Искушение вербовкой

Как раз во время моей болезни, когда я на костылях с трудом доходил до церкви, ко мне домой нередко приходили верующие. И начали за мной следить кагэбэшники. Однажды заехали на машине прямо домой. Все осмотрели, потом пригласили с ними поехать. В органах у нас пошел странный разговор. — Валентин Яковлевич, зачем вы с церковью связались, что она вам дает? Мы знаем, как вы воевали, — ваши родители столько благодарностей получали! Вы — защитник Родины, заслуженный человек, орденоносец! Сколько у вас воинских наград! Это даже в голове не умещается: вы — и церковь! Что она вам дает? Ах, вон оно что! Вот почему взяли меня в оборот! Я отвечаю просто: — Я благодарю Бога. — За что?! — За то, что живой остался. — Так не вы один в живых остались — вон их сколько. Да только все не ходят по храмам. — Так мне куда деваться-то? — доказываю им я. — Только в церковь — Бог меня спас на фронте. — Но ведь многие спаслись! Сколько мы боремся с отсталостью — а вы, заслуженный человек, все еще в церкви. Разве не помните, что вашего отца сослали за церковь? — Ну что же, — говорю, — и меня ссылайте… Вот так вот и поговорили. Прощаясь, я им сказал: — Вот когда душа ваша пойдет на Небо, а плоть зароют — тогда и в Бога поверите. — Ого! Как на два метра зароют — вот и конец! — смеются следователи. — Нет, только начало, — отвечаю. — Только начало будет. Они меня даже фотографиями пытались смутить, которые они сделали в церкви. Но все равно я не испугался — чего бояться-то? И прежде меня вызывали в «органы», когда в 1946 году работал в магазине в Макарьевке и в церковь еще не ходил, — не было ее в нашем селе. Приехал с фронта — мне даже отдохнуть не дали: сразу на фронт трудовой. Ну, я ж тогда еще молодой был, крепость во мне была. Поработал я месяц или больше — приходит комендант. Дождался, когда рабочий день кончился: — Мне надо с вами побеседовать, Валентин. Нам нужен работник. — Ну, так и ищите себе работника. — Именно вы нам и нужны. — Так я уже работаю, — говорю. — А вы тут и останетесь работать, но нам помогать будете… — А какая вам нужна помощь? — Сюда приходят различные люди — есть те, кто жалуются, антисоветчики. Мы будем вам задание давать — узнать, кто они, о чем говорят. — А вы сами их знаете? — спрашиваю. — Знаем. — Тогда какая же от меня помощь? Я товар взвешиваю, считаю. Если буду смотреть туда и сюда, тогда растратчиком стану. Вы ведь мне тогда не поможете! Как ни уговаривал он, как ни грозил второго человека поставить (видно, для надзора за мной), — я ни в какую не согласился. Четыре раза он приходил — и все без результата. На пятый раз он устроил мне провокацию. Пришел вечером, когда в магазине никого не было, и просит: — Взвесь мне три килограмма сахара, конфет, колбасы, запиши в долг. — Как — записать? — Ну, ты же директору школы записываешь, учителя у тебя все друзья — ты записываешь им. И мне запиши. А сам наклоняется и… достает из-под прилавка тетрадку, в которую я записывал должников. Видно, кто-то донес ему… — Ну что ж, — вынужден был я согласиться, — записываю: Кузьмин должен столько-то. — Ну-ка, я посмотрю — правильно ли записал? Берет тетрадку — и в карман! — Вы зачем берете?! Он будто не слышит. Говорит повелительно: — Вечером зайдешь ко мне. Когда стемнеет. Я не испугался: долгу там было немного. Но понял уже, что он задумал. Давай собирать отчет. Вечером пошел к коменданту. — Ну, вот что, — говорит он, — я написал протокол, буду в суд передавать, что ты государственный товар раздаешь в долг. Я смотрю ему в глаза: — Знаете что, ведь вам я доверил — и вы такое будете делать? — Нет, я буду передавать в суд! Распишись, что ты государственный товар давал в долг. — Не буду расписываться! — говорю. — Ну, тогда с нами работай… «Ах, ты, — думаю, — вон куда клонит». — Ну, так что — в суд передавать? — Передавайте! — отвечаю. — Можно идти? — Иди. Только сделал шаг на улицу… — Стой! Садись. Ну, что? Будешь помогать? — Знаете что? Когда я на фронте был, помощи не просил ни у кого. Некогда было просить. А вы в тылу — и какую-то помощь просите… К тому же иудой я никогда не буду. Он опешил. Помолчал, а потом снова приступает: то «отпускает», то вдруг снова «садись!», и судом грозит. Раз 20 так мне душу выворачивал. Такое вот дьявольское искушение. Трудно ли было не дрогнуть? Я как-то не думал об этом. Если б на свои силы надеялся, может, и не выдержал бы — запаниковал. А так — будто волю свою отключил и только на Бога уповаю. Когда в последний раз комендант спросил меня, передавать ли бумаги в суд или я захочу «спасти» себя, а я твердо ответил «передавайте», он вытащил протокол, порвал на клочки, показал мне обрывки: — Вот твои документы! Давай руку! Люблю таких людей! — и как сжал мне руку. Я только что не сказал ему: — Ох ты, негодяй! Но промолчал. Вот как их учат. А потом приходит ко мне в магазин и говорит: — Какие люди разные бывают, а?!. Я встретился с этим комендантом почти 20 лет спустя, в Барнауле. Мы с Клавдией Никитичной Устюжаниной шли в церковь и столкнулись с ним лицом к лицу. Узнал он меня, хотя я уже был с бородой, засыпал вопросами. Ну, прямо как родной человек. В гости напросился к Клавдии Никитичне. А когда вошел в дом и увидел в углу иконы, то прямо опешил: — Так ты что — верующий? — Да, — отвечаю. — Во-о-он ты какой… Не зря я тогда чувствовал, что ты какой-то другой человек, не такой, как все. Помнишь? Как не помнить. Только вера и помогла вырваться из тех ловушек, что так умело и психологически точно расставлял лукавый руками этого кагэбэшника.

«НАМ НЕЛЬЗЯ ГОВОРИТЬ!..»

Бывает, в церковь ходят люди, которые нехорошими делами занимаются, — заговоры читают, «лечат», что-то «нашептывают». На одну такую «бабушку», которая к тому же работала поваром, не раз жаловались прихожане: дескать, что-то недоброе делает, болеем от нее. Я, конечно, не мог знать, занимается ли она колдовством на самом деле, но раз зашел такой разговор, сказал на проповеди, ни к кому конкретно не обращаясь: — Счастливый тот человек, кто исполняет волю Божию. Но несчастлив тот, кто исполняет волю дьявольскую, например, воры, блудники, колдуны, чародеи всякие. Эта женщина — Галина — во время проповеди в храме стояла. Вижу по ее лицу: сильно обиделась на меня, хотя я и не думал ее называть, но она-то, видно, себя узнала. Стала караулить, когда я выйду из алтаря, даже в шкафу пряталась. Будет так делать человек с чистой совестью? Я молитву «Живый в помощи Вышняго» прочитал, перекрестился и вышел из алтаря. Галина из шкафа вылезает — лицо злое, старается перейти мне дорогу поперек. — Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь, — сказал я. Она отскочила, как ошпаренная, побежала из храма. — Вы исполняете свою волю! — сказал я ей вслед. За руку, конечно, в таком деле не схватишь. Но, видно, она поняла, что Господь сделал явными ее черные дела. Проповедь попала в точку… Молитва на таких людей действует, как огонь, — обжигает, они сами не свои становятся. Еще во время моей жизни в Тогуре, когда я не был священником, а только пел на клиросе в храме Воскресения Христова, мне довелось столкнуться с одной такой женщиной. По делам служебным зашел я в дом одного слесаря. Хозяйка, его мать, меня обедом угостила. Помолился я, сел за стол и по привычке про себя молитву читаю. Вдруг вижу, что с хозяйкой что-то неладное: из дома выскочила, потом бежит обратно, глаза навыкате, что-то шепчет, руками странные движения делает. Я спокойно сижу, ем, продолжаю про себя молиться. Она в горницу вбежала — и прямо ко мне. Я чуть отодвинулся и перекрестился. Вдруг посинели у нее губы, сама она побледнела и на бегу сквозь зубы выговорила: — Никакого в этом толку нет! — В чем? — удивился я. — В колдовстве! — отвечает. И падает без сил на лавку к печке — уставшая такая, подавленная. Пытается вскочить, убежать — и снова на место садится… Я чай допил, помолился, на иконы поклонился, а потом поклонился этой женщине. Как вскинет она руки в ужасе, как взвоет: — Йы-ы-ы-ы-а-а-а-а!!! Подхватилась — и бегом из комнаты. Господи, спаси меня! Прошло месяца три или больше. В храме заканчивалась служба. Я, как всегда, пел на клиросе. Вдруг подходит та самая женщина — я сразу узнал ее. Стал молитвы читать. Вдруг она как бахнется в пол: — Простите меня!!! — За что простить? Не отвечает, только плачет и все повторяет: — Простите меня! Несколько раз ее спрашивал: — Вы за что просите прощения? Она лишь плачет и все одно и то же повторяет. Я поднял ее и повернулся к выходу: — Ну, раз не говорите — то я ухожу. Она принародно — опять упала мне в ноги и плачет во весь голос, кричит «Простите!», а за что — не говорит. Думаю, может, стесняется при людях, вышел с ней на улицу, отошли в сторонку. — За что вы просите прощения? Как я могу простить, не зная за что? Я уже все понял — и за что она прощения просит, и почему назвать своей вины не может. Не действует на православного человека ее «порча» — вот ей и тяжело. Все же я попытался вытянуть из нее признание. Сказал, что не могу простить ее неизвестно за что. — Нам нельзя говорить!!! — вдруг закричала она. — А чего — говорить нельзя? — Так… Нельзя! Тогда я напомнил ей, как она угощала меня (она до мелочей вспомнила, чем кормила), потом сидела у печки и вдруг сказала: «Никакого в этом толку нет». — Помните, что вы мне ответили? — напомнил я. — Когда я спросил вас «В чем толку нет?», вы сказали: «В колдовстве!» — Ой, нет, нет!!! Я так не говорила! — ойкнула женщина. Я тогда выпрямился: — Как — не говорила? Помнишь, чем угощала меня, — и не помнишь своих слов? А помнишь, как тебе плохо было, как после моей молитвы ты руки подняла — испугалась? — Так это со мной так бывает… — протянула женщина. Словом, ни за что не захотела сознаваться. — Ну, ладно, раз нечего тебе сказать — как я тебе прощать буду? Грех твой остается с тобой. Ты не хочешь сказать Богу «Прости мне, Господи» — значит, Господь так тебе все твое и оставит. Вот твоя работа — вот твоя награда! За доброе — добро, за плохое — той же мерой. Так и ушел. Колдуну покаяться невозможно — если только от бесовских дел полностью отречься, всей жизнью своей, кровью смертные грехи омыть. А эта несчастная душа каяться не хотела. И когда она умирала, то совсем сошла с ума. Прости меня, Господи, я не судья ей. Но все-таки что было — то и говорю. А рассудить надо. Не судить, а рассудить. Не осуждать их, не мстить — Боже упаси (ведь Бог пришел спасти всех, всех — и бесноватых тоже исцелить)! Но защищать свою веру мы должны. Не дай Бог обратиться к врагу Божию. Избави Господи попасть в их общество.