Вместо мифологии.

Из лекции 16 июня 1910 г. в Христиании (Осло). GA 121.

...Что будет, если Дух народа будет вести свой народ так, чтобы мог особо развиться Самодух? Вспомним, что эфирное тело получает развитие в индийской культуре, тело ощущений — в персидской культуре, душа рассудка, или характера — в греко-латинской культуре, душа сознательная — в нашей, еще не завершенной культуре. Но вот Самодух охватывается душой сознательной, так что начинает светить в нее, что должно быть подготовлено понемногу как задача шестой культурной ступени. Эта культура, которая должна быть в самой значительной степени культурой восприятия, ибо она должна в полном самоотречении дожидаться проникновения Самодуха в душу сознательную, подготавливается народами Западной Азии и выдвинувшимися вперед славянскими народами Восточной Европы. Эти последние вместе с их народными душами выдвинулись вперед на полном

основании, они выдвинулись вперед потому, что все, что наступит в будущем, должно проходить заранее некоторую подготовку, должно вклиниваться [в происходящее ранее], подготавливая элементы позднейшего. В высшей степени интересно изучать передовые посты такой народной души, готовящейся к более поздним эпохам. Отсюда и своеобразие живущих прежде всего к востоку от нас славянских народов. Вся их культура кажется западноевропейцам находящейся в стадии подготовления, и пользуясь своими передовыми постами, эти народы примечательным образом выдвигают то, что по духу своему является чем-то совершенно иным, нежели какая-либо мифология. Сравнивать эту ожидаемую культуру, которая теснится с Востока, с тем, что есть у западноевропейских народов, обладающих прямолинейно действующим импульсом, чьи истоки и корни находятся еще в древнем ясновидении, — значило бы не понимать эту культуру. Своеобразие же души этих восточноевропейских народов выражается во всем, что они обнаруживали всегда, когда в поле зрения попадало их отношение с высшими мирами. Это отношение совсем иное, если сравнивать его с тем, что обнаруживается в наших, западноевропейских мифологиях, с их своеобразными, индивидуально разработанными фигурами богов. Оно идет нам навстречу так, что непосредственное излияние народного существа мы можем сравнить с нашими понятиями о разных планах или мирах, с помощью которых мы готовимся к постижению более высокой, духовной культуры. Мы встречаем на Востоке, например, следующее представление: «Запад получил понятие о следующих друг за другом, расположенных рядом друг с другом мирах. У нас же есть прежде всего четкое сознание мира космического Отца. Все творчески деятельное в воздухе и огне, и вообще в элементах, находящихся в земле и над нею, является нам как бы в одном великом всеобъемлющем общем понятии, — и одновременно общем ощущении, — как понятие Небесного Отца». — Приблизительно как мы представляем себе мир Девахана оплодотворяющим нашу Землю, так и этот небесный мир, этот отчий мир, что идет нам навстречу с Востока, оплодотворяет то, что воспринимается как материнское начало, как Дух Земли. Мы не имеем иного выражения и иного средства, как представлять себе совокупного Духа Земли в образе оплодотворяемого материнского существа Земли. Здесь противостоят друг другу два мира, а не отдельные, индивидуальные фигуры богов. А в качестве третьего мира этим двум мирам противостоит то, что воспринимается как благословенное дитя их обоих. Это не индивидуальное существо и не переживание души, а нечто, являющееся произведением Небесного Отца и Матери-Земли. Так воспринимается из духовного мира отношение Девахана к Земле. То, что появляется как Благославляющий, как весна и как то, что прорастает и распускается в материальном теле, воспринимается полностью духовным, а то, что всходит и распускается в душе, — как мир, одновременно переживаемый как благословенное дитя Небесного Отца и земной Матери. Сколь ни универсальны эти представления, мы находим их у выдвинутых вперед, проникших на Запад славянских народов. Такого универсального восприятия мы не находим ни в одной из западноевропейских мифологий. Мы видим там ясно разработанные облики богов, а не то, что мы представляем в виде наших духовных планов, — их мы видим больше в Небесном Отце, в земной Матери и в благословенном дитяти Востока. В благословенном дитяти тоже заключается мир, который снова пронизывает другой. Это мир, который мыслится, правда, уже индивидуально, потому что он связан с физическим Солнцем и его светом. Это Существо, не один раз встречавшееся нам в персидской мифологии, имеет, — правда, в форме иных чувств и представлений, — также и славянский элемент; он имеет Солнечное Существо, изливающее свое благословение на три других мира, так что сама судьба человека воткана в сотворенный мир, в данную ему Землю через оплодотворение Матери-Земли Небесным Отцом и через то, что вносит Солнечный Дух в эти два мира. Пятый мир — то, что обнимает собой все духовное. Во всех силах и созданиях природы восточноевропейский элемент чувствует лежащий в их основе духовный мир. Но мы должны представлять себе его с совершенно иным оттенком чувства, связанным быть может больше с существами, фактами, творениями природы.

Мы должны представить себе, что эта восточная душа в состоянии видеть в процессах природы не только внешнюю, физически-чувственную сторону, но и астрально-духовную. Отсюда — представление о необычайном множестве существ этого своеобразного духовного мира, который самое большое можно сравнить с миром световых эльфов. Духовный мир, считающийся в духовнонаучных представлениях пятым миром, — это примерно тот мир, который брезжит перед народной душой Востока. Назовете ли вы его так, или иначе, — дело не в этом, а в том, что восприятия нюансированы, имеют оттенки, и что представления, которыми охарактеризован этот пятый план или пятый духовный мир, находятся в мире Востока. Этим ощущением мир Востока предуготавливал того Духа, который должен будет принести людям Самодух, для той эпохи, когда душа сознательная поднимется до Самодуха в шестой послеатлантической культуре, которая придет на смену нашей, пятой. Крайне своеобразно это выступает не только в творениях народных душ, которые таковы, как я их характеризовал, но в подготовительном порядке и во множестве иных чудесных проявлений Восточной Европы и ее культуры.

Примечательно и в высшей степени интересно, каким образом выражает этот восточной европеец свою зачаточную восприимчивость к чистому духу, принимая с большой самоотверженностью западноевропейскую культуру и тем самым пророчески предвещая, что он сумеет соединить со своим существом и нечто большее. Отсюда и тот малый интерес, с которым он идет навстречу частностям этой западноевропейской культуры. Он воспринимает предлагаемое ему больше в крупных чертах и меньше — в деталях, потому что он готовится к усвоению того, что войдет в человечество как Самодух. Особенно интересно видеть, как под этим влиянием на Востоке могло возникнуть гораздо более развитое, чем в Западной Европе, пока оно не было создано там духовной наукой, понятие Христа. Из всех, кто далек от нее, самое развитое понятие Христа имеет русский философ Соловьев. У него такое понятие Христа, что он может быть понят только учеником духопознания, потому что он развивает его все выше и показывает его в бесконечной перспективе. Он показывает, что то, что люди знают об этом сегодня, — только начало, потому что Импульс Христа лишь немногое мог открыть человечеству из того, что он в себе содержит. Глядя на понятие Христа, какое составил себе, например, Гегель, мы увидим, что Гегель берет его так, как это может сделать утонченнейшая, одухотвореннейшая душа сознательная. У Соловьева понятие Христа выступает совершенно иначе. Здесь выясняется двухчленность понятия Христа и отвергается все, что выражалось в различнейших теологических спорах и что, в сущности, покоится на глубоких недоразумениях, потому что обычных понятий недостаточно, чтобы сделать понятие Христа понятным в его двоякой сущности, недостаточно, чтобы понять, что человеческое и духовное в нем должны быть точно различаемы. Понятие Христа покоится именно на точном понимание того, что произошло, когда в человека Иисуса из Назарета, развившего все необходимые свойства, вступил Христос. Здесь имеешь дело с двумя природами, которые сначала надо постигать раздельно, хотя они на более высокой ступени снова соединяются воедино. Христа в его полном облике не постигали до тех пор, пока не бывала постигнута эта двухчленность. Но это возможно только для того философского понимания, которое предощущает, что сам человек войдет в культуру, где его душа сознательная будет находиться в таком состоянии, какому может принадлежать Самодух. Так что человек будет чувствовать себя в этом шестом культурном периоде двуединством, у которого высшая природа будет держать в узде низшую.

Эту двухчленность Соловьев вносит в свое понятие Христа и определенно заявляет, что понятие Христа имеет смысл, только если допускать одну божественную и одну человеческую природу, которые можно понять лишь благодаря тому, что они реально взаимодействуют и составляют не абстрактное, а органическое единство. Соловьев уже понимает, что в этом Существе надо представлять себе два волевых центра. Если вы возьмете соловьевские теории об истинном существе Христа, возникшие благодаря не просто мыслительному, но спиритуально действительному индийскому влиянию, то вы будете иметь Христа, в трех телах которого развит момент чувствования, момент мышления и момент воления. Тогда вы будете иметь человеческое чувствование, мышление и воление, в которые погружается Божественное чувствование, мышление и воление. Европейское человечество полностью переработает все это, лишь когда поднимется до шестой культурной ступени. Пророчески это нашло чудесное выражение в том, что понятие Христа у Соловьева предвещает утреннюю зарю более поздней культуры. Вот почему эта философия Восточной Европы шагнула такими исполинскими шагами за пределы гегельянства и кантианства, и попадая в атмосферу этой философии, чувствуешь вдруг что-то вроде зачатка, который развернется позднее. Это идет так далеко потому, что впереди как бы пророчески светит, ощущается как заря шестой послеатланти-ческой культуры это понятие Христа. Благодаря этому все Существо Христа и все значение Существа Христа выдвигается в центр философии и становится чем-то совершенно иным, нежели то, что могут дать на этот счет западноевропейские понятия.

Понятие Христа, хотя оно выработано не в духовнонаучной области, но понимается как живая субстанция, которая подобно духовной личности должна работать во всей государственной и социальной жизни, — оно ощущается подобно личности, в служении которой человек находится как «человек с Самодухом». Эта личность Христа удивительно пластично разработана в различных рассмотрениях Евангелия Иоанна и его вводных слов, которые дает Соловьев. Опять-таки только на духовнонаучной почве можно получить понимание того, насколько глубоко постигается Соловьевым положение: «В начале было Слово (или Логос)», но и насколько иначе постигается Евангелие Иоанна философией, относительно которой можно чувствовать, что это зачаточная философия, что она знаменательным образом указывает в будущее.

Если, с одной стороны, надо сказать, что Гегель представляет в философской области наиболее зрелый плод, наиболее зрелый философский плод, рожденный душой сознательной, то с другой стороны, философия Соловьева является в душе сознательной зачатком философии Самодуха, который вступит в силу в шестом культурном периоде. Вероятно, нет большей противоположности, чем между христианским в самом выдающемся смысле понятием государства, которое как высокий идеал предносится Соловьеву наподобие сна о будущем, между этим христианским понятием государства и народа, которое берет все, что есть, чтобы доставить нистекающему Самодуху, чтобы протянуть будущему, чтобы дать властям будущего христианизировать это, — нет большей противоположности, чем между этим понятием содержимого в соловьевском смысле христианского сообщества, причем понятие Христа является целиком понятием будущего, и понятием государства Божия у св. Августина, который хотя и принимает понятие Христа, но государство конструирует так, что оно оказывается римским государством; который принимает Христа в представление о государстве, данное ему римским государством. Все дело в том, что дает знание о врастающем в будущее христианстве. В соловьевском государстве Христос — это кровь, текущая сквозь всю социальную жизнь. И существенно, что государство мыслится конкретно, как идеальная личность, так что оно хоть и будет действовать как духовное существо, но будет исполнять свою миссию со всеми характерными особенностями личности. Нет другой философии, до такой степени проникнутой тем понятием Христа, которое из высей светит нам в духовной науке, и при этом до такой степени остающейся в зачатке.

Все, что мы находим на Востоке, начиная с народной души и вплоть до философии, является для нас чем-то, что несет в себе лишь зачаток будущего развития и что поэтому должно было предоставить себя особому воспитанию того Духа Времени, которого мы уже знаем, поскольку было сказано, что Дух Времени древнегреческого народа, данный христианству как импульс, был наделен миссией стать ведущим Духом Времени более поздней Европы. Для той народной душевности, которая должна будет развить зачатки шестой культуры, этот Дух Времени должен был стать не только воспитателем, но и нянькой с первой же ступени ее существования. Таким образом мы можем прямо сказать, — причем тут понятия Отца и Матери утрачивают свой раздельный смысл, — что то, что является русской народной душевностью (Volkgemü t) и что постепенно должно развиться до народной души (zur Volksseele), было не только воспитано, но и вскормлено и вспоено тем, относительно кого мы видели, что он развился из древнегреческого Духа Времени и затем во внешнем отношении принял иной ранг*.

* см. об этом в Комментарии.

4.