Дело спелеологов - 1949 г. (Fuller L. The Case of the Speluncean Explorers // Harvard Law Review. — 1949. — 62, N 4. — Р. 616-645).

Дело спелеологов (Верховный суд Ньюгарта, 4300 г.)***

Обвиняемые, признанные виновными в убийстве, были приговорены к повешению судом по общим делам графства Стоуфилд. Они подают апелляцию в данный суд. Факты дела изложены в мнении Трупенни — Главного судьи.

Главный судья. Четверо обвиняемых являются членами любительского общества спелеологов — организации, занимающейся изучением пещер. В начале мая 4299 г. они совместно с Роджером Ветмором, тогда также членом общества, проникли внутрь известняковой пещеры. Когда экспедиция находилась в глубине пещеры, произошел оползень, и тяжелые валуны полностью закрыли единственный известный спелеологам путь наверх. Обнаружив свое положение, люди расположились у заблокированного входа, ожидая спасателей. Когда их наконец освободили, стало известно, что на тридцать третий день после входа экспедиции в пещеру Ветмор был убит и съеден своими компаньонами.

Из свидетельских показаний обвиняемых, принятых присяжными, следует, что именно Ветмор первым предложил использовать для пропитания, без которого спасение было невозможным, плоть одного из их числа. Также именно Ветмор предложил использовать для выбора жертвы метод бросания жребия, обратив внимание всех на пару игральных костей, которая оказалась у него.

Однако прежде, чем кости были брошены, Ветмор объявил, что он выхолит из игры, так как по размышлении решил подождать еще неделю перед тем, как прибегнуть к такому ужасному и отвратительному средству. Остальные обвинили его в нарушении слова и начали бросать кости. Когда подошла очередь Ветмора, кости были брошены за него одним из компаньонов. Бросок оказался роковым для Ветмора, после чего он был убит и съеден своими компаньонами.

Спасенных спелеологов обвинили в убийстве Роджера Ветмора. После завершения прений председатель присяжных (юрист по профессии) запросил суд о том, могут ли присяжные вынести особый вердикт, оставляющий суду право окончательно решить, являются ли подсудимые на основании известных фактов виновными. После некоторой дискуссии прокурор и советники обвиняемых обозначили свое признание этой процедуры, и она была принята судом.

В пространном особом вердикте присяжные нашли, что факты таковы, как они были изложены выше, и что если на основании этих фактов подсудимые виновны в преступлении, в котором их обвиняют, то присяжные находят подсудимых виновными. Затем судья приговорил обвиняемых спелеологов к повешению (закон нашего Содружества не оставлял ему выбора). После освобождения присяжных от их обязанностей, они коллективно обратились к Президенту с ходатайством о смягчении наказания до шести месяцев тюремного заключения. Судья обратился к Президенту с аналогичным ходатайством.

Мне представляется, что, рассматривая такое необычное дело, присяжные и судья действовали не только справедливо и мудро, но и следовали единственным путем, открытым перед ними законом. Текст нашего статута хорошо известен: «Тот, кто преднамеренно лишит жизни другого, должен быть наказан смертью» (N.C.S.А. (n.s..) § 12-А). Этот статут не допускает никаких исключений применительно к рассматриваемому случаю, хотя наши симпатии могут вести нас к тому, чтобы принять во внимание трагические обстоятельства, в которых оказались эти люди.

В делах, подобных этому, принцип милосердия со стороны исполнительной власти наилучшим образом подходит для того, чтобы смягчить строгость закона, и я предлагаю моим коллегам последовать примеру присяжных и судьи низшего суда, присоединившись к их ходатайствам, адресованным Президенту. Я думаю, мы можем рассчитывать на какое-то проявление милосердия по отношению к ответчикам. И в этом случае справедливость будет достигнута без нарушения буквы и духа наших законов и без поощрения пренебрежения законом.

Судья Фостер. Я поражен тем, что Главный судья, пытаясь избежать затруднений, связанных с этим трагическим случаем, должен был принять и предложить своим коллегам столь убогую и столь очевидную меру. Я полагаю, что нечто большее предстало перед судом в этом деле, чем судьба несчастных исследователей, а именно — законы нашего Содружества. Если суд объявит, что согласно нашим законам эти люди совершили преступление, то сами наши законы будут осуждены трибуналом Здравого смысла независимо от того, что произойдет с подавшими апелляцию. То. что закон, которого мы придерживаемся и которому даем толкование, заставляет нас прийти к постыдному для себя заключению, а избежать этого мы можем только апеллируя к милости, зависящей от личной прихоти Президента, кажется мне равнозначным признанию того, что закон нашего Содружества больше не пытается содержать справедливость.

Лично я не верю, будто наше право делает неизбежным чудовищный вывод о том, что эти люди — убийцы. Напротив, я полагаю, что закон объявляет их незапятнанными никаким преступлением. Я делаю это заключение, исходя из двух независимых оснований, каждого из которых достаточно, чтобы оправдать обвиняемых.

Первое основание невиновности исходит из посылки, которая может вызвать возражения, пока не будет беспристрастно изучена. Я придерживаюсь того взгляда, что писаный или позитивный закон нашего Содружества, включая все статуты и прецеденты, неприменим к этому случаю, который вместо этого управляется тем, что древние авторы в Европе и Америке называли «естественным правом».

Мой вывод основывается на том положении, что наше позитивное право исходит из возможности сосуществования людей в обществе. Если возникает ситуация, в которой сосуществование людей становится невозможным, то условие, лежащее в основе всех наших прецедентов и статутов, перестает существовать. Когда это условие исчезает, тогда, по моему мнению, с ним исчезает сила нашего позитивного права. Мы не привыкли применять максиму cessante ratione legis, cessat et ipsa lex (когда перестает существовать разумное основание закона, перестает существовать и сам закон) ко всему нашему писаному праву, но я полагаю, что рассматриваемое нами дело — именно тот случай, когда данная максима должна применяться.

Положение о том, что все позитивное право основывается на возможности сосуществования людей, звучит необычно не потому, что странна содержащаяся в нем истина, наоборот, эта истина настолько очевидна и убедительна, что именно поэтому мы редко выражаем ее словами. Она как воздух, которым мы дышим и о существовании которого забываем, пока нас неожиданно его не лишат. Какие бы конкретные цели не ставили перед собой различные отрасли нашего права, по размышлении становится ясно, что все они нацелены на облегчение и улучшение сосуществования людей, на честное и справедливое регулирование их совместной жизни. Если исходное допущение о том, что люди могут жить вместе, теряет свою истинность, как это произошло в рассматриваемой нами чрезвычайной ситуации, где жизнь стала возможной только через отнятие жизни, значит, основные положения всего правового порядка потеряли свой смысл и силу.

Если бы трагические события произошли за пределами нашего Содружества, никто не претендовал бы на то, что наш закон применим к ним. Мы признаем, что наша юрисдикция имеет территориальную основу. Основания этого принципа никоим образом не являются очевидными и редко подвергаются изучению. Я полагаю, территориальный принцип поддерживается допущением, что возможность установить единый правовой порядок для группы людей существует, только если они живут совместно в пределах данного участка поверхности земли. Тогда посылка о том, что люди будут сосуществовать в группе лежит в основе территориального принципа, как и всего права.

Теперь я заявляю, наш случай может быть устранен из сферы действия правового порядка как морально, так и географически. Когда обвиняемые принимали свое роковое решение, они были так же удалены от нашего правового порядка, как если бы находились в тысяче миль от границ Содружества. Даже в физическом смысле их подземная тюрьма была отделена от наших судов и повесток прочным скальным занавесом, устраненным только после чрезвычайных затрат времени и энергии.

Я заключаю, таким образом, что в то время, когда жизнь Роджера Ветмора была прекращена ответчиками, они, используя старомодный язык авторов XIX века, находились не в «состоянии гражданского общества», но в «естественном состоянии». А значит, к ним неприменимо право, введенное в силу и установленное для нашего Содружества, но право, выводимое из тех принципов, которые уместны для их ситуации. Я нисколько не колеблюсь, утверждая, что, согласно этим принципам, они невиновны ни в каком преступлении.

Поступок обвиняемых был совершен в соответствии с соглашением, первоначально предложенным самим Ветмором и всеми принятым, так как ясно, что чрезвычайное положение сделало неприменимым обычные принципы, регулирующие отношения людей друг с другом, и требовалось составить новую хартию правления, уместную в создавшейся ситуации.

Со времен античности признается, что наиболее фундаментальный принцип права или государства должен быть обретен в идее договора, или соглашения. Мыслители древности, особенно в период с 1600 по 1900 гг., как правило, основывали само государство на некоем первоначальном общественном договоре. Скептики указывали, что теория общественного договора противоречит известным фактам истории, и нет никаких научных свидетельств того, что хоть какое-то государство когда-либо основывалось предписываемым теорией образом. В ответ моралисты указывали, что если договор и был фикцией с точки зрения истории, то сама его идея обеспечивает единственно возможное нравственное обоснование власти государства, включая его право отнимать жизнь. Полномочия государства могут быть морально оправданы только на том основании, что это те полномочия, с которыми согласились бы разумные люди, поставленные перед необходимостью создать заново некоторый порядок, обеспечивающий их совместную жизнь.

К счастью, Содружество не стоит перед затруднениями, преследовавшими древних. Мы принимаем как историческую истину тот факт, что наше государство основано на договоре, или свободном согласии людей. Согласно убедительным археологическим данным, в первый период после Великой Спирали выжившие в катастрофе добровольно собрались вместе и составили новую хартию власти. Софистически настроенные авторы поднимают вопросы о праве этих далеких от нас во времени договаривающихся сторон накладывать обязанности на будущие поколения. Тем не менее остается фактом: наше государство сохраняет непрерывную преемственность по отношению к этой первоначальной хартии.

Поэтому то, что наши палачи имеют право лишать людей жизни, шерифы — выставлять на улицу неплатежеспособных жильцов, а полиция — подвергать заключению буйных пьяниц, морально оправдывается первоначальным договором наших предков.

Таким образом, если мы не способны найти более высокий источник своему правовому порядку, какой высший источник должны были несчастные голодающие найти порядку, принятому для себя? Я полагаю, изложенные мной аргументы позволяют понять, что на этот вопрос нет рационального ответа. Я понимаю, у многих это мнение, вероятно, вызовет некоторый дискомфорт и они будут склонны подозревать некую скрытую софистику в основе всего сказанного, так как оно ведет к столь многим непривычным выводам. Однако найти источник этого дискомфорта легко.

Обычные условия человеческого существования делают нас склонными воспринимать человеческую жизнь как абсолютную ценность, которой нельзя пожертвовать ни при каких обстоятельствах. Вместе с тем каждая скоростная магистраль, каждый туннель, каждое здание, которое мы проектируем, представляет риск для жизни людей. Взяв эти проекты все вместе, мы можем подсчитать с некоторой точностью, как много смертей повлечет их строительство; данные статистики укажут стоимость в человеческих жизнях тысячемильной магистрали с движением в четыре ряда. Но тем не менее мы сознательно и намеренно платим эту цену, исходя из того, что польза для тех, кто остается в живых, перевешивает потери. Если так заведено в обществе, живущем обычной и нормальной жизнью над землей, то что мы должны сказать о якобы абсолютной ценности человеческой жизни применительно к той отчаянной ситуации, в которой оказались обвиняемые и их компаньон Ветмор?

Этим заканчивается изложение первого основания моего решения. Мое второе основание гипотетически отвергает все те посылки, из которых я только что исходил. Для целей аргументации я допускаю, что ошибаюсь, утверждая, что положение этих людей устранило их из сферы действия позитивного права, и исхожу из того, что Консолидированные Статуты имеют право проникнуть через пятьсот футов скальной породы и распространяются на этих голодающих людей, сгрудившихся в своей подземной тюрьме.

Конечно, совершенно ясно, что поступок обвиняемых нарушает буквальную формулировку статута, согласно которому тот, кто преднамеренно лишит жизни другого, является убийцей. Но вспомним одно из самых древних проявлений юридической мудрости: человек может нарушить букву закона, не нарушая сам закон. Каждое положение позитивного права, содержащееся в статуте или судебном прецеденте, должно интерпретироваться разумно, в свете его явных целей. Это настолько очевидная истина, что едва ли нужно о ней распространяться. Примеры ее бесчисленны и могут быть найдены во всех областях права.

В деле «Содружество против Сеймура» ответчик был осужден в соответствии со статутом, объявляющим преступлением парковку автомобиля в некоторых местах на протяжении более двух часов. Ответчик пытался, но не смог убрать свою машину, так как улицы были заполнены участниками политической демонстрации, в которой он не принимал участия и которую не имел оснований ожидать. Приговор был отменен судом, хотя случай полностью подпадал под буквальную формулировку статута.

Находящийся перед нами статут никогда не применялся буквально. Сотни лет назад было установлено, что убийство при самозащите не подлежит осуждению. Вместе с тем формулировка сама по себе не предполагает этого исключения. И хотя не раз делались попытки примирить юридический подход к самообороне со словами статута, по моему мнению, все это лишь остроумная софистика. Правда в том, что исключение в пользу самозащиты согласуется не со словами статута, но лишь с его целью.

Подлинное согласование оправдания самозащиты со статутом, провозглашающим преступлением убийство другого человека, должно быть найдено в следующей линии рассуждений. Одна из принципиальных целей любого уголовного законодательства — удержать людей от совершения преступлений. Очевидно, что если бы закон объявил лишение жизни при самообороне убийством, то такое правило не могло бы выполнять сдерживающую функцию. Человек, жизнь которого находится под угрозой, будет давать отпор агрессору, что бы ни говорил закон. Поэтому, учитывая общие цели уголовного законодательства, мы можем с полным правом утверждать: этот статут не предназначался для применения в случае самообороны.

Когда сформулировано рациональное основание для исключения в пользу самозащиты, становится ясно, что точно такая же аргументация применима и в рассматриваемом нами случае. Если в будущем какие-то люди окажутся в трагической ситуации этих обвиняемых, мы можем обоснованно полагать, что их решение жить или умереть не будет контролироваться содержанием нашего уголовного кодекса. Соответственно, если мы прочитаем этот статут разумно, то ясно, что он неприменим к рассматриваемому случаю. Устранение ситуации из сферы действия данного статута оправдано теми же соображениями, которые столетия назад использовали наши предшественники в отношении самообороны.

Я безоговорочно принимаю, что суд ограничен статутами нашего Содружества. Аргументация, которую я привел выше, не заставляет сомневаться в верности принятым законам, хотя может поставить вопрос о различии между разумной и неразумной верностью. Исправление очевидных ошибок или упущений законодателей не подменяет законодательную волю, но придает ей больше эффективности.

Поэтому я заключаю, что согласно любой точки зрения, с которой может рассматриваться это дело, обвиняемые невиновны в убийстве Роджера Ветмора и приговор должен быть отменен.

Судья Таттинг. По мере того, как я анализирую мнение, только что высказанное моим братом, я нахожу, что все оно пронизано ошибками и противоречиями. Начнем с первого положения: утверждается, что обвиняемые не подлежат действию наших законов, они были не в «состоянии гражданского общества», но в «естественном состоянии». Мне неясно, почему это так. Из-за толщины скалы, преградившей им выход? Из-за терзавшего их голода? Или потому что они установили новую «хартию правления», которая заменила обычные нормы закона на бросание костей? Появляются и другие трудности. Если люди перешли из нашей юрисдикции в юрисдикцию «естественного права», то в какой момент это произошло? Когда вход в пещеру был заблокирован или когда угроза голодной смерти достигла некоторой неопределенной степени интенсивности? А может быть уже после заключения договора о бросании костей? Эти неясности доктрины, выдвинутой моим братом, способны породить реальные затруднения.

Предположим, к примеру, что у одного из обвиняемых двадцать первый день рождения был тогда, когда он находился заточенным в пещере. Можем ли мы считать, что он достиг совершеннолетия в то время, когда, согласно гипотезе, находился вне сферы действия наших законов, или это произошло только после освобождения из пещеры (когда он снова стал подлежать действию «позитивного права»)? Эти трудности могут показаться несерьезными, но они только служат тому, чтобы выявить несерьезный характер породившей их доктрины.

Нет необходимости исследовать эти тонкости дальше, чтобы продемонстрировать абсурдность позиции моего брата. Судья Фостер и я являемся назначенными судьями суда Содружества Ньюгарта, принесшими присягу и наделенными полномочиями отправлять правосудие этого Содружества. Какой властью мы превращаем себя в Суд Естества? Если обвиняемые действительно подлежали естественному праву, откуда происходит наша власть толковать и применять это право? Несомненно, то, что мы не в естественном состоянии.

Обратимся к содержанию естественного кодекса, который мой брат предлагает принять в качестве нашего собственного и применить к рассматриваемому случаю. Какой это одиозный и поставленный с ног на голову кодекс! Это кодекс, в котором договорное право более фундаментально, чем законы об убийстве. Это кодекс, согласно которому человек может заключить имеющее силу соглашение, наделяющее его товарищей правом есть его тело. Более того, согласно положениям этого кодекса, такое соглашение, будучи однажды заключенным, неотменяемо, поэтому если одна из сторон захочет выйти из него, другие вправе взять исполнение закона в свои руки и реализовать договор с помощью насилия, ибо, хотя мой брат обходит удобным молчанием результат отказа Ветмора, это является необходимым следствием его аргументации.

Принципы, излагаемые моим братом, содержат и другие нетерпимые следствия. Он утверждает, что когда обвиняемые напали на Ветмора и убили его, они только осуществляли права, полученные в результате их соглашения. Предположим, однако, что Ветмор спрятал у себя револьвер и, увидев, что обвиняемые готовы убить его, застрелил их, чтобы спасти свою жизнь. Аргументация моего брата применительно к этой ситуации сделала бы Ветмора убийцей, так как оправдание самообороны было бы неприменимо к нему. Если нападающие действовали правомерно, стремясь лишить его жизни, то, конечно, Ветмор имел не более оснований для оправдания, чем приговоренный к повешению, который сразил палача, законным образом пытавшегося надеть петлю ему на шею.

Все эти соображения не позволяют мне согласиться с первой частью аргументации моего брата. Я не могу принять ни его идею, что эти люди подлежали действию естественного кодекса, который суд обязан применять к ним, ни одиозные и извращенные положения этого кодекса. Теперь я перехожу ко второй части аргументации моего брата, в которой он старается показать, что обвиняемые не нарушили положений N.C.S.А. (n.s.) § 12-А. Здесь его путь, вместо того, чтобы быть ясным, становится туманным и двусмысленным, хотя он сам, похоже, не осознает затруднений, присущих его доводам.

Суть аргументов моего брата может быть выражена в следующем: ни один статут, что бы в нем ни говорилось, не должен применяться таким образом, который противоречит его цели. Одна из целей любого уголовного кодекса — не допустить преступление. Применение кодекса, объявляющего преступлением убийство, к особым обстоятельствам рассматриваемого случая противоречит этой цели, ибо невозможно поверить, что содержание уголовного кодекса будет сдерживать людей, стоящих перед выбором между жизнью и смертью. Основания для такого прочтения кодекса, замечает мой брат, те же, которые делают самозащиту оправдательным обстоятельством.

Теперь позвольте мне кратко обрисовать то недоумение, в которое я прихожу, когда более детально изучаю доводы моего брата. То, что статут должен применяться в свете его цели и что одной из целей уголовного законодательства является предупреждение преступлений, — верно. Трудность в том, что и другие цели также приписываются законам о преступлениях. Так, еще одна его цель — обеспечить упорядоченный выход инстинктивному человеческому требованию возмездия. Часто Целью называется исправление преступника. Предлагаются и другие теории. Исходя из того, что мы должны интерпретировать статут в свете его цели, что нам делать, когда он полифункционален или когда его цели спорны?

Аналогичная трудность связана с тем фактом, что, хотя данная моим братом интерпретация самообороны как оправдывающего обстоятельства имеет вес, есть авторитетные мнения, приписывающие этому оправданию другие основания. Обычная доктрина, изучаемая на юридических факультетах, звучит следующим образом: положения статута об убийстве требуют, чтобы это было преднамеренное действие. Человек, который отражает агрессию, угрожающую его жизни, действует не преднамеренно, а импульсивно, согласно инстинкту самосохранения.

Таким образом, это обычное, только что изложенное понимание самообороны как оправдывающего обстоятельства очевидным образом неприменимо к этому случаю. Обвиняемые действовали не просто преднамеренно, но с большой предусмотрительностью, после многих часов обсуждения. Опять же мы стоим перед выбором: одна линия рассуждений ведет нас в одном направлении, другая — в полностью противоположном. Затруднение в данном случае усугубляется тем, что мы должны противопоставить одно объяснение, содержащееся в практически неизвестном прецеденте этого суда, другому объяснению, составляющему часть правовой традиции, преподаваемой в наших юридических вузах но, насколько мне известно, никогда не использовавшейся ни в одном судебном решении.

Мне трудно утверждать, что решение суда признать обвиняемых виновными в убийстве полностью лишено предупреждающего эффекта. Думаю, вполне вероятно, что если бы эти люди знали о противозаконности поступка — убийства, то выждали бы, по крайней мере, несколько дней перед тем, как осуществить свой план. В это время могла прийти помощь.

Есть еще и иная проблема в предложении моего брата Фостера вычитывать в статуте исключение, благоприятное для этого случая. Каков должен быть масштаб этого исключения? В нашем случае люди бросали жребий, и жертва первоначально сама была участником соглашения. А как нам следовало поступить, если бы Ветмор с самого начала отказался поддержать этот план? Имело ли право большинство игнорировать его несогласие? Или, предположим, не было принято никакого плана вообще, а просто обвиняемые сговорились убить Ветмора, оправдываясь, что он находится в самом худшем физическом состоянии. Или же они все-таки следовали какому-то методу выбора, но исходили из иных оснований, например, будучи атеистами, настояли на том, что Ветмор должен умереть, как единственный верящий в загробную жизнь. Можно увеличивать число примеров, но было сказано достаточно, чтобы показать, в какое болото скрытых проблем заводит аргументация моего брата.

Чем больше я изучаю это дело, тем глубже оно захватывает меня. Мой ум запутывается в хитросплетениях тех самых сетей, которые я бросаю в помощь себе. Я нахожу, что почти каждому соображению, влияющему на решение этого дела, есть противовес — противоположное соображение, ведущее в противоположном направлении. Я не могу найти для себя какой-либо формулы, способной разрешить двусмысленности, осаждающие меня со всех сторон.

Я отдал этому делу все мыслительные усилия, на которые только способен. Я почти не спал с того времени, как оно начало дебатироваться здесь. Принять аргументацию моего брата Фостера мне не позволяет то, что она интеллектуально необоснованна. С другой стороны, когда я склоняюсь к тому, чтобы оставить в силе приговор, меня поражает его абсурдность: отправить на смерть людей, спасенных ценой жизней десяти героических спасателей. У меня вызывает сожаление, что прокурор посчитал уместным требовать осуждения за убийство. Если бы в наших статутах было положение, объявляющее преступлением употребление в пищу человеческой плоти, это было бы более подходящим основанием для обвинения. Если бы никакого другого обвинения, соответствующего данной ситуации, нельзя было выдвинуть против обвиняемых, я полагаю более мудрым вообще не выносить обвинения. К сожалению, обвинение было предъявлено, и люди предстали перед судом, в результате мы оказались вовлечены в это несчастное дело.

Поскольку я совершенно не способен разрешить сомнения, одолевающие меня по поводу правовой оценки этого дела, я, с сожалением, объявляю о шаге, насколько мне известно, беспрецедентном в истории этого трибунала. Я объявляю о том, что устраняюсь от решения этого дела.

Судья Кин. Я хотел бы вначале отставить в сторону два вопроса, решать которые не дело этого суда. Во-первых, вопрос о том, должно ли помилование со стороны исполнительной власти быть применено к обвиняемым в случае подтверждения приговора. В нашей государственной системе это вопрос к Президенту, а не к нам. Поэтому я не одобряю Председателя суда там, где он по сути указывает Президенту, что тот должен делать, и намекает на нечто неправомерное, которое произойдет, если Президент инструкциям не последует. Это путаница в понимании функций государственных органов, в которой судебная власть должна быть менее всего повинна. Хочу констатировать, что если бы я был Президентом, то пошел бы дальше в проявлении милосердия, чем предлагают адресованные ему ходатайства. Я бы полностью помиловал обвиняемых, так как считаю, что они уже пострадали достаточно, чтобы оплатить любое возможно совершенное ими преступление. Я хочу, чтобы было понято: эту ремарку я делаю как частное лицо, которое благодаря своей должности близко ознакомилось с фактической стороной дела. Мои обязанности судьи не предусматривают адресовать Президенту указания, а также учитывать то, что он может или не может сделать при принятии своего собственного решения, которое должно полностью руководствоваться законом нашего Содружества.

Второй вопрос, который я хочу отставить в сторону, это вопрос о том, было ли поведение этих людей «правильным» или «неправильным», «порочным» или «благим». Это не имеет отношения к выполняемым мною обязанностям судьи, принесшего присягу применять не свои представления о морали, но закон страны. Думаю, что могу также спокойно оставить без комментариев первую, более поэтическую часть мнения моего брата Фостера. Элемент фантазии, содержащийся в развиваемой им аргументации, был достаточно раскрыт в несколько торжественной попытке моего брата Таттинга принять эти аргументы всерьез.

Единственный вопрос, который мы должны решить, это действительно ли обвиняемые, в том смысле, в каком это понимается в N.S.C.А. (n.s..) § 12-А, преднамеренно лишили жизни Роджера Ветмора. Точная формулировка статута следующая: «Тот, кто преднамеренно лишит жизни другого, должен быть наказан смертью». Я могу полагать, что любой искренний наблюдатель, желающий извлечь из этих слов их естественное значение, обязан будет сразу признать, что обвиняемые действительно «преднамеренно лишили жизни» Роджера Ветмора.

Откуда же тогда возникают все трудности этого дела и необходимость столь длительного обсуждения того, что должно быть столь очевидным? Трудности, в каком бы мучительном виде они ни представали, происходят из одного источника — неспособности отличить правовые аспекты дела от моральных. Грубо говоря, моим братьям не нравится тот факт, что писаное право требует осуждения обвиняемых. Не нравится это и мне, но, в отличие от моих братьев, я уважаю обязанности своего поста, которые требуют от меня отбросить личные предпочтения, когда я толкую и применяю законы нашего Содружества.

Конечно, мой брат Фостер не признаёт, что им движет личная неприязнь к позитивному праву. Вместо этого он развивает знакомую линию аргументации, согласно которой суд может пренебречь четким языком статута, когда нечто, не содержащееся в самом статуте и называемое его «целью», применимо для того, чтобы оправдать тот результат, который суд считает уместным. Поскольку это старый спор между мной и коллегой, я хочу перед тем, как обсудить конкретное применение им этого подхода к фактам данного дела, сказать кое-что об истории этого вопроса и его следствиях для права и государства в целом.

Сейчас мы имеем ясно выраженный принцип приоритета законодательной ветви нашей власти, согласно которому судьи обязаны ревностно проводить в жизнь писаное право и интерпретировать его в соответствии с его точным смыслом, абстрагируясь от личных желаний или представлений о справедливости. Меня сейчас не интересует вопрос о том, является ли принцип, запрещающий судебную ревизию статутов, правильным или неправильным, желательным или нежелательным. Я всего лишь отмечаю, что этот принцип стал посылкой по умолчанию, лежащей в основе всего правового и государственного порядка, поддерживать который я принес присягу.

Нам всем знакома последовательность, согласно которой осуществляется судейская реформа попавших в немилость постановлений законодательной власти. Процедура требует трех этапов. Первый — гадание о некоей единственной цели, которой служит статут. Это делается, несмотря на то, что вряд ли один статут из ста имеет единственную цель (целевые установки почти каждого статута неодинаково интерпретируются различными группами его сторонников).

Второй этап — обнаружить, что некий мифический «законодатель», стремясь к этой воображаемой цели, что-то просмотрел или оставил некий пробел или несовершенство в своей работе. Затем начинается последняя и наиболее «бодрящая» часть задачи (третий этап) — это, конечно, заполнить таким образом созданное пустое место.

Невозможно найти лучший пример для иллюстрации обманчивой природы «заполнения пробелов», чем тот, что перед нами. Мой брат Фостер полагает, будто точно знает, к чему стремились люди, объявляя убийство преступлением, он называет это «предупреждением». Мой брат Таттинг уже показал, как много упускается этой интерпретацией. Но я думаю, что проблема глубже. Я очень сомневаюсь в том, что наш статут, объявляющий убийство преступлением, действительно имеет цель в каком-то обычном понимании этого слова. В первую очередь такой статут отражает глубокое убеждение людей о том, что убийство есть зло, поэтому что-то должно быть сделано с тем, кто его совершает. Если бы нам пришлось более четко формулировать идеи по этой теме, мы, возможно, прибегли бы к более утонченным теориям криминологов, которыми, конечно, не пользовались те, кто разрабатывал наш статут. Мы могли бы также заметить, что люди будут более успешно трудиться и жить более счастливой жизнью, если их защитить от угрозы насилия.

Если мы не знаем цели N.S.C.A. (n.s.) § 12-А, как мы можем сказать, что в нем есть некий пробел? Как мы можем знать, что разработчики его думали об ответственности за каннибализм? Остается более чем ясным то, что ни я, ни мой брат Фостер не знаем, какова цель N.S.C.A. (n.s.) § 12-А.

Соображения, аналогичные тем, что я только что привел, применимы и к исключению в пользу самообороны, которое играет столь большую роль в рассуждениях моих братьев Фостера и Таттинга. Как и тогда, когда мы имеем дело со статутом, в случае с исключением вопрос не в догадках о целы нормы, но в ее (нормы) масштабе. Масштаб исключения в пользу самозащиты, как оно применялось этим судом, ясен: оно применимо к случаям сопротивления агрессивной угрозе своей жизни. Поэтому более чем ясно, что рассмотренный нами случай не охватывается этим исключением, поскольку Ветмор никак не угрожал жизни обвиняемых.

Ущербные попытки моего брата Фостера прикрыть переделывание писаного права фиговым листком легитимности трагически обнаруживают себя в мнении моего брата Таттинга. Судья Таттинг мужественно борется за объединение расплывчатых морализмов своего коллеги и собственного чувства верности писаному праву. Результат этой борьбы может быть только таким, который и имел место: полная неспособность осуществлять обязанности судьи. Просто невозможно одновременно и применять статут в соответствии с тем, что в нем написано, и переделывать его так, чтобы он соответствовал твоим собственным желаниям.

Я знаю, что эта линия рассуждений неприемлема для тех, кто ждет немедленных результатов решения, а значит и проигнорирует долгосрочные последствия права судей освобождать себя от ответственности. Трудные решения всегда непопулярны. В литературе прославляют хитроумное умение судей придумывать некоторые уловки, с помощью которых судящийся может быть лишен своих прав, когда публика думает, что для него неправильно утверждать эти права. Но я верю, что судебное освобождение от ответственности в долгосрочной перспективе принесет больше вреда, чем трудные решения. Трудные случаи могут даже иметь некоторую нравственную ценность, возвращая людям понимание их собственной ответственности в отношении права, которое, в конечном итоге, — их творение, и напоминая им, что не существует принципа личной благости, которая может исправить ошибки их представителей.

Более того, я намерен пойти дальше и утверждать, что излагаемые мной принципы не только наиболее здравые в наших нынешних условиях, но если бы этим принципам мы следовали с самого начала, то унаследовали бы лучшую правовую систему от наших предков. Например, если бы по отношению к самообороне как оправданию, наши суды твердо придерживались формулировок статута, результатом, несомненно, был бы его пересмотр законодателями. Такая ревизия опиралась бы на помощь натурфилософов и психологов, в результате чего предписания по этому вопросу получили бы понятные и рациональные основы, вместо мешанины слов и метафизических различений, которые возникли из рассмотрения его судьями и профессиональными юристами.

Заключительные ремарки, конечно, выходят за пределы моих обязанностей по отношению к данному делу, но я включаю их, потому что чувствую: мои коллеги недостаточно осознают опасности, присущие тому пониманию обязанностей судьи, которое поддерживает мой брат Фостер. Я заключаю, что приговор должен быть оставлен в силе.

Судья Хэнди. Я с изумлением слушал вымученные мудрствования, которые породило это простое дело. Я никогда не устаю поражаться способности моих коллег набрасывать темный покров легализмов на почти каждое дело, представленное им для решения. Сегодня мы слушали высокоинтеллектуальные рассуждения о различии между позитивным и естественным правом, формулировками статута и целью статута, функциях судебной и исполнительной власти, судебном и законодательном законодательстве.

Какое отношение все это имеет к данному делу? Проблема, стоящая перед нами, в том, что мы как представители власти должны решить, что сделать с этими обвиняемыми. Это вопрос практической мудрости, и она должна проявляться в контексте не абстрактной теории, но человеческих реалий. Если данное дело рассматривать в таком свете, оно станет, я думаю, одним из самых легких из когда-либо представавших перед этим судом.

Перед тем, как высказать мои собственные выводы о данном деле, я хотел бы вкратце обсудить некоторые из затронутых им фундаментальных проблем — проблем, по которым мое мнение и мнение моих коллег расходится с того момента, как я занял эту должность.

Я никогда не мог дать моим коллегам понять, что государство — это дело рук человеческих и что людьми правят не слова на бумаге или абстрактные теории, но другие люди. Правят хорошо, когда правители понимают чувства и представления масс, правят плохо, когда такое понимание отсутствует.

Из всех ветвей государственной власти, судебная больше всего подвержена опасности потерять контакт с обычными людьми. Причины, конечно, вполне очевидны. Массы, реагируя на ситуацию, обращают внимание на некоторые ее яркие особенности, мы любую представшую перед нами ситуацию разбираем на мелкие части. Обе стороны нанимают юристов, чтобы анализировать и критиковать. Судьи и адвокаты соперничают друг с другом в том, кто сможет обнаружить больше трудностей и различений в одном наборе фактов. Каждая сторона пытается найти примеры, реальные или вымышленные, которые поставят в неловкое положение доводы другой стороны. Чтобы избежать этой неловкости, изобретаются и привносятся в эту ситуацию иные различения. Если набор фактов подвергается такой обработке достаточное время, все жизненные соки вытягиваются из него, и перед нами остается лишь горсть праха.

Я понимаю, что везде, где есть правила и абстрактные принципы, юристы хотят быть в состоянии делать различения. До некоторой степени то, что я описывал, есть неизбежное зло, сопровождающее любую формальную регуляцию дел человеческих. Но я думаю, что размеры той сферы, которая действительно нуждается в такой регуляции, сильно преувеличены.

Конечно, есть несколько фундаментальных правил игры, их следует принять, чтобы игра вообще продолжалась. Я бы включил в них правила, регулирующие проведение выборов, назначение официальных лиц и продолжительность пребывания в должности. Признаю, что здесь чрезвычайно важны некоторые ограничения на произвол и освобождение от ответственности, некоторая приверженность форме, некоторая скрупулезность в отношении того, что подпадает и что не подпадает под правило. Возможно, сфера фундаментальных принципов должна быть расширена и включить некоторые другие правила.

Но за пределами этой сферы, я полагаю, все официальные лица, включая судей, лучше справятся со своей работой, если будут рассматривать формальности и абстрактные понятия как средства. Я думаю, что в качестве нашей модели мы должны взять хорошего администратора, способного приспосабливать процедуры и принципы к конкретному делу, выбирая из возможных формальных процедур наиболее пригодные для достижения должного результата.

Самое очевидное преимущество этого метода управления в том, что он позволяет нам работать над каждодневными задачами эффективно и со здравым смыслом. У моей приверженности этой философии, однако, более глубокие корни. Я верю, что только с тем видением, которое это философия дает нам, мы можем сохранить гибкость мышления, принципиально важную для того, чтобы удержать наши действия в разумном согласии с чувствами тех, кем мы правим. Больше всего было разрушено государств и причинено несчастий людям из-за отсутствия такого согласия. Стоит один раз вбить клин между массами и теми, кто руководит их правовой, политической и экономической жизнью, и наше общество погибло. Тогда ни естественное право Фостера, ни верность писаному праву Кина не спасут нас.

Используя эти концепции, решить наше дело совершенно легко. Чтобы продемонстрировать это, я должен охарактеризовать некоторые реалии, которые мои братья посчитали уместным обойти молчанием, хотя они столь же прекрасно осведомлены о них, как и я.

Первая реалия — данное дело вызвало огромный общественный интерес в нашей стране и за границей. Почти каждая газета и журнал опубликовали статьи о нем; колумнисты поделились с читателями конфиденциальной информацией о следующих шагах правительства; напечатаны сотни писем редактору. Одна из крупнейших газет провела опрос общественного мнения. На вопрос: «Как вы думаете, что Верховный суд должен сделать со спелеологами?» — примерно девяносто процентов ответили, что они должны быть помилованы или получить символическое наказание. Таким образом, совершенно ясно, что думает общественность об этом деле. Конечно, мы могли заключить это и без опроса, на основании здравого смысла, или даже заметить, что в этом суде примерно четыре с половиной человека — те же девяносто процентов — разделяют общее мнение.

Это делает очевидным, как мы должны поступить, чтобы сохранить разумное и достойное согласие между нами и общественным мнением. Объявляя этих людей невиновными, мы не обязаны прибегать к каким-то недостойным уловкам или трюкам. Не требуется никакого принципа конструирования статута, несовместимого с предыдущей практикой этого суда. Несомненно, ни один обычный человек не подумает, что, отпуская этих людей, мы толкуем это статут более расширительно, чем наши предки, оправдавшие самооборону. Если требуется более подробная демонстрация того, каким способом можно примирить наше решение со статутом, я могу довольствоваться аргументами, изложенными во второй, менее визионерской части мнения моего брата Фостера.

Я знаю, мои братья придут в ужас от предложения, чтобы суд учитывал общественное мнение. Они скажут, что общественное мнение основано на эмоциях и капризно, что оно базируется на полуправде и прислушивается к свидетелям, непригодным для перекрестного допроса. Они скажут, что суды окружают рассмотрение подобных дел продуманными мерами предосторожности, разработанными для того, чтобы истина стала известна, и каждое рациональное соображение, касающееся этого дела, было учтено. Они предостерегут, что все эти предосторожности обратятся в ничто, если мнению массы, сформировавшемуся за пределами этой системы, будет позволено иметь хоть какое-то влияние на решения суда.

Но посмотрим честно на некоторые реалии отправления нашего правосудия. Когда человек обвинен в преступлении, для него есть, говоря в общем, четыре пути избежать наказания. Один из них — решение судьи, что, согласно действующему законодательству, обвиняемый не совершил преступления. Это, конечно, решение, принимаемое в довольно формальной и абстрактной атмосфере. Но посмотрим на три других пути избежания наказания: решение прокурора не просить о предъявлении обвинения; признание присяжными обвиняемого невиновным; помилование или смягчение наказания исполнительной властью. Может ли кто-нибудь делать вид, что эти решения принимаются в рамках жесткой и формальной системы правил, предотвращающей фактические ошибки, исключающей эмоциональные и личностные факторы и гарантирующей, что все формальные процедуры права будут соблюдены?

Конечно, в случае с присяжными мы пытаемся ограничить их обсуждение сферой юридически релевантного, но не нужно обманывать себя по поводу того, что эти попытки действительно успешны. При обычном ходе событий дело, которое перед нами, перешло бы прямо к присяжным. В этом случае мы можем быть уверены: имело бы место признание невиновными или, по крайней мере, голоса разделились, что сделало бы вынесение приговора невозможным.

Если бы присяжных проинструктировали, что голод и соглашение людей не защищают от обвинения в убийстве, их вердикт, по всей вероятности, проигнорировал бы эту инструкцию и содержал еще больше искажений буквы закона, чем то решение, которое может искушать нас. Конечно же, единственная причина, что так не случилось при рассмотрении данного дела, — то случайное обстоятельство, что председатель присяжных оказался юристом. Его образование позволило ему найти формулировку, которая освободила присяжных от ответственности.

Мой брат Таттинг раздражен тем, что прокурор, не требуя предъявления обвинения, в сущности, не решил дело вместо него. Будучи таким строгим в соблюдении требований теории права, он вполне удовлетворен возможностью решить судьбу этих людей прокурором за пределами суда на основании здравого смысла. Главный судья, с другой стороны, хочет отложить применение здравого смысла до самого конца, хотя, как и Таттинг, он не хочет никак лично участвовать в этом.

Это подводит меня к заключительной серии моих замечаний, которые относятся к помилованию, осуществляемому исполнительной властью. Перед тем, как прямо перейти к обсуждению этой темы, я хочу сделать ремарку по поводу опроса общественного мнения. Как я сказал, девяносто процентов опрошенных хотели бы, чтобы Верховный суд полностью оправдал обвиняемых либо назначил им номинальное наказание.

Десять процентов несогласных с решением большинства представляют собой очень причудливую группу людей с крайне странными и непохожими друг на друга взглядами. Хотя почти каждое мыслимое мнение и оттенок мнения были представлены в этой группе, не было, насколько мне известно, среди них никого, кто сказал бы: «Я думаю, было бы прекрасно, если бы суды приговорили этих людей к повешению, а затем другая ветвь государственной власти вмешалась бы и помиловала их». Но именно это решение так или иначе доминировало в наших дискуссиях, и его наш Главный судья предлагает как способ избежать несправедливости, в то же время сохранив уважение к закону.

Можно уверить Главного судью в том, что, если он заботится о сохранении чьего-то морального духа, то это его собственный моральный дух, а не публики, ничего не знающей о проводимых им разграничениях. Я упоминаю об этом, так как хочу еще раз подчеркнуть риск заблудиться в стереотипах нашей мысли и забыть, что шаблоны часто не отбрасывают ни малейшей тени на внешний мир.

Теперь я подхожу к самому важному факту этого дела, факту, известному всем нам в этом суде, хотя мои братья, похоже, считают удобным скрывать его под своими мантиями. Речь идет о пугающей вероятности того, что если вопрос передать Президенту, он откажется помиловать этих людей или смягчить приговор. Как мы знаем, наш Президент — человек весьма преклонного возраста и очень строгих принципов. Протесты публики обычно действуют на него так, что он принимает решение, противоположное требуемому от него. Как я говорил моим братьям, случайно оказалось так, что племянница моей жены — близкий друг секретаря Президента. Я узнал этим косвенным, но, я полагаю, вполне надежным путем, что он твердо настроен не смягчать приговора, если будет установлено, что эти люди нарушили закон.

Должен признаться, что чем старше я становлюсь, тем больше меня поражает отказ людей решать проблемы права и государства с позиции здравого смысла, и этот подлинно трагический случай углубил мое разочарование и смятение. Я желаю только убедить братьев в мудрости тех принципов, которые я применял на посту судьи с самого начала вступления в должность, и заключаю, что эти люди невиновны и что обвинение и приговор должны быть отменены.

Так как мнения членов Верховного суда разделились поровну, обвинение и приговор суда по общим делам остаются в силе. Решено, что исполнение приговора будет иметь место в 6 часов утра в пятницу 2 апреля 4300 г., в каковое время государственному палачу указано приступить к повешению каждого из обвиняемых за шею до наступления смерти.

Постскриптум. Теперь, когда суд вынес решение, читателю, удивленному выбором даты, можно напомнить, что нас отделяет от 4300 г. примерно столько же веков, сколько прошло со времен эпохи Перикла. Видимо, нет необходимости говорить, что «Дело спелеологов» замыслено не как сатира и не как предсказание в сколько-нибудь обычном смысле слова. Судьи, являющиеся членами суда Трупенни, конечно, настолько же мифические, насколько и факты, и прецеденты, с которыми они работают. Это дело было сконструировано исключительно, чтобы привлечь внимание к различным философиям права и государства. Эти философии ставят перед людьми животрепещущие вопросы, требующие выбора со времен Платона и Аристотеля. Возможно, они будут продолжать делать это и после того, как наша эпоха скажет о них свое слово. Если в данном деле есть элемент предсказания, оно не выходит за рамки предположения о том, что эти вопросы принадлежат к числу вечных проблем