ГЛАВА 4. Сумерки. Боль оставалась по‑прежнему мучительной

Сумерки. Боль оставалась по‑ прежнему мучительной. Не было желания далее двигаться. Кожа на груди и ногах натягивалась и зудела, но это только добавляло разнообразия болевым ощущениям.

Даже яростная, неистовая жажда крови и запах смертных слуг не могли заставить меня двигаться. Я знал, что Дэвид рядом, но не заговорил с ним. Мне казалось, что стоит мне произнести хоть слово, и я заплачу от боли.

Я спал и знал, что вижу сны, но, открывая в очередной раз глаза, не мог ничего вспомнить. Я опять видел масляную лампу, и свет пугал меня. Как и ее голос.

Один раз я проснулся от того, что разговаривал с ней вслух.

– Почему именно ты? Почему ты мне снишься? Где твой чертов нож?

Я радовался наступлению рассвета. Иногда я вынужден был даже затыкать рот рукой, чтобы не закричать от боли.

Когда я проснулся на следующую ночь, боль немного утихла. Воспаленное тело горело – смертные, кажется, говорят в таких случаях: «как будто кожу содрали». Но самые страшные муки определенно остались позади. Я все еще лежал на шкуре тигра, и в комнате было прохладно, что уже не доставляло мне удовольствия.

У почерневших кирпичей задней стенки камина под полуразрушенной аркой были сложены дрова, а рядом – растопка и кусок смятой газеты. Все в полной готовности. М‑ м‑ м. Кто‑ то находился в критической близости от меня, пока я спал. Я надеялся, во имя всего святого, что не протянул руку, как с нами случается, когда мы находимся в трансе, и не подрезал крылья этому бедному созданию.

Я опустил веки и прислушался. Снег падал на крышу и попадал в трубу. Вновь открыв глаза, я увидел блеск влаги на поленьях.

Затем я сосредоточился и почувствовал, как исходящая от меня энергия тонким длинным языком коснулась растопки, по которой тут же во множестве заплясали крошечные огоньки. Толстый слой коры на поленьях начал нагреваться и потрескивать. Сейчас огонь разгорится вовсю.

Жар пламени заставил меня поморщиться от резкой боли в лице. Интересно. Я встал на колени, потом поднялся во весь рост. Кроме меня, в комнате никого не было. Бросив взгляд на латунную лампу возле кресла Дэвида, я беззвучным мысленным приказом повернул выключатель.

На кресле лежала одежда: новые брюки из толстой мягкой фланели темного тона, белая хлопчатобумажная рубашка и довольно бесформенный шерстяной пиджак. Все вещи были мне немного велики. Они принадлежали Дэвиду. Даже отороченные мехом тапочки оказались слишком большими. Но мне хотелось одеться. Там было и безликое белье, какое в двадцатом веке носят буквально все, и расческа для волос.

Я не спешил и, натягивая на себя одежду, испытывал лишь пульсирующее раздражение. Причесываться было больно. В конце концов я просто вытряс из волос пыль и песок, и они благополучно исчезли в густом ворсе ковра. Очень приятно было одеть тапочки. Но теперь мне требовалось зеркало.

Я нашел его в холле – старое темное зеркало в тяжелой позолоченной раме. Сквозь открытую дверь библиотеки сюда проникало достаточно света, чтобы я смог разглядеть себя как следует.

Сперва я не мог поверить своим глазам. Кожа полностью разгладилась и стала безупречной, как прежде. Но теперь она приобрела янтарный оттенок, совсем как у рамы этого зеркала, и лишь немного блестела, не больше, чем у смертного, который провел долгий роскошный отпуск в тропических морях.

Брови и ресницы отчетливо выделялись, как это обычно бывает у светловолосых и очень загорелых людей, а немногочисленные морщинки на моем лице, которые пощадил Темный Дар, стали немного глубже. Я имею в виду две маленькие запятые в уголках рта – результат того, что я, будучи живым, слишком много улыбался, несколько совсем тонких морщинок в уголках глаз и пару едва заметных черточек на лбу. Как приятно увидеть их вновь после столь долгого перерыва!

Руки пострадали больше. Они стали темнее, чем лицо, и благодаря обилию маленьких складок очень смахивали на человеческие. Сколько же крошечных линий на руках у смертных, подумалось вдруг мне.

Блеск ногтей все еще мог вызвать у людей подозрения, но его нетрудно замаскировать пеплом. Глаза, естественно, – другое дело: никогда еще они так ярко не светились. В этом случае помогут дымчатые очки. Большие черные очки, скрывающие сияние белой кожи, больше не потребуются.

«О боги, это же просто замечательно! – думал я, глядя на собственное отражение. – Ты выглядишь почти как человек! Почти как человек!»

Каждой клеточкой я ощущал тупую боль, но мне она даже нравилась, так как напоминала о форме моего тела и о его человеческих пределах.

Я готов был кричать от радости. Но вместо этого принялся молиться: «Пусть я останусь таким надолго, а если нет, то я сделаю все снова».

Но тут же пришедшая в голову мысль поразила меня: я же пытался убить себя, а не усовершенствовать внешность, чтобы легче было появляться на людях. Предполагалось, что я должен сейчас умирать. А если солнцу пустыни Гоби это не удалось... если целый день, что я пролежал на солнце... и следующий восход...

«Ну ты и трус, – подумал я, – можно было найти способ остаться на поверхности и во второй раз! Или нет?

– Ну, слава Богу, ты решил вернуться.

Я оглянулся и увидел, что по холлу идет Дэвид. Он только что вошел в дом и даже не успел еще снять ботинки, темное тяжелое пальто промокло от снега.

Дэвид резко остановился и внимательно осмотрел меня с головы до ног, напрягая в темноте зрение.

– Одежда сойдет, – заметил он. – Господи Боже, ты похож на островитянина, на любителя серфинга, на одного из тех молодых людей, которые всю жизнь проводят на курорте.

Я улыбнулся.

Он взял меня за руку – довольно смело, подумал я, – и провел в библиотеку, где в камине уже весело пылал огонь.

– Уже не больно, – не слишком уверенно произнес он, окинув меня еще одним долгим взглядом.

– Остались кое‑ какие ощущения, но не из тех, что мы называем болью. Я ненадолго отлучусь. О, не волнуйся. Я вернусь. Я голоден. Мне нужно поохотиться.

Дэвид побледнел, но не настолько, чтобы я не видел крови под кожей его щек или в крошечных сосудах глаз.

– А ты что думал? – спросил я. – Что я бросил эту привычку?

– Нет, разумеется, нет...

– Хочешь пойти посмотреть?

Он не ответил, но был явно испуган.

– Ты должен всегда помнить, кто я. Помогая мне, ты помогаешь дьяволу. – Я сделал жест в сторону «Фауста», до сих пор раскрытого на столе. А рядом лежал рассказ Лавкрафта. М‑ м‑ м...

– Для этого тебе не обязательно убивать, да? – вполне серьезно спросил он.

Ну что за странный вопрос.

– Мне нравится убивать, – с коротким смешком заявил я, указывая на тигра. – Я охотник, как и ты когда‑ то. Мне кажется, это весело.

Он долго смотрел на меня с выражением какого‑ то тревожного удивления, а потом медленно кивнул – словно в знак согласия. Но он был далек от того, чтобы со мной согласиться.

– Поужинай, пока меня не будет, – продолжал я. – Не сомневаюсь, что ты голоден. В доме пахнет жареным мясом. И будь уверен, я намерен до возвращения поужинать по‑ своему.

– Ты твердо настроен позволить мне узнать тебя получше, да? – спросил он. – Чтобы не осталось ни сентиментальности, ни заблуждений?

– Вот именно. – Я на секунду показал ему свои клыки. На самом деле они очень маленькие, далеко не такие, как у леопарда или у тигра, с которыми ему приходилось иметь дело по собственной воле. Но эта гримаса всегда пугает смертных. И не просто пугает – шокирует. Думаю, что организм получает некий инстинктивный сигнал тревоги, имеющий мало общего с сознательным мужеством или жизненным опытом.

Он побледнел еще больше и долго смотрел на меня, застыв на месте. Постепенно на лицо его вернулись краски и выразительность.

– Хорошо, – сказал он. – Я буду здесь, когда ты вернешься. Но если этого не случится, я приду в бешенство! Клянусь, я больше не скажу тебе ни слова. Исчезни сегодня – и больше ни одного кивка от меня не дождешься. Это будет преступление против законов гостеприимства. Ты понял?

– Ладно, ладно! – ответил я, пожав плечами, хотя втайне был тронут его стремлением к моему обществу. Прежде я не был уверен в том, что оно ему необходимо, и так грубо себя вел. – Вернусь. Мне хочется кое‑ что еще выяснить.

– Что?

– Почему ты не боишься смерти.

– Ну, ведь ты же ее не боишься. Или я не прав?

Я не ответил. Я снова увидел солнце – огромный пламенный шар, сливающийся с землей и небом, – и вздрогнул. А потом передо мной возникла масляная лампа из недавнего сна.

– Что случилось? – спросил Дэвид.

– Я боюсь смерти, – ответил я, подчеркивая сказанное кивком. – Все мои иллюзии разбиты.

– А разве у тебя есть иллюзии? – совершенно искренне удивился он.

– Конечно есть. Одна из них заключается в том, что никто не может сознательно отказаться от Темного Дара...

– Лестат, возможно, стоит напомнить, что ты и сам от него отказался?

– Дэвид, я был слишком юн. Меня принудили. Я сопротивлялся инстинктивно. Но ничего сознательного здесь не было.

– Не стоит так себя недооценивать. Думаю, ты бы отказался, даже в полной мере понимая, о чем речь.

– А вот это уже твои иллюзии, – возразил я. – Я голоден. Прочь с дороги, или я убью тебя.

– Не верю. Лучше ты возвращайся.

– Вернусь. На этот раз я сдержу данное в письме обещание. Ты получишь возможность высказать все.

* * *

Я охотился в лондонских переулках. Я блуждал рядом с вокзалом Чаринг‑ Кросс в надежде на встречу с каким‑ нибудь отпетым головорезом, который насытит меня до отвала, даже если его мелочные амбиции и не прольют бальзам на мою душу. Но все вышло не совсем так.

Впереди шаркала старушка в грязном пальто, с обмотанными тряпками ногами. Сумасшедшая, умирающая от холода, она бы не протянула и до утра; она выбралась через черный ход из того дома, где ее пытались запирать, – во всяком случае, она сообщала всему миру, ни к кому не обращаясь конкретно, что твердо намерена никогда больше не позволить себя поймать.

Из нас вышли отличные любовники! Она подарила мне имя и огромную гроздь теплых воспоминаний, и вот мы с ней уже танцевали в канаве, и я долго держал ее в своих объятиях. Как и большинство нищих этого века, когда в западных странах пища водится в таком изобилии, она не страдала от недоедания, и я пил медленно, очень медленно, смакуя каждую каплю и чувствуя, как кровь растекается под моей обгоревшей кожей.

Когда все было кончено, я понял, что уже давно и сильно замерз. Я сильнее ощущал изменения температуры. Интересно.

Яростные порывы ветра отнюдь не доставляли мне удовольствия. Может быть, часть моей плоти действительно сгорела? Не знаю. Я почувствовал, что у меня промокли ноги, а руки болели так сильно, что пришлось спрятать их в карманы. Ко мне вновь вернулись воспоминания о зиме во Франции, о последних днях, проведенных дома, об отдыхающем на постели из сена молодом смертном деревенском господине, чьими единственными друзьями были собаки. Внезапно мне показалось, что всей крови мира будет мне мало. Пора искать новую жертву, а потом еще одну... и еще...

Все они отбросы общества и все обречены, убеждал я сам себя, выманивая их в ледяную тьму из лачуг, слепленных из мусора и картона, чтобы потом со стоном насладиться их кровью среди зловония прогорклого пота, мочи и мокроты. Но кровь есть кровь...

Когда часы пробили десять, меня все еще мучила жажда, и жертвы попадались на каждом шагу, но я уже устал, да и охота мне наскучила.

Я миновал много кварталов и перенесся в фешенебельный Вест‑ Энд, а там вошел в темный магазинчик, набитый элегантной, изящного покроя мужской одеждой – современной и очень дорогой. Я выбрал на свой вкус серые твидовые брюки, пальто с поясом, толстый шерстяной белый свитер и еще очки в тонкой золотой оправе с бледно‑ зелеными стеклами. Выйдя обратно в морозную ночь, навстречу кружащимся снежинкам, я напевал себе под нос и даже исполнил чечетку под фонарем, чем я, бывало, развлекал Клодию...

Ба‑ бах! Дыша винным перегаром, на меня яростно налетел молодой красавец, божественно омерзительный бандит. Он выхватил нож, намереваясь убить меня из‑ за денег, которых у меня не было, и тут до меня дошло, что и сам я – жалкий вор, укравший целый гардероб дорогой ирландской одежды. Ну и ситуация! Однако я уже погрузился в жаркие крепкие объятия, круша ублюдку ребра, высасывая его до последней капли, пока он не иссох, словно крыса на чердаке в летнюю жару. Так и не оправившись от изумления, он осел на землю, но до последнего мгновения продолжал цепляться за мои волосы.

У него в карманах оказалось немного денег. Вот повезло! Я оставил их в магазине, расплатившись таким образом за одежду, и сумма эта, по моим подсчетам, была вполне достаточной, хотя, несмотря на свои сверхъестественные возможности, в математике я никогда не был силен. К тому же я написал благодарственную записку, конечно же анонимную. С помощью нескольких телепатических приемов я тщательно запер двери магазина и отправился дальше.