другие люди, ре­месла, политика, здоровье и так далее), то есть вещей, составляющих безразличную материю ¹⁰⁰⁾, но эти дей­ствия, согласно разумному обоснованию, могут рас­сматриваться как сообразные глубинному инстинкту, побуждающему разумную человеческую природу дей­ствовать с целью самосохранения. Они уместны и до­влеют нашей разумной природе. Чтобы быть благими, эти действия должны совершаться в общинном духе, из любви к человечеству, в соответствии со справедли­востью.

Таким образом, вторую тему можно распознать у Мар­ка Аврелия каждый раз, когда речь идет о разумной при­роде, о праведном и общем действии, в общем плане, каждый раз, когда будут ставиться проблемы отноше­ний между людьми, а также каждый раз, когда будут да­ваться советы о способе действия. Эту вторую тему также можно будет распознать в максимах, рекомендующих не распыляться в своих действиях, не «кружиться, как мари­онетка на нитке», ¹⁰¹⁾ но действовать с определенной целью ^102> . Эта тема также вмещает в себя, как у Эпикте­та, понятие действия «с оговоркой» ¹⁰³⁾: нужно делать все, чтобы преуспеть, но твердо зная, что успех зависит не от нас, а от совокупности причин, то есть от Судьбы.

Третья тема, тема дисциплины assentiment (согласия), основывается на стоическом догмате, метко и ясно

изложенном Эпиктетом (Руководство, § 5)^: «Не вещи приводят в смятение людей, но их суждения о вещах». Все дело в суждении, а суждение зависит от нас. Мно­гочисленные сентенции, таким образом, разоблачают то, что ценностные суждения ложно прибавляют к реальности ¹⁰⁴⁾. Эта тема навязывает дисциплину внут­реннего логоса (logos), то есть способ мышления, но она также включает в себя дисциплину внешнего логоса (logos), то есть способ самовыражения. Предлагаемая ею фундаментальная добродетель есть истина ¹⁰⁵⁾, понима­емая как прямолинейность мысли и слова. Ложь, даже неумышленная, есть результат искажения способности судить ^10б). Эта третья тема тоже легко узнаваема в Раз­мышлениях, либо когда Марк Аврелий ясно говорит о представлении (pbantasia), суждении и одобрительном согласии, либо упоминает о долге истины.

Это описание, слишком краткое, различных аспек­тов, в которых три темы предстают в Размышлениях, по­зволят нам лучше установить их в книге четвертой, взя­той в качестве примера.

Прежде всего, мы дважды найдем там законченные формулировки трех топосов. И в самом деле, мы их рас­познаем очень легко в следующей формуле (IV, 29, 2-3):

(i) Беглец тот, кто уклоняется от разума граждан­ственности,

(z) слепец — смежающий очи духовные...

(з) Отверженец Града тот, кто обособляет свою душу от души всех разумных существ — единой для всех.

Следующая сентенция еще более эксплицитна (IV, зз)=

Но есть ли что-нибудь, к чему следует отнестись

серьезно?

(г) Только одно: праведное помышление, общепо­лезная деятельность,

Первая и вторая тема, которые соответственно отно­сятся к дисциплине желания и к дисциплине действия, группируются вместе в нескольких сентенциях. В IV, I утверждается суверенная свобода руководящего прин­ципа, находящегося в нас по отношению как к событиям (это наша первая тема), так и к действиям (вторая тема): из всего она извлекает материю для морального возвы­шения. Имеется также тесная связь между темой собы­тий и темой действия в IV, i о: равно как всякое событие происходит именно потому, что природа праведна, точ­но так же во всяком деянии нужно действовать в каче­стве праведного человека. Праведный человек, говорит нам Марк Аврелий в IV, 25, получает удовольствие в доле всего, отведенной ему Судьбой (первая тема), и находит свое довольство в праведном действии и расположении благожелательства (вторая тема). В IV, 26первая тема четко выражена: «Все случающееся с тобой изначала суждено тебе и сопряжено с тобой в силу устройства Це­лого». Соответственно, вывод делается следующий: «надо <...> использовать настоящее»; но здесь вводится вторая тема: «Надо разумно и справедливо использовать настоящее». В IV, 31 доверие к богам соответствует на­шей первой теме, установка свободы с людьми («ни ти­ран, ни раб!») второй теме. Следующая сентенция (IV, 32) прежде всего посвящена второй теме: очень образное описание народных волнений при правлении Веспасиа-на и Траяна главным образом предназначено показать тщетность действий, не сообразных с разумной устрое­нием человека; однако упоминание смерти, которое тес­но связано с этим описанием, соответствует первой теме.

(3) речь, неспособная ко лжи и

(i) душевное настроение, с радостью приемлющее

все происходящее как необходимое, как предус- мотренное, как проистекающее из самого общего

начала и источника ¹⁰⁷⁾.

В IV, 37 мы находим собранные вместе в одной и той же моральной необходимости атараксию (первая тема) и практику справедливости (вторая тема). В IV, 4 от темы общности разумных существ (вторая тема) переходим к теме Космополиса, откуда происходит наше понимание (первая тема).

Вторая и третья тема очень наглядно соединяются в следующей сентенции (IV, 22): «He следует бросаться из стороны в сторону, но при всяком стремлении сооб-разоваться со справедливостью и при всяком представ­лении блюсти понимание». Вторая тема здесь легко распознается в характерных понятиях порыва к дей­ствию (horme) и справедливости, третья — в не менее характерных понятиях представления (phantasia) и объективности (kataleptikon). «Бросаться из стороны в сторону» ¹⁰⁸⁾, вероятно, одновременно выражает беспо­рядочность в действии и беспорядочность в мысли.

Наиболее многочисленные сентенции посвящены первой теме, теме дисциплины желаний, рассматрива­емой отдельно. Прежде всего, мы здесь находим фун­даментальный догмат: нет блага, кроме как в мораль­ном благе, и нет зла, кроме как в моральном зле, то есть все, что не делает человека плохим морально, не является плохим для человека (IV, 8 и 49)- Поэтому не нужно желать того, что не зависит от нас, например, славы (19—20). Но нужно любить все, что с нами проис­ходит в силу воли Природы: «Природа! Все, созреваю­щее в смене твоих времен — мне на потребу» (IV, 23). Именно полезность целой Вселенной непременно про­изводит то или иное событие (9). Имеется рациональ­ный порядок мира, что бы об этом ни говорили эпику­рейцы: как мир может быть в беспорядке, когда в нас существует внутренний порядок? (27) Нужно согла­ситься с этим универсальным порядком, выткавшим нити нашей судьбы. «Предайся добровольно Клото (одна из трех Парк — богинь судьбы), и пусть она ста-

вит тебя в те условия, которые пожелает» (34). Мир яв­ляется уникальным живым существом, в лоне которо­го всякие вещи стремятся совместно производить со­бытия, и эти события составляют ткань плотно сжатых и переплетенных нитей (40). Созерцание великих зако­нов природы есть сущностный элемент дисциплины желания: всякие вещи преобразуются одни в другие в потоке времени (35. 36, 47> 43> 46). но череда событий не управляется слепой необходимостью, она раскрыва­ет прекрасное сродство между своими различными моментами (45). Из этого созерцания проистекает зна­комство с природой: «Все происходящее так же обыч­но и известно, как роза весной и виноград осенью» (44 и 46). Эта «физическая» медитация может применяться к проблеме выживания душ (21), но она в основном служит тому, чтобы упражняться, чтобы рассматривать смерть, как «тайну» природы (5), как естественное явле­ние (14, 15), всегда неминуемое (17), дата которого в связи с бесконечностью времени малозначительна (15, 47, 47, 50). Чтобы приобщиться к этому естественному явлению, Марк Аврелий говорит о его универсально­сти, смерти врачей, астрологов, философов, тиранов, всех тех, кто «жадно цеплялся за жизнь» (48 и 50). Че­ловек, по словам Эпиктета, есть лишь только «душон­ка, обремененная трупом» (41). «Итак, не считай всего этого важным. Оглянись назад — там безмерная бездна времени, взгляни вперед — там другая беспредель­ность. Какое же значение имеет, по сравнению с этим, разница между тем, кто прожил три дня, и прожив­шим три человеческих жизни?» (50). В IV, з мы нахо­дим примеры кратких и принципиальных сентенций, благодаря которым мы сможем во всякое мгновение и неважно где совершить «духовный уход» ¹⁰⁹⁾, наслаж­даться благосостоянием, легкостью и свободой ума, то есть, в конечном счете, бесстрастностью *¹⁰⁾. Таким об­разом, эта тема фундаментально является темой

что не является необходимым (24, 51). вернуться к ра­зумным принципам действия (12, 13, 16), понять моти­вы действий другого (6, 38), представить себе то, чем мы можем стать, если мы не будем контролировать свои склонности (28), действовать праведно, независи­мо от того, что делают другие (18).

Третья тема наименее развита: зло заключается не в вещах, но в суждении, которое мы выносим о вещах (7 и 39); нужно критиковать свое собственное суждение, не давая себе подпадать под влияние суждений другого (11); разума достаточно философу и он не нуждается в бесполезных знаниях (30).

Все сентенции книги IV являются, таким образом, духовными упражнениями актуализации трех топосов Эпиктета. Иногда, как мы видели, в них излагаются все три monaca, иногда делается аллюзия на две из них, а иногда они посвящаются одному отдельно взятому из этих топосов. Книга IV строится по принципу, характер­ному для всего творчества Марка Аврелия в целом. От­метим мимоходом, что если в книге IV мы не нашли сентенции, объединяющей темы 1 и з> то примеры этой связи можно найти в других книгах, например, в IX, 37 (критика суждения, тема M 3. и космическое ви­дение, тема № 1). Можно взять в качестве принципа для толкования всего творчества (за исключением не­скольких редких сентенций, часто представляющих со­бой цитаты из других авторов) схему трех топосов Эпик­тета: каждая сентенция старается их актуализировать, сделать живыми, либо все вместе, либо по два, либо отдельно.

В заключение мы рассмотрим позиции историков, интересовавшихся тремя топосами Эпиктета, или дво­ичным или троичным изложением правила жизни у Марка Аврелия. Нужно отодвинуться не менее, чем на девяносто лет назад, чтобы найти первого автора, заме­тившего связь между троичной схемой Эпиктета и

дисциплины желаний, нашей первой темой, и боль­шинство перечисленных максим действительно соот­ветствуют этой теме. Всякое волнение, всякое смяте­ние, всякое беспокойство рассеются, если мы будем помнить, что при любой гипотезе (мир или рациона­лен, или иррационален) нет причины жаловаться на уготованный нам жребий; что, с другой стороны, не нужно желать то, что не зависит от нас, удовольствия или славы; что человеческие вещи действительно очень мелки на этой земле, которая сама представляет собой лишь точку в космосе; что всякие вещи вечно преобразуются в бесконечную метаморфозу. Но на службе дисциплины желаний, то есть поиска свободы ума и бесстрастности, появляются также максимы, за­имствованные у других тем. Чтобы оставаться спокой­ным, мы вспомним, что «вещи не касаются души, но остаются неподвижными снаружи; только от суждения и проистекают наши треволнения». Здесь мы распозна­ем сущностный принцип дисциплины суждения и со­гласия, то есть нашу третью тему. Чтобы не допустить ощущения неудовольствия по причине других людей, мы вспомним, что терпение есть одна из частей добро­детели справедливости, что ошибки людей непроиз­вольны и что мы созданы друг для друга. На этот раз, мы узнаем фундаментальные принципы второй темы, но которые также поставлены на службу дисциплины желаний. Здесь нет ничего, что должно нас удивлять, поскольку, как мы видели, три monoca взаимно подразу­мевают друг друга, и все есть одновременно «физика», «логика» и «этика». Различия, как во всех стоических схемах взаимной импликации, идут от преобладания одного аспекта над другими ¹¹¹⁾.

Взятая отдельно вторая тема, тема дисциплины уст­ремлений, порождает также несколько сентенций, предлагающих наставления о действии в человеческом сообществе: не действовать без цели (2), отделить то,

диняет «благочестие» и «справедливость» ¹¹⁹⁾. Он считал, что смог узнать в этих формулах отзвук Теэтета, 176 b, который тоже объединял благочестие и справедли­вость, а также он думает, что обнаружил параллели у Цицерона, которые свидетельствуют о посидонийском происхождении этой схемы. Для него троичные схемы являются лишь расширением ¹²⁰⁾ этих бинарных фор­мул: добавление критики представлений якобы соот­ветствует аналогичному расширению схемы у Сенеки, и опять же, соответственно, влиянию Посидония. Ска­занное выше позволяет нам легко опровергнуть такое толкование. Прежде всего, В. Тейлер не усмотрел фун­даментальной связи, существующей между троичными схемами Марка Аврелия и тремя топосами Эпиктета. То есть, он не увидел, что именно троичные формулы являются первоначальными, потому что они соответ­ствуют полной систематической структуре, столь же замкнутой на самой себе, как система трех частей фи­лософии. Затем, он не увидел, что бинарная схема, привлекшая его внимание, является всего лишь част­ным случаем рядом с другими бинарными схемами: Марк Аврелий не только объединяет темы 1 и 2, но также темы г и з, и 1 и 3. Соответственно, изученная В. Тейлером схема не должна опережать другие; она лишь производное от первоначальной троичной струк­туры. Кроме того, противопоставление благочестие-справедливость является лишь одной из форм, в кото­рую облекается эта двоичная схема в Размышлениях. Для объединения тем 1 и 2 Марк Аврелий вполне есте­ственно нашел традиционные формулы, восходящие, наверное, к Платону, но эти формулы стали видом об­щего представления в эллинистическую эпоху: соеди­нить пиетет к богам и долженствование по отношению к людям. На самом деле, темы 1 и 2 (согласие на волю универсальной Природы и разумное действие) пред­ставляют у Марка Аврелия гораздо более богатые и

троичными сентенциями Марка Аврелия. Речь идет об А. Бонхеффере ¹¹²⁾. Но он не заметил, что эта связь позволяет объяснить все Размышления Марка Аврелия. И тем не менее, его анализы сохраняют всю свою цен­ность и сегодня. Он дал замечательное развитие содер­жанию трех топоте Эпиктета ¹¹³⁾, четко распознал, что деление на три monaca есть оригинальное творчество Эпиктета ¹¹⁴⁾, и правильно увидел, что Марк Аврелий воспроизводит это деление в своих троичных схе­мах ¹¹⁵⁾. Он прямо подчеркнул тот факт, что параллели с этими тремя топосами, которые, как полагают, можно обнаружить у Цицерона и Сенеки, на самом деле край­не отличаются от деления, предложенного Эпиктетом и, вслед за ним, Марком Аврелием ¹¹⁶⁾. Странно, что эта прекрасная работа Бонхеффера практически игно­рировалась его последователями М. Поленцем, В. Тей­лером и X. Р. Нойеншвандером. Здесь перед нами ин­тересный пример в истории гуманитарных наук: он позволяет развеять иллюзию, будто эти науки продви­гаются вперед с равномерным ускорением. Нужно при­знать, что в той или иной области иногда случается по­пятное движение, которое в общем объясняется пута­ницей, введенной в ту или иную проблему тем или иным ученым. В нашей проблеме свою пагубную роль сыграла более или менее мифическая фигура Посидо­ния. Она помешала В. Тейлеру ¹¹⁷⁾ и, вслед за ним, X. Р. Нойеншвандеру ¹¹⁸⁾ узреть тесную связь, существовав­шую между Марком Аврелием и Эпиктетом, и особен­но распознать оригинальность Эпиктета. В. Тейлер под­падает под гипноз некоторых бинарных схем у Марка Аврелия, группирующих в нашем толковании тем № 1 и № 2, то есть согласие с волей универсальной Приро­ды и действие сообразно разумной природе. Среди этих схем он, впрочем, взял только те, где Марк Авре­лий увещевает «следовать богам» и «быть праведными по отношению к людям», то есть те, в которых он объе-

У Мишле есть возлюленная, Полина Руссо ¹³⁰⁾, старше его несколькими годами, на которой он женится через четыре года, го мая 1824 года.

Начиная с 4 мая 1820 года, он ведет личный дневник «своих страстей и эмоций» ¹³¹⁾, как говорит он сам, и с июня 1818 года, дневник своих идей и литературных проектов ¹³²⁾, а также дневник своих чтений ¹³³⁾. Эти ценные документы позволяют нам с точностью просле­дить интеллектуальное формирование и внутреннюю эволюцию Мишле перед решающей встречей с твор­чеством Вико в 1823-25 годы. Позднее, с 1828-го по 1874 год, то есть до самой смерти, Мишле продолжит писать дневник, изъявляя в нем свои наблюдения, раз­мышления, путешествия, чтения, но также подробнос­ти интимной жизни своей второй жены, Афенаиды Мьяларе ¹³⁴⁾. Этот капитальный документ, богатый и странный, подтверждает то, что его ранние сочинения ясно дают нам понять: фундаментальную роль, кото­рую сыграли во внутренней жизни Мишле Размышления Марка Аврелия. «Вергилий и Вико» ¹³⁵⁾, таковы были в глазах Мишле отцы его мысли. Но я думаю, что к этим двум именам нужно присоединить имя Марка Авре­лия, который, начиная уже с 1820 года, оказал глубокое влияние на духовную эволюцию молодого Мишле, и на протяжении всего его существования предоставлял ему, как мы увидим далее, «две великие точки зрения», которые доминировали над всей его жизнью.

I.1820-1824

Духовные упражнения по Марку Аврелию

Таким образом, именно летом 1820 года Мишле впер­вые встречается с творчеством Марка Аврелия. В это время он переживает период морального беспокойства, записав, например, в своем Дневнике 22 июля 1820 года: «У меня имеется большая потребность читать более одного раза стоиков, и особенно размышлять над их

разнообразные аспекты. Наконец, сближения с Сене­кой ¹²¹⁾ малоубедительны. То же самое относится к параллелям между тремя топосами Эпиктета и троич­ными структурами у Цицерона ¹²²⁾, Сенеки ¹²³⁾ и Евто-рия ¹²⁴⁾, на которые М. Поленц ¹²⁵⁾ указывает без ком­ментария. Таким образом, мы можем поддержать наш вывод: три monaca Эпиктета являются одним из ключей к Размышлениям Марка Аврелия. Этот вывод важен для общего толкования, которое можно дать творчеству императора-философа. Мы уже знали, что его Размыш­ления были духовными упражнениями. Но теперь со­вершенно ясно представляется, что эти духовные уп­ражнения практиковались Марком Аврелием согласно строгой методике, той самой, что была сформулирова­на Эпиктетом. Каждый раз, когда он пишет сентенцию, Марк Аврелий точно знает, что именно он делает: он упражняется в дисциплине желания, или в действии, или в согласии. Делая это, он философствует. Он зани­мается физикой, этикой, логикой. Содержание Размыш­лений, таким образом, предстает перед нами в гораздо более структурированной и гораздо более строгой форме. В то же самое время нам приоткрывается на конкретном примере важность методов практики ду­ховных упражнений ¹²⁶⁾ в античности.

Мишле и Марк Аврелий

В 1820 году Мишле было 22 года. В предшествую­щем году он стал доктором литературы, защитив дис­сертацию по Плутарху ¹²⁷⁾ и диссертацию на латин­ском: De percipienda infinitate secundum Lockium ¹²⁸⁾. Начиная с 1817 года, он — репетитор в классах гуманитарных предметов и риторики в католической школе Институ­та Бриана. Он питает романтическую дружбу к Полю Пуансо: два друга совершают длительные прогулки, во время которых обмениваются идеями и сокровенными мыслями; они пишут друг другу длинные письма ¹²⁹⁾.

вид имеет свою собственную функцию во Вселенной, и способствует, будь то муравей, или паук, или пчела, орга­низации мира. То, что каждый вид делает вслепую, в силу своей естественной конституции, человек должен делать сознательно, рационально и произвольно. Соот­ветственно, его действие должно быть одновременно естественным и рациональным и поставлено на службу человеческого сообщества, то есть города людей, и кос­мического сообщества, то есть города мира.

В последующие дни нравственная жизнь Мишле це­ликом и полностью вдохновляется Размышлениями:

В Бисетре, говорят, снова начался пожар. Я стал обсуждать про себя, надо ли мне ехать. Одна мысль Марка Аврелия определила мое решение: «Когда речь идет о том, чтобы сделать благо, не говори вовсе: у меня нет времени» ¹⁴²⁾.

Таким образом, он также практикует духовное уп­ражнение, многократно рекомендованное Марком Ав­релием, состоящее в анализе представлений. Мишле пишет в своем Дневнике ¹⁴³⁾:

«Давайте анализировать вещи, — говорит Марк Ав­релий, — чтобы они нас не соблазняли» ¹⁴⁴⁾. Каковы же эти предметы, чарующие нас? Что они суть физиче­ски? Это та же самая материя, что и это ужасное насе­комое, которое ты боишься тронуть.

Мы распознаем здесь упражнение, о котором мы го­ворили выше ¹⁴⁵⁾ — «физическое» определение вещей: не рассматривать предметы и события с антропоморф­ной точки зрения, с чисто человеческими предрас­судками или страстями, но видеть их такими, каковы они суть в общей перспективе природы. Мишле по­нимает здесь достаточно хорошо их смысл, когда он

принципами. Я чувствую душевную слабость, которая вызывает во мне жалость к самому себе» ¹³⁶⁾.

И 26-го он добавляет: «Я читаю Размышления Марка Аврелия» ¹³⁷⁾. Что подтвердит Дневник моих чтений, 17 августа 1820 года: «Мысли Марка Аврелия, переведен­ные Жоли» ¹³⁸⁾. Этот перевод, вышедший в 1803 году, был переизданием перевода, впервые опубликованного Жан-Пьером де Жоли в 1770 году ¹³⁹⁾. Он отличался тем, что нарушил традиционный порядок Размышлений, представляя их систематически.

В воскресенье 30 июля Мишле спешно едет в Бисетр, где жил его дорогой Пуансо, чтобы поделиться с ним своим открытием:

Там (в Пети-Жантийи) обсуждалось много преле­стных вещей — Подражание Христу * и особенно Марк Аврелий. При цитировании этого божествен­ного человека я увидел, в какой восторг пришел Пуансо. Его поразили «функции человека» ¹⁴⁰⁾.

Мишле определенно имеет в виду следующий текст, переведенный Жоли таким образом:

...ты будешь помнить о богах <...> они желают, что­бы все разумные существа не льстили, а уподобля­лись им, и чтобы смоковница исполняла назначение смоковницы, собака — назначение собаки, пчела — назначение пчелы, человек — назначение чело­века ¹⁴¹⁾.

Мишле усмотрел истинное, а именно фундаменталь­ность этой темы у императора-философа. Каждый

* Переложение Пьером Корнелем в стихах религиозного сочинения Фомы Кемпийского (XIV в.; пер. на француз­ский с латыни имелся уже в XV в.). Русский перевод Д. С. Самойлова.

калькой Природой. Мишле, напротив, думает, что ду­ховное упражнение должно отвратить нас от физиче­ской любви, чтобы мы открыли другую, более высокую любовь. Здесь от Марка Аврелия мы переходим к святому Августину:

В этом акте, через который твоя безумная страсть размягчится, ослабит тебя, ты не найдешь то, что ты в нем ищешь. Удовольствие обманет тебя; никогда ты не сможешь завершить этот союз, являющийся химерой любовников. Ты будешь кусать от отчаяния это обожа­емое тело, с которым ты не сможешь слиться воедино. От этой немощи приходит меланхолия любви, и мыс­ли о смерти примешиваются к этому в каждое мгнове­ние. О mihi tum quam molltter ossa qutescant! ¹⁵⁰⁾

<...>

Ты прав, что плачешь, несчастный, ограничиваю­щий свое счастье бесконечно конечным существом (если я могу так сказать) и забывающий вечную кра­соту, открытую для любви и для владения всех лю­дей ¹⁵¹⁾ без границ и без конца, ты, дающий себе все в свое удовольствие, когда самые великие предметы зовут твой ум и твое сердце, созерцание природы, облегчение твоих братьев и, наконец, Бог, который окружает тебя со всех сторон, пронизывает во всех направлениях своими благодеяниями, в котором ты есть, в котором ты живешь.

Итак, мы переходим от Марка Аврелия к святому Августину, то есть от любви без различия к тому, что «естественно», к любви избирательной, к тому, что веч­но прекрасно. Но в конце концов мы возвращаемся к Марку Аврелию, когда Мишле противопоставляет «удовольствие» «великим объектам», призывающим ум и сердце — созерцанию природы ¹⁵²⁾, заботе о других людях и Богу, распространенному через всякие вещи.

упоминает тот же самый способ, ту же самую материю, из которой сделаны предметы, очаровывающие нас, и ужасное, отталкивающее насекомое. Этот метод «фи­зического» определения Марк Аврелий применяет, на­пример, следующим образом:

...это — труп рыбы, это — труп птицы или поро­сенка. Равным образом, фалернское вино — выжа­тый сок винограда, пурпур — шерсть овцы, окрашен­ная кровью улитки ¹⁴⁶⁾.

И в своем Дневнике Мишле старается практиковать такое духовное упражнение ¹⁴⁷⁾:

Эти прекрасные, такие неясные глаза, этот рот, эти щеки, stethea th'himeroenta ¹⁴⁸⁾ и все, что ты воображаешь, из этого и делается труп. Это совершенное существо, божественное, по твоему мнению, подчинено самым подлым необходимостям, самым отвратительным привязанностям. Это очаровательное обладание — «...трение известных органов и выбрасывание семени, соединенное с особыми спазмами» ¹⁴⁹⁾, — говорит Марк Аврелий.

Мишле цитирует здесь продолжение текста Марка Аврелия, которое мы привели, чтобы иллюстрировать понятие «физического» определения. Но следующие строки Дневника показывают, что он ошибается по по­воду смысла метода Марка Аврелия. Император-фи­лософ не хочет отвратить нас от плотской любви и об­ратить в некоторую любовь к «вечной красоте», как ду­мает Мишле. Он просто хочет научить нас быть «безразличными», то есть не делать различия, любить в равной степени все, что нам приносит природа, как предметы, которые нам нравятся, так и предметы, ко­торые нам не нравятся, любить их равным образом, именно потому, что они даны нам одной и той же уни-

Не следует воображать себе, что этот текст выражает глубинную мысль или потаенную психологию Мишле. Было бы ошибкой из этого делать выводы об эво­люции его идей или личности. Действительно, если Мишле интересуется отрывком из Марка Аврелия, где дается физическое определение полового акта, это потому, что он в то время взволнован любовью, прояв­ляемой к нему Полиной Руссо: «In те tota ruens Venus», — напишет он через несколько дней ¹⁵³⁾. Но достаточно прочесть текст, чтобы заметить риторический и несколько искусственный характер этой медитации. Сам Мишле, например, никогда не сказал бы о Поли­не, что она «совершенное божественное существо», по­скольку он написал несколько дней спустя, что она не была «ни красивой, ни хорошенькой, но милой» ¹⁵⁴⁾. То есть мы тут имеем дело просто с подражанием Мишле Марку Аврелию, подслащенным платонической или августиновской приправой.

Тем более волнительно думать, что двадцать лет спу­стя все то, что было лишь «словами», станет «вещами», что «физическое» определение станет обнаженной ре­альностью. Мишле писал в 1820 году: «Эти прекрасные, такие нежные глаза <...> из всего этого и получается труп». После смерти Полины 26 июля 1839 года он на­пишет в своем Дневнике ¹⁵⁵⁾:

Увы, запах был уже крепок, живот зеленоватый, нос чернел. Я чувствовал себя ужасно, и до мозга костей — слово Иова: «Я сказал червям: «Вы мои братья»; и гние­нию: «ты <...> сестра моя» ¹⁵⁶⁾... Увы! Природа, ощуще­ния начинали слабеть. Наступало отвращение (нужно ли признавать это?) к этим печальным останкам, кото­рые были желанной, обожаемой женщиной, к этой любимой форме, которая в течение двадцати лет воз­буждала ненасытную страсть...

И несколько недель спустя, 4 сентября 1839 года, во время эксгумации тела Полины:

Увы, я видел только червей. <...> Это жуткое зрели­ще для глаз <...>. Какое покаяние для гордыни красо­ты и для соблазнов желания.

Все медитации о смерти любимого существа, которые Мишле записывает в своем Дневнике в конце 1839 года, отмечены печатью подлинности и искренности, в отли­чие от просто риторического упражнения 1820 года ¹⁵⁷⁾.

II. Марк Аврелий

и «две великие точки зрения»

2 апреля 1866 года Мишле записывает в Дневнике ¹⁵⁸⁾:

Думал о двух великих точках зрения, преоб- ладающих в моей жизни: продолжение той энергии, что есть во мне, в любом направлении — и равнове­сие, гармонизация с общим божественным поряд­ком, с близким преобразованием.

Мы должны будем объяснить, что означают эти не­сколько загадочные выражения, которые, как мы увидим далее, прекрасно резюмируют принципиальный смысл жизни и мысли Мишле. Но уже сейчас можем сказать, что эти «две точки зрения» пришли к Мишле из одного текста в Размышлениях Марка Аврелия; впервые Мишле говорит об этом в 1825 году и затем повторяет постоянно в своем Дневнике как лейтмотив с многочисленными, бо­гатейшими вариациями. Речь идет о следующей «мыс­ли», которую мы цитируем в переводе самого Мишле, в примечании к Введению ко всеобщей истории ¹⁵⁹⁾:

О мир, все, что гармонизируется с тобою, гармони­зируется и со мной! Для меня ничто не слишком

Кекропа» ¹⁶²⁾, так и человек может говорить с любовью «дорогой город Юпитера», думая о Вселенной.

Эта параллель между человеческой родиной и кос­мической родиной фундаментальна для Мишле. Для него это одновременно принцип мысли — единство сознания через двойной мир, общественный и есте­ственный — и принцип жизни — обучение гармониза­ции со Вселенной благодаря любви к родине. Идея единства науки порождает универсализм ума («продол­жение моей энергетики во всех направлениях»), лю­бовь к универсальной родине ведет к универсализму сердца («равновесие, гармонизация с общим поряд­ком»).

III. 1825 — Героизм ума

В 1822 году Мишле получил должность профессора в коллеже Сент-Барб, и 17 августа 1825 года он произнес по случаю вручения премий речь, опубликованную в следующем году в швейцарском журнале под названием Речь о единстве науки ¹⁶³⁾. В этой речи очерчиваются не­сколько главных тем мысли будущего историка.

Именно история составляет идентичность человече­ского рода, «сокровище общего опыта, драгоценное на­следие, непрерывно возрастающее, переходя из рук в руки» ¹⁶⁴⁾. Вот почему «образование должно присоеди­нять настоящее к прошлому и готовить будущее». Это будет работа по исследованию истории, языков и лите­ратуры:

Сыны античного мира, мы напрасно оттолкнули бы от себя наследие наших отцов; их бесчисленные воспоминания слишком сильно смешаны с нашим существованием; они окружают нас, они, так сказать, пронизывают нас; мы получаем их со всех сторон. Хотеть отъединиться от этих элементов, встроенных

рано, ничто не слишком поздно, если это своевре­менно для тебя. О природа, что ни приносили бы твои сезоны, это всегда будет плод. Все от тебя, все в тебе, все для тебя. Тот говорил: «Дорогой город Кек­ропа!» А ты, разве ты не скажешь: «О, дорогой город Юпитера!»

В этих строках, по мнению Мишле, быть может, самых прекрасных у Марка Аврелия ¹⁶⁰⁾, концентри­руются фундаментальные темы Размышлений. Мир — это единый организм, упорядоченный и оживляемый универсальным разумом, и эволюция этого организма, то есть приведение в сообразность различных его час­тей, непременно проистекает из порядка, желаемого этим универсальным Разумом. Жить согласно Разуму, это значит признать, что все, что «своевременно» для мира, «своевременно» для нас самих, все, что «гармо­низируется» с миром, «гармонизируется» с нами сами­ми, что ритм мира должен быть нашим ритмом. И сле­довательно, как говорит Марк Аврелий в другом месте ¹⁶¹⁾, мы «будем любить» все, что мир «любит» производить, мы будем гармонизироваться с гармони­ей самой природы. Но эта гармония является гармони­ей не только живого организма, это также гармония полиса. Человеческий Разум, основа социального сооб­щества, есть эманация универсального Разума, основа космического сообщества. То есть имеется аналогия между человеческим городом и миром. Если челове­ческий Разум производит человеческий город, универ­сальный Разум производит универсальный город кос­моса. Можно воспринимать мир как город, управляе­мый законами, аналогичными законам человеческого города, и существует глубинное родство между закона­ми природы и законами общества. Как с любовью го­ворил афинянин, думая о своей родине: «дорогой город

В сильно измененной цитате Марка Аврелия мы рас­познаем «дорогой город Юпитера» из Размышлений, ко­торую только что прочитали. Здесь Мишле прежде все­го берет для себя параллель между городом людей и городом мира. Именно он обосновывает единство на­уки, основанной на единстве воли — Марк Аврелий сказал бы Разума, — которая обосновала законы города и законы мира. Но это единство науки является призы­вом к универсализму. Невозможно понять вещь, не по­няв универсального порядка, в который она вписывает­ся. Марк Аврелий писал:

Все сплетено друг с другом, всюду божественная связь, и едва ли найдется что-нибудь чуждое всему остальному. Ибо все объединено общим порядком и служит к украшению одного и того же мира! Ведь из всего составляется единый мир, все проникает единый бог, едина сущность всего, един закон, един и разум во всех одухотворенных существах, едина истина, если только едино совершенство для всех су­ществ одного и того же рода и причастных одному и тому же разуму ¹⁶⁹⁾.

Таким образом, именно дух Марка Аврелия вдохнов­ляет это прекрасное увещевание, которым Мишле за­канчивает свою Речь о единстве науки:

Наблюдает ли он неизменные законы физики или не менее правильные законы, которым подчиняются человеческие дела в их внешней изменчивости, он признает одну и ту же концепцию, одну и ту же волю. Наука предстает перед ним, как священная система, и нужно опасаться отделять от нее разнообразные части. Он разделяет, только чтобы снова сопоставить, он ис­следует детали только лишь для того, чтобы возвы­ситься до понимания целокупности; будучи слабым

в нас самих, будет химерическим предприятием, и если бы мы имели несчастье достигнуть этого, мы лишь преуспели бы в том, чтобы сделаться непонят­ной загадкой современного мира, который может объяснить только древний ¹⁶⁵⁾.

Философия ¹⁶⁶⁾ станет венцом такого образования, благодаря своим различным частям, которые Мишле не называет, но последовательно описывает: логика, обучающая обобщать и систематизировать, психология, анализирующая способности человека, мораль, обучаю­щая правильному использованию воли, естественная философия, открывающая для нас зрелище Вселенной, наконец, метафизика, позволяющая заметить коллек­тивный ум человечества и существование «Того, чья воля формирует все отношения существ, объединяет все во времени и в пространстве, физический мир сво­им всемогущим действием, моральный мир связью благодеяний и благодарности» ¹⁶⁷⁾.

От какого движения любви и энтузиазма, — продол­жает Мишле, — молодой человек не был бы вовсе взволнован при виде этого великого зрелища! Сначала он не сможет понять его удручающее величие; но вскоре, присоединяясь сердцем к этому восхититель­ному порядку, и охваченный великолепным востор­гом, он вскрикнет вместе с Марком Аврелием: «При­вет, августейший город Провидения!» С этих самых пор ему больше не нужно искать, начало для объеди­нения всех знаний: в единстве божественного намере­ния он нашел единство науки, как и единство мира. Наблюдает ли он неизменные законы физики или не менее регулярные законы, которым подчиняются че­ловеческие дела в их внешней изменчивости, он при­знает одну и ту же концепцию, одну и ту же волю ¹⁶⁸⁾.

чила бы своими пределами с универсальностью ве­щей. За несколько лет до того, как я прочитал эту восхитительную речь, я тоже подготовил речь, сла­бую и посредственную, на ту же самую тему. То, что рекомендует Вико, во мне инстинктивно присутство­вало. <...> Я шел ко всему, я любил все ¹⁷³⁾.

IV. От человеческой родины к родине мира

Универсализм ума, как мы видели, но также универ­сализм сердца, вот чем одаряет Мишле мысль Марка Аврелия, которая, как мы видели, является теперь фун­даментальной темой его жизни и его мысли.

Идея появляется еще в 1831 году в конце Введения к всеобщей истории, в терминах, достаточно близких к Речи о единстве науки:

Единство, и на этот раз свободное единство, снова появляется в общественном мире, поскольку наука, путем наблюдения деталей, приобрела законный фундамент, чтобы возвысить свое величественное и гармоническое здание, и в силу этого человечество признает согласие двойного естественного и граж­данского мира в благожелательном понимании, со-ставлящем их связь между собой.

Но именно в основном через социальный смысл оно вернет­ся к идее универсального порядка. Как только порядок бу­дет прочувствован в ограниченном обществе родины, та же самая идея распространится на человеческое общество, на республику мира. Афинянин говорил: «При­ветствую, город Кекропа!» А ты, разве ты не скажешь: «При­ветствую, город провидения!» ¹⁷⁴⁾.

Мы видим, как универсализм ума, черпаемый в идее параллельности между законами общественного мира и естественного мира, расширяется в универсализм

существом, он обязательно должен посвятить свои конкретные работы одной ветви знаний; но горе ему, если он попытается отъединиться от всего остального! Он будет наблюдать факты, но не сможет схватить оживляющий их дух; он может быть станет ученым, но никогда не станет просвещенным; достоинство, нравственность науки остались бы для него чужды. Да­леко от вас, юные ученики, эта мертвая и неплодот­ворная наука! Подготовленные классическими иссле­дованиями к исследованиям жизни, вы принесете туда остраненность, которую мы вам внушаем для этой пристрастности ума, для этой узкой озабоченности, которая способствует упражнению ума в ущерб всем другим; вы вовсе не будете говорить науки, но наука; вы не забудете, что познание изолированных фактов бесплодно и часто пагубно; что познание фактов, свя­занных в своих истинных соотношениях, и есть всякий свет, всякая мораль, всякая религия ¹⁷⁰⁾.

Именно таким будет дух Мишле на протяжении всей его жизни, его потребность ухватить, все более полно, общую перспективу универсального порядка, его мно­гочисленные переходы от исторических исследований к исследованиям природы ¹⁷¹⁾, его жажда распростра­нять свои силы во всех направлениях. Когда в последу­ющие годы Мишле откроет для себя Вико, он даст имя этому порыву ума ко всему и к единству; это будет ге­роизм ума:

У Вико есть речь De mente heroica ¹⁷²⁾ о героизме ума, об этом мужественном расположении, в котором молодой человек должен быть, чтобы объять все на­уки и все времена, о невозможности быть ни в чем особым человеком, если мы не являемся универсаль­ным человеком. И в самом деле, все содержится во всем; нет никакой специальности, которая не грани-

V. Гармония с историей

Тема гармонизации, уже очерченная в 1831 году и вдохновленная Марком Аврелием, будет интенсивно развиваться, начиная с 1842 года, все время в связи с одним и тем же отрывком из Размышлений. Мишле будет истолковывать его прежде всего в смысле ра­достного одобрительного согласия с движением исто­рии. Например, он пишет 4 апреля 1842 года в своем Дневнике ¹⁷⁹⁾:

Благожелательность к прогрессу, новым идеям, к юности (ибо это наш ребенок), смирение к утрате того, что эфемерно в нас (тело, идея, система), вера в будущее Бога, в чудесную и незнакомую плодотвор­ность средств провидения, вот от чего щедро стареть и весело ступать к смерти. И всякий <...> верующий в Меня не умрет вовек ¹⁸⁰⁾.

А кто мешает нам по дороге принять юную кровь? Неисчерпаемую юность мира, великий поток вечной жизненности обновил бы нас, если мы не ужались бы снова, унылые и завистливые, в нашей узкой лич­ности, то есть в том, что есть в нас наиболее эфемер­ного...

«Все, что ты приносишь, о, мир, — говорит Марк Аврелий, — я принимаю, как плод для меня. Падай же, плодотворный дождь, дражайший дождь Юпи­тера».

Еще раз мы узнаем здесь текст, великий текст Марка Аврелия в глазах Мишле, кстати, цитируемый по па­мяти и контаминированный с другим отрывком из Размышлений. Фундаментальной идеей остается именно идея гармонизации, но она представлена в метафоре времени года, того самого момента, который дает

Всю свою жизнь Мишле будет отказываться от гума-нитаризма, который хотел бы устранить первый необ­ходимый этап: любовь к родине ¹⁷⁷⁾, но он будет посто­янно подниматься от человеческой родины к универ­сальной родине, к «великому городу», «объятию универсальной природы» ¹⁷⁸⁾. Последняя цель всегда будет заключаться в самогармонизации с универсаль­ным порядком; мы распознаем здесь одну из великих точек зрения, о которых мы говорили.

Общее, универсальное, вечное — вот родина чело­века. Именно у вас я буду просить помощи, моя бла­городная страна: нужно, чтобы вы заместили для нас Бога, ускользающего от нас, чтобы вы заполнили в нас несоизмеримую пропасть, оставленную там угас­шим христианством. Вы должны нам эквивалент бесконечного. Мы все чувствуем, как в нас погибает индивидуальность. Пусть снова начнется чувство об­щественной общности, человеческой универсально­сти, универсальности мира! Тогда, может быть, мы снова взойдем к Богу ¹⁷⁶⁾.

сердца. Именно любовь к родине, школа социального чувства, пролагает путь любви к универсальному по­рядку, к космической родине.

Здесь еще раз мы находим тему, близкую для Марка Аврелия: «Для меня как Антонина град и отечество — Рим, а как для человека — космос. И только полезное этим двум градам есть благо для меня» ¹⁷⁵⁾.

Эта идея приобретает в глазах Мишле капитальное значение, потому что она отвечает на фундаменталь­ный вопрос, встающий перед ним: как современный человек сможет снова обрести чувство Вселенной, не­обходимое человеку. Этот вопрос появляется именно в 1831 году в Дневнике:

же время возможность созерцать столько существ... в воздухе и эфире, и... сколько бы раз ты не поднимался таким образом, ты всегда увидишь одно и то же, едино­образное и кратковечное» ¹⁸³⁾.

В этих текстах Марка Аврелия Мишле находит сна­чала оптимизм, веру в разум, который ведет мир, непо­колебимый оптимизм, даже когда «плодотворность... средств провидения» остается нам неизвестной и непо­нятной. В этом оптимизме есть смысл только в силу полного изменения точки зрения, которая заставляет нас отказаться от нашего частичного и пристрастного видения индивида, чтобы обратить нас к универсально­сти, к грандиозной перспективе космоса и человече­ства. Наша индивидуальность (то есть, говорит Мишле, наше тело, наши идеи, наши системы) отождествляет­ся с эфемерным, то есть с тем, что неумолимо погру­жается в прошлое. Открыться универсальности — это значит принять новизну настоящего с благожелатель­ностью и любовью. Тема дорога Марку Аврелию и часто возникает в его Размышлениях, но Мишле реши­тельно дает ей современную окраску, настаивая на принятии настоящего в самой его современности. Он пишет в Дневнике ¹⁸⁴⁾ от 11 августа 1850 года, обращаясь к Афенаиде: «Гармонизируй себя с мудростью юного мира, с его огромным прогрессом, с науками, что роди­лись вчера, с исследованиями природы, по мере твоих способностей — с музыкой, искусством, свойственным нашему времени».

Но в этой открытости к универсальному отказ от эфемерного и приятие настоящего тем не менее не оз­начает, что нужно игнорировать все, что имеется проч­ного и длительного в прошлом. Универсальность под­разумевает чувство целокупности и преемственности, тесную связь между прошлым, настоящим и будущим. Эта тема идентичности человечества, обеспеченной ис­торическим сознанием, уже присутствующая в Речи о

плоды и дождь. То, что производит эволюция мира, всегда приходит в нужный момент, это всегда зрелый плод, который мы должны принимать как таковой, если мы будем сообразовывать наш разум со всемир­ным разумом. Метафора дождя проистекает из другой мысли Марка Аврелия, которую Мишле цитирует здесь достаточно неточно. Настоящий текст такой: «Молитва афинян: „Пролейся, пролейся дождем, бла­годатный Зевс, над пашнями и полями афинскими". Или вообще не следует молиться, или молиться с та­кой простотой и благородством» ¹⁸¹⁾. Каким бы ни был первоначальный смысл, придаваемый Марком Аврели­ем этой сентенции, кажется вполне очевидно, что Мишле думает, что эта молитва говорится в момент, когда падает дождь, то есть это и есть молитва согла­сия, «молитва гармонизации», согласно выражению, которое сам Мишле будет употреблять позднее. В этих формулах Мишле черпает уверенность в доверии к «ве­ликому потоку вечной жизненности», «к неисчерпае­мой юности мира». Последнее выражение, звучащее так современно, также пришло от Марка Аврелия в смысле, который точно соответствует идее Мишле: молодость мира обеспечивает метаморфозу, вот поче­му не нужно привязываться к эфемерному. «Природа-вседержительница, — пишет Марк Аврелий, — скоро изменит все то, что ты видишь, и из его сущности со­здаст что-нибудь другое, а затем и еще что-нибудь но­вое, дабы вечно юным пребывал мир» ¹⁸²⁾. В другом месте: «...не следует ни жаловаться на случай, ни роп­тать на промысел. <...> Наблюдай за ростом каждого су­щества — от зародыша до одушевления, и от одушевле­ния — до расставания с душой, и отдай себе отчет, из чего оно слагается и во что разлагается....Если бы ты, внезапно поднявшись вверх над землей, бросил бы взгляд на человеческие дела и на много изменчивый ход их, то преисполнился презрения к ним, имея в то

Плодотворность, жизненность смерти — для лю­дей и для систем. Она сортирует, просеивает, то есть отстраняет зло, высвобождает благо, чтобы благо ос­тавалось, она обеспечивает настоящую вечность, на­стоящую жизнь.

Но в той части, менее благой и менее истинной, по­гибающей как индивидуальное, была жизнь, которая есть доброта, по меньшей мере, как причина того, что должно закрепить в нашей памяти тех, кто нас подго­товил. Уважение к прошлому, нежное уважение!

оглушено одной мыслью... Преобладает навязчивая идея ¹⁸⁷>. Не будучи ни безумным, ни фанатичным, нужно оставаться в стороне, нужно ждать. Не ждать, ожидая, как говорят мистики, но ждать, все время про­изводя. Производить и сохранять. В царстве навязчи­вой идеи оставить место для здравого смысла. Произ­водить и сохранять, вопреки забвению мира о своем прошлом, связь времен, столь необходимую, эту жиз­ненную цепь, которая от внешне мертвого прошлого заставляет циркулировать жизненный сок к будуще- му... Итак, моя жизнь очерчена. Будет мало успеха — не имеет значения