Как великомученик георгий храм открыл

Тяжелыми были для меня первые годы дьяконства и священства. Обострились мои фронтовые болячки: обе раненых ноги разболелись, осколок в пояснице беспокоил, образовалась закупорка вен на ноге — да такая, что операцию надо было делать, большую часть вены удалять. Во время службы я так уставал от боли, что к её концу рубаха становилась мокренькой. Начал проситься, куда бы мне уехать, чтоб хоть немного здоровье поправить. Ну, хирурги и посоветовали мне поехать в Ташкент. А там у меня знакомые были. А уж оттуда в Самарканд направили, я там служил в храме Великомученика Георгия Победоносца. Познакомился я с Георгием, учителем по профессии, который пел в этом храме на клиросе. Он и рассказал мне поразительную историю, которая случилась в Самарканде в годы хрущевской власти во время служения архимандрита Серафима (Сатурова). Этот священник, родом из Перми, был репрессирован, 10 лет отсидел, много тяжкого повидал в жизни, старенький уже был, весь больной, еле сил хватало ходить. Своей теплотой, вниманием он немало молодых людей привлек в храм. Многие стали креститься. Ну, кагэбэшники увидели, что молодежь пошла в храм, решили батюшке ножку подставить, найти какой-нибудь повод, чтобы закрыть храм Георгия Победоносца. А что найдешь?.. Но власти так все ловко подделали, что лишили всеми любимого батюшку службы на целых 2 года… Как-то к отцу Серафиму в храм пришли муж и жена и стали его уговаривать: — Батюшка, окрести нас, только не записывай, что крестил, а то нас с работы уволят! Да, такое время тогда было: и паспортные данные нужно было записывать — где работаешь, где живешь; и родителей крестных — каждого надо было записывать. А потом все это просматривал уполномоченный… Батюшка был милостивый — согласился окрестить их без записи. А за воротами в это время стояли представители органов — они и встретили этих молодых людей: — Ну, что, молодые, зачем приходили в церковь, что делали там? Те поначалу молчали — не хотели отвечать. — Ну, раз молчат, у священника спросим: почему молчат, откуда они… — Да я не знаю — откуда, — отвечает отец Серафим. Не хочет своих крестников выдавать — так они упрашивали не записывать их: мол, с работы выгонят и все такое… Но оказалось, что у кагэбэшников с ними специальная договоренность была. Они целую историю из этого «незаконного» крещения раздули. — Как не знаете?! Они же крестились только что! Вы же записывали, где они работают! — Нет, я не записывал. — Ах, вы не записывали?! Почему? — Да они упросили, чтобы не записывать. Я и пожалел их… Чиновник достает бумагу, оформляет протокол, что священник окрестил людей, а в журнал не записал — значит, не подчиняется гражданскому закону. И за это ему служить запретили — только за это. Два года службы в храме не было. Так они тайно совершали службу по ночам, собирались по два-три человека — и служили… Прошло два года, как храм закрыли. Приближался престольный праздник — Георгия Победоносца. Все прихожане сокрушались, что не будет службы в этот день… А власти уже определили: хороший детский садик здесь будет — семь квартир, помещение храма просторное, баня, пекарня, столовая, площадка большая, колодец, два дуба… Всем стало ясно, что храму скоро конец… Но накануне 6 мая случилось нечто из ряда вон выходящее. При храме вместе с архимандритом Серафимом жили две москвички, его келейницы — монахиня Иулия (она иконы хорошо писала) и послушница Евдокия, как и батюшка, тоже ссыльные. Батюшка в это время у себя в келье к празднику готовился, каноны читал, а матушка Иулия на церковном дворе подметала. Вдруг увидели они: открываются врата церковной ограды, и въезжают двое верховых офицеров в старинных, невиданных одеждах, на белых конях. Один постарше, другой помоложе. Этот первый — такой величественный, красивый, ловкий. Спрыгивает с коня и, обращаясь к монахине по имени, отдает ей повод: — Матушка Иулия, подержи повод лошадки, я пойду к батюшке Серафиму. Она, вся в трепете, упала на колени: — Ох, милый, твоя лошадка сильная — я не удержу ее! — и ручки подняла, будто сдается ему. Тогда офицер отдал повод своему адъютанту и, ничего не спросив, пошел прямо в келью к батюшке Серафиму. Увидел его, стоящего на коленях перед иконами (а он немощный был, старенький, подушки под колени подкладывал), и повелительно говорит ему: — Отец Серафим, готовьтесь к службе — сегодня храм будет открыт! Батюшка прямо отпрянул: что за офицер, откуда он появился?! И слова у него такие сильные, богатырские слова. И голос красивый, мощный — чистый баритон, а слово-то — сила, все равно как приказ! И вдруг понял священник, что это был сам великомученик Георгий. В окно глянул — оба всадника ловко взлетели на коней и поехали, только искры из-под копыт! А направились они после отца Серафима прямо в исполком города Самарканда. Великомученик Георгий оставил своего «адъютанта» у входа с лошадьми, а сам зашел в исполком, минуя милиционеров, — те только встретились с ним глазами, но ни слова ему не сказали, не спросили, к кому и откуда. Георгий Победоносец — прямо на второй этаж, мимо секретаря, которая тоже онемела. Ни у кого ничего не спрашивая, открывает дверь в кабинет председателя исполкома и, называя его по имени, говорит: — Чтобы сегодня же храм Великомученика Георгия был открыт! Иначе будете наказаны без помилования. Председатель исполкома был страшно напуган появлением невиданного офицера и его словами: «Иначе будете наказаны без помилования!» А тот поворачивается — и уходит. Хотел председатель задать ему вопрос: «Кто вы, откуда?» — но не смог слова выговорить, не мог в себя прийти от необыкновенный силы приказа, который отдал незнакомец. Глянул он в окно: а тот уже в седло садится с необыкновенной легкостью — и только искры из-под копыт!.. В страхе берет чиновник телефонную трубку, звонит уполномоченному по делам религии: — Срочно пошлите нарочного в храм Великомученика Георгия! Чтобы сейчас же открыли храм! А распоряжение напишете после. Некогда было даже писать — такой страх его взял! Уполномоченный немедленно послал своего помощника. Через 15 минут он был у отца Серафима: — Открывайте храм, служите свободно!.. На следующий день председатель исполкома приехал на машине к отцу Серафиму: — Над вами есть какой-то начальник? — А как же? Есть. — Можно посмотреть на его фотографию? Батюшка выносит ему фотографию Ташкентского епископа в клобуке. — Нет, не тот! А еще выше есть у вас кто-нибудь? У меня вчера ваш начальник был, офицер такой — о-о-о… С такой властью приказал, чтобы срочно храм открывали, иначе, говорит, будете наказаны без помилования! Сразу видно — начальник… У батюшки слезы потекли, он слова выговорить не смог… Только вынес старую икону великомученика Георгия — верхом на белом коне. Председатель исполкома как глянул: — Он!!! У меня вчера ОН был! И тоже прослезился. Многие были свидетелями этого удивительного, просто потрясающего события: как Георгий Победоносец храм открыл. И батюшка Серафим, и учитель Георгий, и Монахиня Иулия, и милиционеры, и секретарь-машинистка. Я сам был в горисполкоме и слышал эти рассказы. Иприхожанам нашим история эта хорошо была известна. Только вот рассказ самого архимандрита Серафима, увы, услышать не довелось, немного не застал я его в живых: он преставился ко Господу за 20 дней перед тем, как мне приехать в Самарканд. Слава Богу за все!

«ВОТ КАКАЯ РУССКАЯ ВЕРА!..»

Как-то к архимандриту Серафиму пришел узбек, привел пятнадцатилетнего сына, упал в ноги священнику: — Батюшка русский! Помолись за сына, припадком бьет! — А ты веришь, что Бог может помочь? — спрашивает отец Серафим. — Верю! — отвечает отец. — Везде был: у муллы в Ташкенте, у муллы в Бухаре, в Самарканде — всех прошел. Никто не помог. Помоги ты! — Ну, что ж, давай молиться вместе, — сказал батюшка. Встали они втроем на колени. Прочитал отец Серафим канон и молитвы о болящем, помазал его елеем — несмотря на то, что он не крещеный, а, по мусульманскому обычаю, обрезанный. И говорит: — В субботу и в воскресенье у меня времени не будет — народу много на службе. А в понедельник приходи — так же, после обеда. И когда этот человек с сыном в понедельник появился у ограды храма Георгия Победоносца, то скинул у ворот обувь, встал на колени и так на коленях прополз все 36 метров — расстояние от ворот до домика батюшки Серафима! Вот урок всем нам! Кто из нас, русских, пойдет так на коленях к своему благодетелю? Я не слышал и не видал такого. А узбек от радости через весь церковный двор шел на коленях и плакал. Две технички во все глаза смотрели: — Да это тот самый узбек, который приводил сына! Что же он так плачет?.. Приполз он к батюшке Серафиму, падает ему в ножки, благодарит и дает тысячу рублей. В шестидесятые годы это были немалые деньги. — Я монах, — говорит отец Серафим, — мне деньги не нужны! Отнеси в любую мечеть, любому мулле отдай. — Нет, мулла мне не помог, мечеть не помогла. На, батюшка, тебе! — и положил деньги ему на стол. Но батюшка все равно не взял награды: — Не надо мне, я не за деньги молился, а ради Бога — потому что ты просил… Потом говорит: — Ну ладно, отнеси к нашему бухгалтеру Татьяне Александровне (она была тоже москвичкой, ссыльной), она возьмет твое пожертвование на храм Георгия Победоносца. А черный материал на подрясник, 5 метров, отец Серафим взял. Прощаясь со священником, тот узбек пообещал: — Пойду всем муллам расскажу — вот какая русская вера! Чуть позже он пригласил шестерых мулл, приехали они на двух машинах посмотреть на батюшку. Удивлялись. Батюшка был маленький, старенький, сгорбленный — ведь десять лет отсидел за веру… После этого чудесного исцеления узбеки — отец с сыном — стали в храм ходить и говорить: — Да, ваша вера — солнце, а наша вера — маленькая луна…

«СИЛА БОЖИЯ В НЕМОЩИ СОВЕРШАЕТСЯ»

Что у людей велико — у Бога бывает ничто. И верно сказано, что сила Божия в немощи совершается. Жил на моей родине, в селе Колыванское, необычный человек Божий — Миша Дрянев. Он не просто был немощным от рождения — он плотью был так легок, что, казалось, у него совсем нет мышц, только сухие, тоненькие косточки и прозрачная, как целлофан, кожа. Руки и ноги были у него согнутыми от рождения, совсем не выпрямлялись, ладошки сжаты в кулачки. В таком согнутом положении он и прожил всю свою короткую жизнь — 36 лет… Ел он совсем мало — все равно что котеночек: четвертая часть блина да две ложки молока — он и наелся. Но душа у этого человека была необыкновенная. Не умел он ни читать, ни писать, даже букв не знал, только молитвы, которым его выучила мамочка. И при такой немощи он мысли людей знал, все предсказывал матери — кто, зачем к нему придет. О том, что война будет, тоже наперед знал. Все-все говорил, что у него ни спрашивали, — всю правду людям. И никто на него не обижался, за юродивого Христа ради его почитали. Священного Писания не читал, не умел, а все в нем понимал. Отца, механика, Миша научил, как тележку лучше сделать! Сам неподвижный, сидит — подушки под спиной, не видел ни колеса, ни руля, а отца научил… Страшно становится, когда подумаешь, что Господь может сделать, — невозможное, кажется, для нас. Я в Колыванское приезжал сразу после войны, повидать родных. И с Мишей два раза встречался. Ощущение такое было, что он меня всего насквозь видит, как рентген. Все, что ты думаешь, говорит тебе и улыбается. Он рассказывал о себе, что — было дело — ворчал на мамочку с папочкой, зачем, мол, родили его, такого немощного. А Господь ему открыл: именно такой нужен — обличать людей. Помогать людям. Исцелять людей. В их деревенский дом к нему ходили, как к духовному доктору. Люди приезжали даже из города. Становились на колени, задавали свои вопросы — почему в семье нету мира, отчего у них та или иная скорбь. А Миша им прямо говорил: крестик не носите, молитв не знаете, не благодарите Бога, в праздники работаете, посты не соблюдаете… Ну, и все такое… Потом советует — просто советует, бесхитростно: живите по-христиански, заповеди Божий соблюдайте — и наладится жизнь. Повенчайтесь, молитвы читайте, крестики носите, в храм ходите. Храм, он говорил, это наш духовный корабль. Ничего особенного Миша не говорил, ничего от себя — только напоминал, что известно из Евангелия, из заповедей Божиих, из учения Церкви. Казалось бы, всё ясно, просто -да многим представлялось, что трудно так просто жить. Метались, чего-то мудреного искали. Но те, кто принял сердцем Мишины советы, — все исцелялись, жизнь у них налаживалась… Пришли как-то две женщины, посмотрели на Мишу, ужаснулись — у него одни косточки и кожа, разговаривает тоненьким голосочком, как маленькое дитё, чуть слышно. Когда мать провожала их за калитку, они ей «посочувствовали»: — Ох, тетя Фрося, какое у вас горе-то… Сын-то у вас какой! А другая женщина добавила: — Мы радуемся, что он нам все рассказывает, а вам-то горе какое. Хоть бы Господь его взял. Вот так. Они ему желают смерти. Прихожу я, а Миша плачет, слезы текут по лицу — вытереть-то их он не может. — Миша, ты о чем плачешь? — А почему такие люди приходят, которые мне желают смерти? Видишь, он не боится, хоть и калека — живет, а люди желают ему смерти. И он знает, что именно они матери за калиткой сказали, хоть и не слышал, а духовно знает… Как нужны нам такие люди, воспитатели духовные! Чтобы обличали наши грехи, помогали духовно исцеляться. Юродивый Миша был как инструмент духовный в руках Божиих. Вся его жизнь проста и ясна, как солнечный лучик. Мы, здоровые, бегаем туда-сюда, заботимся о многом, а смысла жизни часто не понимаем. А больной, немощный Миша никуда не ходил, а только молитву читал — бывало, целый день и ночь. И Бога за все благодарил, хоть и нелегко ему жилось. А мы, здоровые и благополучные, делаем ли это? Ведь Бог сотворил человечество для добра, и мы должны благодарить за все. За пищу надо благодарить, за солнце, за воду, за то, что мы образ Божий носим. За то, что с каждым дыханием мы вдыхаем благодать Божию, что каждый вздох дает нам жизнь. Это совсем несложно. А мы не хотим этой простоты, этой искренности жизни. Потому у нас вместо благодарности — хуление, или табак, или нехорошее слово, или что другое похуже. Это ужасно, что такие простые, очень простые духовные правила нарушаются. Оттого и столько бедствий кругом.

«ДУША ХОДИЛА…»

В конце 70-х годов была у меня не совсем обычная встреча в Ташкенте. Узнав, что я провел несколько встреч с прихожанами, рассказывая им о случае с Клавдией Устюжаниной, в епархию обратилась жительница Ташкента Акилина — оставила свой телефон, чтобы в следующий приезд и ей услышать про Клавдию. Потом попросила разрешения рассказать о происшедшем с ней самой случае. Вроде ничего особенного в нем нет, и кто-то может с недоверием отнестись к подобному свидетельству, к тому же Святые Отцы учат не доверять снам. Но Акилина рассказала о себе со смирением, сильно переживая случившееся. Потому я решаюсь передать читателям ее рассказ. «Лежалая в больнице на Госпитальной улице, как раз напротив епархии — у меня был перелом ноги. Наконец, сняли с меня гипс, и я лежала на койке — отдыхала после обеда. Вдруг подходит ко мне какая-то молодая монахиня, называет меня по имени и говорит: — Ну, Акилина, вставай — пойдем со мной. Я тут же встаю, забыв, что перед тем не могла ступить на больную ногу. Пошла за монахиней — не взяла ни костылей, ни палочки, даже тапочки не надела. Только нога правая у меня забинтована. Спускаемся мы с нашего второго этажа вниз, выходим на улицу. Только перешли через дорогу к трамвайной остановке (мне еще запомнилось, что мимо шел трамвай под номером 5), как я увидела сзади нее голубую прозрачную лестницу — ведущую ввысь, прямо в Небо. — Иди за мной, — сказала монахиня и начала подниматься вверх по этой лестнице. Я со страхом, с трепетом — но иду за ней. Высоко поднялись. Но я почему-то не боюсь, мне так спокойно и радостно. Кругом — сияние, вся земля в цветах, по зеленым улицам прямыми рядами тянутся большие палатки — голубые, салатные и зеленые. Люди светлые, приветливо беседуют, но что говорят — не слышно. Монахиня говорит мне: — Запоминай — будешь рассказывать. А дальше — снова лестница в Небо, выше прежней. Монахиня сказала, что там второе Небо. Там дома уже деревянные, резные, красоты несказанной. Люди радуются. Мы идем мимо них — они нам кланяются. Монахиня снова говорит: — Смотри — запоминай. Потом повела она меня по лестнице еще выше: на третье Небо, как она сказала. Поднимаемся, а там — высокие-высокие — белые дома. Полно цветов — да ароматных таких! Люди все в белом, сияющие. Ходят — радуются. — Смотри — запоминай. Будешь рассказывать, — снова говорит монахиня. Гляжу я на эту красоту и думаю: как же меня, грешницу, Бог сподобил увидеть эту радость? И уходить мне оттуда не хочется! Но монахиня ведет обратно. Спустились на второе Небо, на первое, потом — на землю. Заводит она меня обратно в мою палату и говорит: — Ну, Акилина, теперь ложись, отдыхай. Я только села на кровать, а она уже уходит. Вмиг встали перед моими глазами дивные места, которые она мне показала, и невозможным показалось мне, чтобы она ушла, не рассказав о них. — Матушка, матушка, вернись! Поговори со мной! — громко кричу ей. Тут медсестра подбежала: — Акилина, ты что кричишь? — Верни, верни ее! — отвечаю. -Кого? — Да вон ту матушку! — Какую матушку? — Да вон она, вон она пошла! — Что ты, нет никого. — Как это — нет никого? Глянула — действительно, никого. Никто не видал и не слыхал ни о какой матушке. Врач подошел: — Что за шум, Акилина? Все отдыхают, а ты кричишь. — Да мы ходили с матушкой одной… — Куда это вы ходили? — На улицу… — Ты — ходила?! А ну-ка расскажи — где ты находишься? И как это ты с переломом ноги умудрилась ходить? Я им все рассказала — и что в коридоре, по которому мы шли, два цветка с левой стороны, и что перила на лестнице деревянные, резные, голубой краской покрашены, и что трамвай 5-й номер мимо нас ехал. Удивились они: все точно я рассказала, хотя видеть этого не могла — ведь меня на «скорой» в больницу доставили, а из палаты я никуда выйти не могла… Но когда я стала рассказывать про лестницу в Небо, про свое путешествие с монахиней, врач стал щупать у меня пульс, измерять давление. Потом сказал: — Так ты сама рассуди, Акилина, у тебя даже палочки, чтобы ходить, нет, ты еще на ногах даже с костылями не держишься. У тебя и тапочек нету. А на ноге бинт — чистенький, беленький. Если бы ты хоть раз наступила на асфальт, то отпечаток бы остался. Как же ты ходила?.. Глянула я на бинт — и вся краской залилась. Выходит — нафантазировала я все? Но сама я точно знаю, что ходила по лестнице на Небо с той монахиней. Такая радость в душе осталась — ничем ее не опишешь, не выразишь. Как бы мне хотелось там снова оказаться! Но как же жить надо для этого — безгрешно…» Все, кому Акилина рассказывала про этот случай, все считали, что это с ней от высокого давления — что-то вроде галлюцинации. Но мне думается, что это реальное духовное переживание. Разве она ногами ходила? Душа ее ходила на Небеса! А тело ее лежало. Но если душа вдруг потянулась к святому, высокому — разве это не истина? Ведь так же и у Клавдии Устюжаниной было. До операции, до того, как побывала ее душа на Небе, была она одна, а после — стала совсем другая.