На одной стороне монеты.

Две стороны одной монеты.

Роман в двух частях.

Посвящается всем безответно любящим или когда-либо любившим, а также моему другу, который умел поддержать меня и всегда оставался собой среди всего этого дурного фарса, именующегося обществом.

Часть первая.

На одной стороне монеты.

Глава первая.
Опять школа.

Первого сентября две тысяча четвёртого года небо над Москвой заволокло стально-серыми корявыми облаками, похожими на драные половые тряпки.На такие, какими наша толстая школьная уборщица с высокой причёской в нелепом кричащем розовом пиджаке и c картофельным носом протирала разбитый, потрескавшийся бордово-бежевый кафель на первом этаже школы. А ещё облака напоминали грязную пенящуюся воду в ведре, куда она эти тряпки окунала…

Опять школа. Какой-то страдальческий голос внутри меня как всегда вскрикнул, как только я проснулась: «Господи! Да когда же уже это всё кончится-то, а?!»

Погоди, кончится. Вот лето наступит. А пока ещё это только вчера кончилось. Надо сказать, оно было просто замечательным. Сначала двадцать с лишним дней я провела в гостях на отцовской госдаче – в Заречье. Местечко хоть куда. Кругом лес, сосны, клёны, природа и асфальтовые дорожки, по которым мы с моей сводной сестрой Олей и её подружками из соседних домов гоняли на велосипедах и самокатах. Нет, мне самокат не понравился. Особенно после того, как я, разогнавшись на нём как следует, вклеилась в дуб. Ни уму, ни сердцу! Тьфу! Плохая штуковина. Ни сесть на нём, ни управлять им как следует. А вот велосипед – как раз то, что надо. На самокат больше – ни-ни, ни за что не встану.

А как мы переходили сорокаметровый овраг в лесу по толстенной бетонной трубе – приключение хоть куда! Особенно оно нравилось мне и лучшей сестриной подружке Владе. Это всё она придумывала подобные приключения. Однажды она водила нас на большое заглохшее лесное болото, куда отец строго-настрого запрещал нам ходить, в другой раз она предложила выбираться из оврага наверх по глинистым краям с самого дна, по которому протекала мутноватая речонка. И мы полезли, правда, промочили и уделали всю обувь до безобразия. Отец и Олина мать ругали нас за то, что мы общаемся с Владой. Но она была хорошая девчонка, зря они так.Они всё говорили, что не доведёт нас до добра эта дружба.

Хотя для Оли родительское слово было авторитетным. Но дружба есть дружба, что тут поделаешь? Я охотно соглашалась на все приключения, в которые втягивала нас Влада, а Оля хныкала, что из-за неё от родителей нам влетит. Конечно, она больше за себя боялась, чем за меня. Отцовского строгого взгляда, побоев и упрёков матери. Вот чем подкреплялся непререкаемый авторитет родительского слова. А мне было всё равно – треснет ли мне отец по заднице или нет. Слова Олиной матери я и вовсе пропускала мимо ушей, хотя научилась делать вид, что слушаю очень внимательно. Главное в сторону не смотреть, кивать и поддакивать.

О, а уж с гнёздами птиц – отдельная песня. Всё началось с того, что Оле, мне и Владе захотелось ручного птенца, которого, разумеется, надо было ещё раздобыть. Гнёзд в лесу – хоть отбавляй. Внимательная Влада замечала многие из них. Я залезала на деревья и доставала их – только они оказывались либо пустыми, либо с яйцами, а нужны были именно птенцы. Разворошили даже гнездо трясогузки, которая жила под крышей нашего деревянного дома, только над подъездом напротив, в котором находилась комната Влады и её семьи. Обшарпанные дощатые дома госдач с шаткими лестницами и скрипучими перилами – это коммуналки с общей кухней и общим же туалетом, и на каждую семью выделялась довольно просторная комната с большим балконом и казённой мебелью. Всего в каждом доме было два этажа, два подъезда, и на каждом этаже комнат по пять.

Ну и приметила Влада у себя над подъездом гнездо. Всё никак не могли достать, пока я не придумала притащить из леса крепкую, длинную ветку, затем взобралась на небольшой выступ дома над крыльцом и ткнула этой веткой под крышу, аккурат в трясогузкино гнездо. Вниз посыпались яйца, и по асфальту растеклись желтки. Влада и Оля стояли внизу и смотрели. Я сама чуть не рухнула вниз, потому что выскочил Владин старший брат – Коля, ему было лет двадцать, и сказал, что если мы ещё раз тронем хоть одно птичье гнездо, он нам волосы зажигалкой укоротит. Поэтому мы после этого случая решили действовать потихоньку, чтоб никто, кроме нас троих, ничего не знал. Нас с Олей отругали, а Олина мать добавила:

– Вот вы говорите, что природу любите, а сами делаете так, как будто вы её не любите. Гнёзда разоряете. Так не делают любители природы. А Влада вас подставляет. Сама-то она, вон, ничего не разоряла. Только смотрела. А вы у неё на поводу идёте. А за гнёзда вы будете наказаны.

– Но как? – поинтересовалась я.

– Да вы уж и забудете про эти гнёзда, а наказание тут как тут…

Она Бога имела в виду. Ну не знаю, пока что не наказал. Наверно, забыть надо про всё это. Хм.

Но этим дело не кончилось. Мы по-прежнему хотели завести ручного птенца. И Влада на высоком раскидистом дереве недалеко от дома показала нам скворечник, привязанный к стволу. Сказала, что там уж точно есть птенцы – она сама видела, как птица-мать их кормит. Я посмотрела вверх. Смерила расстояние. Где-то четвёртый с хвостиком этаж. Кроме того, скворечник крепился к дереву толстыми белыми верёвками.

Нужно было что-то придумать. Влада предупреждала – просто так его не достанешь. А скорее всего, и вовсе не достанешь. Мало того, что высоко, так ещё и эти верёвки. А тут меня как раз отец отправил на несколько дней к бабушке в Москву, потому что самому ему туда же нужно было по делам. Я всё это время думала, как же достать этот скворечник с дерева. И придумала-таки! Надо всего лишь перерезать эти верёвки, а для этого нужны ножи. Хорошие, острые ножи. Я подождала, пока бабушка отлучится в магазин, полезла в ящики кухонного стола и достала оттуда целых три ножа с чёрными пластмассовыми ручками – длинный, покороче и самый короткий. Выбирала тщательно – ножей там было хоть отбавляй, но я кончиками пальцев ощупывала лезвия, проверяя их остроту. Конечно, бабушка ни за что мне не дала бы их с собой в Заречье, а если и дала бы – то спросила бы, для чего они мне нужны. А это тайна. Поэтому я хорошенько завернула их в чёрный полиэтиленовый пакет и припрятала под кроватью до того времени, как отец приехал за мной. Тогда я быстро собрала свой рюкзак, пакет с ножами незаметно от бабушки завернула в свитера, и таким образом, довезла его до Заречья. Оля и Влада поздравили меня с удачной идеей и добычей ножей, которые до поры до времени спрятали в дупле старого толстого дуба в тихом месте леса, которое почему-то Влада называла «райским».

Но ничего такого «райского» я в этом мрачноватом местечке не находила, это был просто участок лиственного леса с буровато-серой подстилкой и замшелыми дубами, кроны которых закрывали небо и мешали расти молодым тоненьким клёнам, которые как могли тянулись к свету. Особенно это место перестало быть для меня «райским» после того, как на его окраине, у асфальтовой дорожки, я обнаружила старую нерабочую телефонную будку, дряхлые голубые стены которой пестрели такими надписями, что если бы отец узнал о прочтении их мной, отстегал бы меня как следует ремнём и заставил бы все их забыть.

Что ж, а я и вправду зачиталась. Такого разнообразия я ещё не видела ни на одной стене в Москве и ни в одном лифте. Но особенно я запомнила одну из них – какой-то номер телефона и подпись: «Самая главная сука и шлюха Маша. Звоните». А мне хотелось позвонить. Спросить у Маши, почему же её окрестили главной сукой и шлюхой. И поподробнее ещё разузнать, что за «шлюха» такая. Я так понимаю, она шляется, хм… Но как и где? Только вот номер я не запомнила. А жаль, жаль. Я об этом так и не узнаю и не расскажу Маше, что про неё там написали. И она не узнает. Интересно, а ещё кто-нибудь ей звонил?

Да, после той будки местечко для меня навсегда утратило статус «райского».

Но вот мы дождались, когда отец и Олина мать уехали в Москву на целый день, а нас оставили одних.

Нам того и надо было. Побежали сразу в «райское» место к тому самому дубу, который Влада называла «священным», вынули из дупла ножи. Каждому досталось по ножу. Оля, чтобы она не ныла, дали самый длинный, Влада себе выбрала средний, а мне достался самый короткий.

И мы отправились к дереву с вожделенным скворечником. Когда мы подошли к нему, я сразу стала искать глазами сучки, неровности и ветки, по которым можно было бы взобраться наверх. До веток ещё надо было долезть, потому что они располагались где-то на трёхметровой высоте, то есть на втором ярусе дерева. А ниже, на первом ярусе были только почти гладкие раздвоенные стволы, за которые не очень-то и удобно держаться и цепляться. Не то, что лезть. Я сделала несколько попыток, но у меня ничего не вышло. Ноги съезжали со стволов, и приходилось спускаться на землю. Влада тоже попробовала забраться, но у неё и вовсе ничего не выходило. Оля не стала и пытаться. Тогда за дело снова принялась я, причём Влада сказала, что ничего у меня не получится.

И, не успела она это сказать, как я опытным глазом (не одно дерево было покорено мной) высмотрела на одном из тёмных гладких стволов малюсенький сучок, который и помог мне вскарабкаться на верхние ветки. Дальше дело пошло как по маслу: прочные и крепкие ветки, которые я с первого взгляда отличала от сухих по листьям, служили мне ступеньками, и, втыкая в ствол нож, я взбиралась всё выше и выше.

Оля и Влада подбадривали меня снизу, а я видела их поднятые лица с очень внимательными взглядами. Изредка я отдыхала, сидя на какой-нибудь толстой ветке и прижимаясь щекой к стволу, смотря на крыши домов, на дворики с маленькими деревянными скамеечками, на неровную местность, открывшуюся передо мной, на деревья с худенькими стволами и обвисшими золотисто-зелёными жидковатыми кронами, на замысловатую сеть серых асфальтовых дорожек, детскую площадку вдалеке с цветными беседками, песочницами и горками, а то поднимая глаза к лазуритовому небу, едва видное за листьями, и потом лезла всё выше. Потом я крикнула Оле с Владой, чтоб они спрятали свои ножи в дупло, а то отец может в любой момент вернуться.

Я ощущала себя кошкой и одновременно птицей, мне хотелось спрыгнуть вниз и зависнуть в воздухе, а потом медленно и плавно полететь над всем Заречьем, чтобы насладиться полётом и заодно удивить всех, в том числе Олю и Владу, стоящих внизу. Вот вернулся бы отец и спросил, где я, а они ответили бы… о, они ничего бы не смогли ответить от удивления, а только тыкали бы пальцами вверх и что-то невнятно лепетали, пока отец сам не увидел бы, как я летаю. А кошкой я чувствовала себя потому, что ловко и умело подкрадывалась к желанной добыче.

Словом, я ощущала себя на высоте и в буквальном, и в переносном смысле. Ствол дерева истончался. Вот и скворечник. Оля и Влада внизу замерли в ожидании. Только верёвки оказались прочными проволоками в толстой белой изоляции. А чтоб их перерезать ножом, надо немало повозиться. Как раз к скворечнику подлетела птица, но, увидев меня, испугалась и улетела. Кажется, это был дрозд. Я села на ветку потолще около скворечника и принялась подпиливать ножом изоляцию. Она плохо поддавалась. Потом я крикнула Оле с Владой, чтобы они отнесли свои ножи на место, то есть в дупло дуба, а то отец может в любую минуту вернуться, и тогда он точно отберёт их. Влада, забрав у Оли нож, побежала в сторону «райского» места, и я сверху видела её уменьшающуюся по мере удаления фигурку. Оля осталась наблюдать за мной.

А я подпиливала проволоку у скворечника и так увлеклась этим занятием, что не заметила, как под деревом рядом с Олей появился отец, который велел мне немедленно слезать. Слово «немедленно» напугало меня, так как, исходя из отцовских уст, оно подразумевало затрещины, ругательства и даже ремень в некоторых случаях. Ещё сильнее мне захотелось стать птицей и улететь от всего этого подальше. Я начала слезать, оставив нож в стволе у скворечника. Но слово «немедленно» и пытливый взгляд отца меня останавливали. Я слезла до среднего яруса и задумалась.

Что делать? Если я сейчас же слезу, ох не миновать мне отцовского гнева. И тогда я сказала, что не могу слезть. Отец куда-то ушёл, а Оля зажала рукой рот в знак того, что мне сейчас по первое число влетит. Я и без неё это понимала. Но отец вернулся с каким-то своим знакомым в бежевых штанах и серой клетчатой рубахе с засученными рукавами, который полез за мной на дерево, спустил меня, ухватив за бока, на второй ярус, сам слез, а меня снял отец.

Тут пришла Влада, которая в одно мгновение всё поняла и убежала домой. Оля выжидающе смотрела на меня и отца.

– Чтобы больше такого не повторялось, ясно? – спросил он, недобро взглянув на меня своими серо-голубыми глазами.

– Ясно, – ответила я.

– Совсем, что ли, мозгов нет? Старше их всех, а поддаёшься на провокации! – покачал головой отец. – Сами-то они не полезли! Это всё Влада. Сама-то она где? Домой убежала! А вы и повелись. Её как взбредёт в башку что-то, а вы и рады исполнять её волю. Оля! Да что Оля! У Оли, вон, ума и то хватило не лезть…

– Ну, я тоже пыталась, – робко призналась Оля.

– Ну и зря! – отозвался отец. – Все вы Владу слушаетесь. Тоже мне, главнокомандующая. Заводила! А сама вон бегом домой.

Мы с Олей промолчали, никак не желая выдавать нашу общую тайну. Ведь не Влада придумала добыть ручного птенца. А мы с Олей. Влада просто активно поддерживала эту идею, потому что она ей по вкусу пришлась.

Этим же летом мы в Заречье подкармливали котят, которых родила местная дворовая кошка. Они лежали в коробке, и Оле очень хотелось взять одного из них, но отец не разрешал. Отец вообще мало что разрешал и шоколада вдоволь не давал – приходилось пробавляться миндальными пирожными. Оля таскала сахар из сахарницы, а мне хотелось шоколада, к которому я так привыкла у себя дома. Мама мне его давала вдоволь, да и вообще гораздо вольготнее я чувствовала себя дома, нежели у отца. Оля всё время, когда мы уходили гулять, предлагала мне сбежать навсегда, на свободу, чтобы делать всё, что мы захотим. Предложение было заманчивым, но я вспоминала о своём доме, где я и так делала всё, что хотела – и убегать куда-либо я из него вовсе не собиралась.

После Заречья мы поехали на две недели на Валдай, остановились в гостинице у большого озера. С утра, до завтрака, мы отправлялись с отцом на рыбалку в лодке, а Оля оставалась дома – ей рыбалка не понравилась сразу. Всякий раз, когда мы её с собой брали, рыбалка не удавалась: у неё то леска запутывалась, то я одной ей известным способом переманивала всю рыбу на свою удочку, то просто у неё терпения не хватало ждать, когда рыба начнёт клевать, и начинались крики, топанье ногами, грозящее перевернуть ко всем водяным чертям лодку. Вечером мы рыбачили с берега – но когда мы брали с собой Олю, рыбалка всё равно не получалась. Оля начинала бегать вокруг меня, чтобы отпугнуть рыбу от моей удочки и переманить на свою, в итоге либо мы начинали драться, либо отец отбирал у нас удочки и отправлял нас обеих в гостиницу. Один раз я даже сама со злости зашвырнула свою удочку в околоводные кусты, за что получила от отца по заднице.

Вообще, на Валдае мы много ссорились с Олей из-за всего, что только можно было – начиная книгами и заканчивая ягодами кислой земляники, которые мы собирали в лесу. В Заречье мы тоже не упускали возможности поссориться, но там мы это делали гораздо реже. Валдай обострил наши конфликты. Всё дело в том, что Оля, пользуясь тем, что она меня младше на четыре года, хотела, чтобы я ей везде во всём уступала. Я, конечно, не хотела уступать, вот и начинали мы перепалку.

Кроме того, когда она хвасталась передо мной своими умениями, я только усмехалась и проделывала, чтоб её позлить, то же самое, и у меня получалось лучше. Особенно это касалось плавания в бассейне, куда нас каждый день водил отец. После бассейна мы грелись в сауне, а потом, завернувшись в полотенца, пили чай с мятой и какими-то ещё душистыми травами.

Приехала на три дня Олина мать, и мы все вчетвером поплыли на лодке в древний белокаменный монастырь с серебристыми куполами, видный из окна гостиницы, а Оля забыла фотоаппарат, и путешествие осталось только у нас в памяти.

Потом мы с Олей закатили самую настоящую войну из-за овальных берестяных шкатулок, которые купил нам отец. Всё дело было в том, что на их крышках были нанесены разные изображения: у меня храм с берёзкой, а у Оли – дворец с теремами. Всё было сначала замечательно, Оля довольствовалась своей шкатулкой, я своей, пока сестрёнка не пришла к выводу, что моя шкатулка всё-таки лучше, и предложила обменяться.

Я на такой обмен не согласилась, потому что считала, что это нечестно – какие дал нам изначально отец, такие у нас и должны остаться. Кроме того, я втайне считала, что моя шкатулка и в самом деле лучше, а Оля это как чувствовала.

И мы сначала просто орали друг на друга, потом Оля пыталась отобрать у меня мою шкатулку, потом мы обзывались как могли, потом пытались подраться, и отец разнимал нас, и в ходе всей этой трёхдневной войны Оля пыталась завоевать мою шкатулку, а моей задачей было её отстоять любой ценой. Отец утихомирил нас на время, сказав, что если мы будем ссориться из-за этих шкатулок, он и вовсе отберёт их у нас.

Мы успокоились, затаив злобу друг на друга, но потом как-то забыли о шкатулках, и тут неожиданно началась новая война – из-за розовой с фигурным наконечником ручки, которую я выиграла на детской викторине, а Оля не выиграла ничего. Я была вынуждена отдать Оле ручку и целый день ходить с надутыми губами, пока отец не велел вернуть мне эту ручку назад. Но у нас с Олей было и общее дело – мы пытались с помощью лески, выкраденной мною из отцовского рыбацкого ящика, ловить чаек-хохотунов, которые прилетали красть рыбу на балкон, где мы связками её сушили. Из лески мы делали петлю, в середину которой насыпали хлеб, прихваченный нами в столовой, но хлеб быстро растаскивался, а ни одной чайки мы никак не могли поймать. А в ходе войны за шкатулку Оля ещё и рассказала отцу, что я украла у него целую катушку лески. Но он не стал ругать меня за это, понимая, что Оле это на руку, а только потребовал её назад, и мне пришлось доставать её из-под подушки.

Один раз Оля пошла с нами на рыбалку, многократно дав клятву вести себя хорошо, и выловила одну плотвичку. Я поймала несколько ельцов и окуньков, а Оля гордилась своим уловом. Отец разрешил нам взять две любых рыбы и запустить их в таз в ванной в номере гостиницы. Остальных рыб ждала солка и сушка. Я взяла окунька побольше из своего улова, а Оля, конечно, свою плотвичку.

Оля решила устроить спор – чья рыба проживёт в тазу дольше, и мы уже опять начали, было, ссориться, но отец сказал, что время покажет. Я, конечно, хотела, чтобы мой окунь жил дольше, поэтому тем же вечером во время умывания хорошенько намазала мылом жабры Олиной плотвички и запустила её обратно в таз. Наутро плотвичка всплыла кверху брюхом, и Оле ничего не оставалось делать, как признать меня победителем в споре, вовсе не догадываясь о моей уловке. А мой окунь проплавал в тазу чуть ли не до конца отдыха, пока отец не предложил мне его отпустить. Но я не стала отпускать его, а отдала его отцу, в сушку.

В целом, несмотря на постоянные войны с Олей, на Валдае было отлично. Утренняя и вечерняя рыбалка, плавание в бассейне, прогулки по лесу, каждый раз новые закаты и восходы над озером, собирание бело-розовых кувшинок у берега. А чего стоило только то путешествие к монастырю по озеру. Даже орла видели, который парил над водой, совсем низко. Перед отъездом я подарила-таки Оле ручку, которую она тут же где-то потеряла. Когда вернулись в Заречье, Оля вспомнила про шкатулки, и опять начала не на шутку разгораться война, но Олина мать сказала, что, во-первых, вообще в сущности важны не изображения на крышках, а важно то, что мы будем в этих шкатулках хранить, а во-вторых – если изначально отец каждой из нас подарил определённую шкатулку, то нечего и возникать. Но Оля упорно стояла на своём, что моя шкатулка лучше, и тогда мать сказала ей, что моя не лучше, а просто другая. А если она другая, то это ещё не значит, что она лучше или хуже. Тогда Оля помирилась со мной, но мы остались при своих мнениях… и при своих шкатулках.

Когда я, наконец, вернулась домой, у нас полным ходом шёл ремонт, и во всей квартире творился невероятный бардак, мебель была переставлена, книги уложены в большие коробки, откуда-то доносился запах краски. А ещё, пока меня не было, мама приютила трёхцветного подъездного котёнка и назвала его Лютиком, хотя он был женского пола, но сразу, пока он был ещё совсем крошечный, это трудно было разобрать. Хотя у нас уже давно жил волнистый бело-голубой попугай Гоша, за которым этот юный хищник уже начинал охотиться и несколько раз ловил его на полу…

Словом, лето удалось. И всё это я обдумывала, идя на линейку первого сентября в белых колготках, белой рубашке с воротничком, которую наспех, перед самым моим выходом, выгладила мама, и чёрной бархатной юбке. На голове – распущенные волосы. Но это только первого сентября. Весь остальной учебный год я буду ходить с привычным хвостом.

Уже пятый класс. В этом году закончилась начальная школа, и нам подарили атласы мира и открытки с изображениями вороны и лисицы. Внутри были написаны пословицы – как напутствие.

Но сколько ещё много, однако, лет, до конца школы! Это меня огорчает. Учиться не хочу. Математику не хочу. Эх! Сколько ещё всего. Когда я подошла к школе, там уже собрался народ. Дети, родители, учителя. Я выискала свой класс, подошла к девчонкам, со всеми поздоровалась. Вот и моя лучшая подруга – Оля-украинка, круглолицая, румяная, с голубыми глазами. Весёлая и словоохотливая. Чего мы только не творим на уроках.

Вот и Наташа – вечно грустная, худенькая, темноволосая, зеленоглазая, но довольно хитрая. Знаю, что любит обо всех посудачить. И почему-то считает меня слабой. А сама-то от каждой мало-мальски душещипательной песенки плачет.

Вот и Даша – лучшая подруга Наташи. Эта нет, ни за что не будет плакать от песенок, но сплетница и дьяволёнок ещё тот. Светло-русая, кареглазая, с нахальным лисьим выражением овального лица – никогда не знаешь, чего от неё ожидать. Шкода. Надо мной любит поиздеваться. Вот в прошлом году, когда нас с ней после уроков попросили убраться в классе и подмести пол, она заявила, что веником не умеет пользоваться, что, дескать, дома только пылесос, и поэтому она стала просто поднимать веником пыль, несмотря на мои просьбы перестать. Чем больше я просила – тем хуже она делала. Специально. И выражение лица у неё при этом было уверенное и усердное. Хотя я-то знаю, что веником она на самом деле умеет пользоваться. Просто ей хотелось поиздеваться надо мной. Но нервы у меня железные. Я не Наташа. Меня этим не проймёшь.

и Оксана, маленькая блондинка с карими глазами. Учится плохо. Любит всякие девчачьи безделушки, украшения и красивую, чистенькую одежду. Вот и Лиза – высокая, стройная девчонка, русоволосая и голубоглазая, считается красавицей. Особенно в глазах Наташи она красивая. Наташа ей завидует, я знаю. Лиза дружит с Дашей и Оксаной. Тоже любит всякие девчачьи штуковины и одежду. Лиза прогульщица, учителя её не любят, называют «проблемным ребёнком» и говорят, что будущее у неё незавидное. Да, Лиза любит погулять с мальчиками, а ещё поговаривают, что она курит и дружит с какой-то старшеклассницей, которая тоже, вроде, курит. Но я ещё ни разу не видела, как Лиза курит.

Вот и Маша – она, как и моя подруга Оля, пришла к нам в позапрошлом году. Нормальная девчонка, дружит и с Олей, и со мной. Заводная зеленоглазая толстая длинноволосая блондинка, любит всякие грубые шуточки и матерные прибаутки. Они с Лизой выучили язык немых и общаются так на уроках, чтоб не болтать. Хорошо придумали, однако. Хм. А вот и незнакомая девчонка. С косой. Зеленоглазая. Русоволосая. Не толстая. Весьма симпатичная.
Все мы сегодня в парадной форме. Чёрно-белые, в глаженых рубашках, опрятные.

– А к нам двое новеньких пришли, – сообщает Даша. – Это вот Аня, а ещё новенький мальчик. Учатся хорошо.

– Отличники, – говорит Наташа.

– А новенький мальчик где? – спрашиваю.

– Да вон он, смотри, с мальчиками, – отвечает Даша. – Рядом стоит.

И я смотрю в сторону остального класса. Ведь девчонок у нас нет больше, только мальчики. Они мне малоприятны. Кроме одного, Виталика, с которым мы дружим и неплохо общаемся со второго класса. В Виталике ничего особенного-то и нет, обыкновенный он, но и не такой, как все остальные. Воспитанный, и как-то с ним у меня складывается общение. Он не ругается матом, не грубит мне и нормально ведёт себя на уроках. И на переменах тоже. А вот его брат, что стоит рядом с другими, совсем не такой. Он как раз как все остальные.

А вон он, новенький. Высокий, бледнолицый голубоглазый брюнет с птичьими чертами лица. Стоит поодаль от всех остальных. Внимательно смотрит на всех. Видно, что побаивается. На нём чёрный пиджак и белая рубашка. Я скольжу по нему взглядом. И он не вызывает во мне отторжения, как все остальные одноклассники.

– И как его зовут? – спрашиваю я у Даши.

– Илья, – отвечает она.

И вот он замечает, что я разглядываю его. Мы соприкасаемся взглядами. Он смотрит мне прямо в глаза своими чистыми серовато-голубыми глазами. Я медленно опускаю взгляд. Он тоже. Но я украдкой посматриваю на него.

– Понятно, – отзываюсь я.

– Красивый, правда? – спрашивает Наташа.
– Не знаю, – отвечаю я. – Хотя… вообще-то, наверно.

Глаза. Светлые глаза. И как будто он сделан из фарфора. У бабушки на серванте есть статуэтка – танцующая пара. И он похож на того фарфорового мальчика. Он такой же хрупкий. Худенький. И кожа бледная-бледная. Как фарфор. Только не блестит.

У нас новый классный руководитель. Строгая на вид, в очках, темноволосая женщина с длинным носом, похожая на галку. Инна Григорьевна. Наконец, директор, завуч и прочие учителя поздравили всех, особенно первоклассников, с началом нового учебного года, прозвучали все песни – одни и те же. «Учат в школе, учат в школе, учат в школе…» Даже Даша заметила, что каждый год одно и то же. Ну да. Каждый год одно и то же. Одна и та же белая школа-пятиэтажка с барельефными полуколоннами, украшенными бюстами Пушкина, Толстого, Горького и Маяковского. То же бордовое черепичное крыльцо над входом. Те же розовато-персиковые стены и круглые большие часы над канцелярией на первом этаже. Те же лестничные пролёты с растрескавшимся кафелем и серыми заплёванными ступеньками. Те же кабинеты, стулья и парты, и шкафы в конце этих кабинетов. Те же окна и виды из них всё те же. И столовка всё та же – с унылыми белыми столами и деревянными длинными скамейками. И воняет из неё всё так же отвратительно. Буфет с нечистым стеклянным и липкой белой стойкой всё тот же. Омерзительные сортиры с серыми дверьми, исписанными стенами и ржавой водой всё те же. Холлы с рыжей выбитой паркетной доской всё те же. И чёрное лакированное пианино в обшарпанном кабинете музыки на пятом этаже всё то же. Та же библиотека, заставленная пыльными книжными полками. Постоянное недосыпание. И ничего совсем и не думает меняться. Так будет долго. Невыносимо. Очень долго. Как будто всегда…

Аню с первых же дней в нашей школе стали уважать. Отличница, аккуратная, прилежная – ну конечно, как такую не уважать-то? Ещё она следила за поведением всех остальных одноклассников – если кто-то слишком орал на уроке и мешал, она просила помолчать. Её в основном слушались, но она особенно и не настаивала на том, чтоб ей подчинялись. Она просто хотела слушать учителей на уроке, а в остальном поведение одноклассников ей было безразлично. Правда, иногда, когда кто-то кому-то на контрольной подсказывал, Аня шептала: «Нельзя подсказывать!» Но на неё не обращали внимания. «Ага, – думала я про себя, тихонько пряча под партой шпаргалки, – может, ещё и списывать нельзя? Ха!»

Аня прекрасно понимала, что начни она в нашем классе слишком сильно использовать свой авторитет – её перестанут уважать и быстренько заткнут. Наш класс по-настоящему признавал только один авторитет – грубой силы.

А Даша решила поиздеваться над Аней и зло подшутила над ней. Предложила ей распыляющий освежитель для рта в маленьком баллончике, Аня отказалась. А Даше того и надо было – она взяла и выпрыскала всё содержимое этого баллончика прямо в глаза Ане. После чего Аня стала называть Дашу неадекватной. Даша вообще почему-то разошлась в этом году и, поймав Наташу на лестничной клетке, вцепилась ей в волосы и расцарапала ногтями голову. Оксана, увидев всё это, побежала докладывать Инне Григорьевне, но она только усмехнулась:
– Даше надо сделать прививку от бешенства!

Глава вторая.

Посмотри в глаза.
А вот у Ильи с первых же дней в нашей школе не заладились отношения с одноклассниками. Впрочем, у меня с этим тоже было туго. Но я не сдавалась.

Я постепенно, мелкими-премелкими шажочками училась бороться с ними. Я наблюдала за каждым из них. Я постоянно молчала, погруженная в свои наблюдения. Они считали меня недалёкой. Думали, что я молчу из-за того, что не понимаю, о чём они говорят, но на самом деле я просто изучала их словно какие-то экспонаты. Чего обо мне они только ни говорили. Забросить мой портфель в мужской туалет и посмотреть, как я достаю его оттуда, было их истинным удовольствием. Виталик, когда изредка это видел, сам заходил в туалет и выносил оттуда портфель, либо, если ему было лень поднимать его с пола, пинком вышвыривал его оттуда. Чтобы не доставлять им этого удовольствия – посмеяться надо мной лишний раз. Другим их удовольствием было – схватить с моей парты какую-нибудь вещь и играть ею в футбол или в волейбол, не подпуская меня. Бывало, что кто-то из них бил меня сзади ногой. Украдкой. А когда я поворачивалась – он уже скрывался в хохочущей толпе. Но, несмотря на всё это, я очень внимательно изучала их поведение и удивлялась – неужели учителя не видели всех тонкостей? Ведь если бы они как следует присмотрелись – многое поняли бы и смогли бы ими управлять как следует. До такой степени, что они на уроках и пикнуть бы не смели. Но они, должно быть, не замечали или не хотели замечать всех граней их сущности – всех вместе и каждого по отдельности. И первое, что я заметила среди них – это то, что вместе, в безобразной, орущей и визжащей куче, они ведут себя иначе, чем отдельно друг от друга. Только вот причин я никак не могла понять.

Ну ничего. Ещё пойму.

Каждый день с ними – новые и новые наблюдения. Много, много рассуждений и мыслей. Причём абсолютно разных. Особенно меня беспокоил вопрос, верят ли они в Бога. И надеялась втайне, что всё-таки они в него верят. Но как-то их издевательства над хрупким и худеньким Ильёй, да и надо мной тоже, не вязались в моей голове с моей тайной надеждой. Меня невольно мучили сомнения по поводу их веры. Всякий раз, когда я видела окружённого со всех сторон Илью, над которым насмехались и которого били с каким-то особенным жестоким и ужасающим наслаждением, всё меньше и меньше у меня оставалось надежды на то, что они и в самом деле верят в Бога. Но я не хотела мириться с этим. Ведь, по моим понятиям, в Бога должны были верить мы все.

И должны любить его и бояться. Почему они не боятся? Ведь он же запрещает мучить людей, тем более невинных. В чём виноват перед ними этот несчастный Илья, который только испуганно моргает глазами и жмётся к стене, стараясь увернуться от ударов? Где их жалость? Неужели они не видят, какие страдания они причиняют ему?

И десятки подобных вопросов возникали один за другим в моей голове, когда я очень пристально и внимательно наблюдала за издевательствами над Ильёй. Я была уверена, что Бог непременно вступится за него, за меня и покарает их всех, и завтра, например, когда они пойдут в школу, их собьёт по дороге машина или случится в их квартирах пожар. Я ждала, что с ними произойдёт что-то очень плохое, но плохое происходило не с ними. А с Ильёй. Живые и здоровые, они приходили каждое утро в школу и продолжали свои зверства на переменах и, если удавалось, то и на уроках. По всем кабинетам в качестве футбольного мяча летал его портфель; временами из него вытряхивалось всё содержимое, растаптывалось и разбрасывалось повсюду. А Илья, нагибаясь и часто моргая, собирал свои карандаши, учебники и тетради, и в это время кто-нибудь из них изо всех сил ударял его под зад ногой. Лицо у него при этом было растерянным, затравленным и испуганным, но изредка в нём мелькала искорка затаённой, беспомощной злобы.

Особенные издевательства Илье приходилось терпеть на физкультуре, когда одноклассники, что называется, входили в раж, и озверение их доходило до крайней степени. Чего только они над ним не творили, окружив его плотным кольцом! И пинали, и отвешивали ему подзатыльники с оплеухами, но главное в этом во всём было не выпускать его из кольца. Он пытался выбраться, чтобы прижаться, по обыкновению, к стене, которая служила ему хоть какой-то защитой, но вместо этого он натыкался на чьи-нибудь кулаки и получал очередную затрещину. Кто-то наподдавал ещё и сзади. И, пока каждый из них не пресыщался удовольствием от такой своеобразной игры с живым человеком, кольцо не размыкалось.

Илья, побитый и униженный, выходил из этого кольца с таким выражением лица, что мне хотелось тут же подбежать к нему, успокоить и утешить, но что-то меня останавливало. Даже не то, что они все, кроме Виталика, называли меня его «женой» и говорили, что мы идеальная пара. Нет. Не это. А именно та самая искорка злобы, которая придавала его мученическому лицу какое-то отталкивающее выражение. Даже его светлые, кристально-чистые глаза как будто мутнели в такие моменты. Меня это настораживало и даже несколько пугало, и, несмотря на всё своё огромное желание посочувствовать Илье, я к нему не приближалась. Побаивалась.
Однажды, у самых ворот школы, я швырнула булыжником в голубя – не чтобы убить, но чтобы оглушить и подержать его в руках. И попала. Голубь распластался на земле, отогнув шею и запрокинув голову, но я не стала брать его в руки. Потому что я увидела его глаза – из глуповато-отвлечённых они мигом превратились в страдальческие и почти осмысленные. Это остановило меня, и я подождала, пока он очнулся и снова, как ни в чём небывало, куда-то засеменил. Я не испугалась, но осмысленность, смешанная с болью, которая вдруг проскользнула в его круглых оранжево-брусничных глазах, насторожила меня. И в этих глазах не было ни капли злобы.

Кроме того, я тут же вспомнила про Бога – а птицы ведь считаются божьими созданиями, и Пушкин об этом писал, а тем более голуби, и поняла, что не миновать мне наказания за такую скверную проделку. Но как-то легче становилось от того, что я его всё-таки не убила. А ведь могла бы не рассчитать силы броска.

Ну так вот. Когда я наблюдала боль, мучения и страдания Ильи, у меня возникало абсолютно другое чувство. Не как к тому голубю, который беззлобно, покорно и тихо терпел то, что я с ним сделала. Хотя Илья во время издевательств над ним мало чем отличался от того голубя – он был таким же бессильным, хрупким, жалким и беззащитным. Но в его глазах вместо жалобной, скорбной обречённости, которая притягивает к себе милосердные, сочувствующие и сострадающие души, мерцала неприятная злоба. Подобное выражение я видела у бабушкиной кошки Клёпки, превращавшей всю квартиру в отхожее место и постоянно за это наказываемой. Для Клёпки туалетом служило всё, кроме лотка, к которому тщетно пыталась приучить её бабушка – углы, лоджия, обувь, тряпки, ковры, но особенно постель. На ней кошка оправлялась если не ежедневно, то раз в три дня уж точно. И бабушка, чтобы её как следует наказать, избивала её шваброй, веником, газетой, ручкой мухобойки, и загоняла под кровать. Клёпка усваивала только один урок из всех этих экзекуций: за них надо мстить, и в следующий раз могла специально, потихоньку помочиться в бабушкины тапки или, ещё лучше – в новые ботинки, только что принесённые из магазина.

Но главное было выражение Клёпкиной морды, когда она получала очередной удар. Сколько дурной, отвратительной злобы было в её желтовато-зелёных косоватых глазах! Злобы, смешанной с обидой, слабостью, трусливым желанием отомстить и почему-то, как мне казалось, чувством какого-то собственного превосходства над хозяйкой. «Ведь всё равно я лучше, и зря ты бьёшь меня, – можно было прочитать по её морде, – и всё равно я буду тебе мстить». У Ильи в лице читалось то же самое – только не так явно, как у Клёпки, а только мельком, невзначай, так, что ненаблюдательный и вовсе не заметил бы этого; а в целом он выглядел очень несчастным, и неприкрытая мука проявлялась в его облике – в низко опущенной голове с ниспадающей на высокий лоб тёмной чёлкой, в ссутулившейся спине, в безвольно повисших хрупких бледных руках с трогательными синими жилками, и даже в складках его одежды скрывались страдания. Он носил свободные свитера с нехитрыми орнаментами, джинсы или чёрные школьные штаны, а обувался в какие-нибудь стоптанные сандалии.

Из всех одноклассников только Виталик не трогал Илью, но и не защищал его – он просто не участвовал в издевательствах над ним, а только осуждающе и неодобрительно посматривал на всё это. Что до меня – я поначалу смотрела на это с интересом и любопытством, но потом всё чаще стала чувствовать, как во мне что-то невольно вскипает и ёкает, когда в очередной раз на Илью набрасывались со всех сторон. С каждым днём всё сильнее мне хотелось пособолезновать ему и нежно, успокаивающе заговорить с ним, но злоба, незаметной, скользкой тенью проявляющаяся в его лице, не позволяла мне сделать этого. Мне невольно представлялась Клёпка: когда я подходила к ней, чтобы приласкать и погладить после того, как бабушка её наказывала, она огрызалась и шипела на меня. Мне казалось, что и Илья, подойди я к нему, выкинет что-то подобное – ругнётся на меня или, чего доброго, ударит.

Девочки смеялись, Оля называла его неудачником и тоже иной раз могла в шутку треснуть ему. Меня-то Оля защищала от издевательств, и Маша тоже. Они всегда вступались за меня, когда видели, что на меня набрасываются. Оля даже просила меня говорить, кто конкретно это делает, чтобы потом как-нибудь, при случае, отомстить за меня.

Маша считала Илью недоумком, а всем остальным – Лизе, Даше, Наташе и Оксане, было и вовсе весело наблюдать, как над ним глумятся все, кому не лень. Аня старалась не замечать издевательств над ним, и относилась к нему снисходительно, потому что он хорошо учился и разбирался во всех предметах, особенно в истории и математике. Надо сказать, в математике он блистал талантом, как я – в русском языке и литературе. Поэтому Аня шустрым умом отличницы сообразила, что мы, хоть над нами и издеваются, в общем-то, неплохие, и если что, поможем и подскажем там, где не очень-то смыслит она сама. Хотя, надо отдать ей должное, сама она смыслила если не во всём, то почти во всём, и скорее мы с Ильёй советовались с ней, чем она с нами, но усидчивость, зубрёжка и скрупулёзное изучение материала нет-нет, да и уступали место нашим талантам, поэтому с нами Аня старалась поддерживать хорошие отношения. Да и вообще она не видела никакого смысла во всех этих издевательствах и, в отличие от меня, не пыталась его искать.

Как-то Илья притащил в школу сборник анекдотов и на переменах, пока все остальные носились по холлу, орали и матерились, сидел за последней партой в кабинете, читал эти анекдоты и отрывисто хохотал. Я внимательно наблюдала за ним со своей парты, а Маша, которая сидела со мной рядом, толкнула меня под локоть и показала на него пальцем:

– Скажи же ведь, дебил?

– Не знаю, – пожала я плечами. – Может быть…

Лиза и вовсе терпеть Илью не могла, потому что он, в отличие от всей остальной мужской половины нашего класса, не проявлял к ней никаких знаков внимания, не называл её красивой и не восхищался её высоким ростом. Она всё время норовила его задеть как-нибудь, сказать что-то колкое и резкое про него. Хотя разве можно было его задеть словами, когда все остальные физически истязали его? Но Лиза пыталась.

Однажды на физкультуре, когда Лиза в очередной раз попробовала оскорбить Илью, он неожиданно резко нагрубил ей в ответ. Лиза ушам своим не поверила. Илья тут же забился в угол маленького полутёмного коридорчика перед спортивным залом. В этом коридорчике стояли по обеим сторонам две длинных скамейки, на которых сидели освобождённые от физкультуры или просто не желающие ей заниматься; справа находилась облупившаяся батарея, залепленная жвачками, а между её «складками» был заткнут всякий мусор. Сам обшарпанный спортзал располагался в подвале школы. И этот коридорчик перед входом граничил между первым этажом и подвалом; в сам подвал, то есть в спортзал, как только открывалась дверь, спускались, минуя маленькую площадку, четыре крутых ступеньки. Илья поднялся на эту площадку и встал в угол, в испуге моргая глазами. Одет он был в тёмно-синий с голубой полоской на спине спортивный костюм, который выделял его тощую как жердь фигуру на фоне грязно-серой стены коридорчика. Лиза с выпученными от неожиданности глазами подскочила к Илье и, встав напротив него, заорала:

– А ну повтори, что сказал!

Илья с минуту помолчал, смерив Лизу забитым, измученным, но каким-то высокомерным, полным чувства собственного превосходства взглядом своих кристальных глаз, и поняв, что деваться некуда, процедил:

– Что слышала, дура.

И снова отталкивающая, противная злоба на какую-то долю мгновения промелькнула в его лице, которое тут же стало умоляющим, жалобным и несчастным. Лиза отвесила ему пощёчину – настолько сильную, что я, сидя на скамейке напротив батареи, через крики и болтовню одноклассников и стук мяча в спортзале, услышала её звонкий звук.

– Опять сейчас над ним издеваться будут, – сказала Оля, сидевшая рядом со мной и спокойно наблюдая за происходящим. Минуту назад мы с Олей, хихикая, пели украинские песенки, которым она меня научила, обсуждали домашних животных и учителей, но сцена с Ильёй и Лизой заставила отвлечься не только нас, но и остальных. Прекратился стук мяча в спортзале, все потянулись к коридорчику, посмеиваясь, свистя, притопывая ногами и щёлкая пальцами. Илья пихнул Лизу кулаком в грудь и спустился с площадки на пол. Все на секунду прекратили шум. Лиза, подбежав к Илье, эффектно замахнулась на него своей длинной ногой в синей джинсовой расклешённой штанине, и если бы он не увернулся, она попала бы ему прямо в висок. Оля восхитилась:

– Вау, Лиза!

Все снова загалдели и захохотали, теснее заполняя коридорчик. Кому не очень было видно, тот подпрыгивал. Илья снова поднялся на ступеньки, но Лиза настигла его и схватила за грудки.

– Не надо, – еле слышно прошептала я со скамейки, что никто этого не услышал, даже Оля…

«– Не надо его трогать! – вдруг закричала я, и все остальные опять замолчали, не ожидая такого поворота событий. – Отстань от него!

Лиза с удивлением уставилась на меня, на секунду ослабив хватку, а Илья тем временем высвободился, отступая в угол. Я быстро поднялась к нему по ступенькам и вцепилась своей рукой в его – тёплую, хрупкую и слегка трепещущую руку. На миг прижалась всем своим телом к нему – и почувствовала, как он весь дрожит, а его дыхание становится всё тяжелее и прерывистей – как у человека, вот-вот готового заплакать. А затем я выступила вперёд и загородила его от Лизы спиной.

– Отойди, чего лезешь! – фыркает Лиза, толкая меня.

– Да он ей нравится! – орут все остальные.

– Сама отойди, – отвечаю я, ещё крепче держа Илью за руку. – Не смей обижать его!

– О, у вас любовь, – язвит Лиза, и Илья вздрагивает, – а он, между прочим, вякнул на меня! Так что пошла ты!

Она замахивается на меня кулаками, я замахиваюсь на неё в ответ, и тут вступается Оля:

– Лиз, её не трогай! Она же слабее, чем ты, так что перестань…

– Если слабее, так пускай сваливает! – не унимается Лиза. – Уйди!

– Да иди ты сюда! – зовёт меня Оля. – Сами разберутся, тебе это надо?
Но я не отхожу от Ильи и продолжаю держать его за руку.

– Но ему же тоже больно! – восклицаю я и опять прижимаюсь к нему. К его дрожащему, худому телу. Он обнимает меня одной рукой и утыкается лицом в моё плечо. Чтоб никто не видел его слёз. Все хохочут. Лиза злится. Оля пытается меня оттащить. Он плачет и подрагивает. Я по-прежнему держу его за руку, а второй рукой глажу его по волосам, успокаиваю.

– Ну тихо, тихо, – шепчу я ему. – Не надо плакать. Да, да, она ударила тебя по лицу. Тебе что, очень больно, да?

– Да, – всхлипывая, отвечает он. – А ты хорошая. Спасибо тебе.

– Не за что, – говорю я.

И тут Оля меня оттаскивает.

– Ну хватит! – усмехается она. – Отойди уже. Дай ты им подраться. Пошли.

Оля разнимает наши руки и ведёт меня обратно на скамейку, но я не отрываю взгляда от Ильи, а он – от меня. Его ресницы ещё мокрые. Как приятно нежное, трепетное тепло его руки. Моё плечо в сине-бежевой куртке спортивного костюма стало слегка влажным от его слёз…»

Всё это произошло. В моём воображении. А на самом деле – только я собралась встать со скамейки и пойти вмешаться в схватку Лизы с Ильёй, как вдруг кто-то хладнокровно приказал мне:

– Посмотри в его глаза. Внимательно.

Сначала я взглянула на Олю. Подумала, что это её слова. Но ясно было, что Оля не говорила ничего. Она, сидя рядом со мной в светло-розовом костюме, который пахнул клубничным мылом и очень шёл к её румяному лицу, увлечённо наблюдала, как Лиза держит Илью за грудки и как он пытается освободиться от её пальцев с накрашенными розовым лаком длинными ногтями. И я посмотрела в его глаза. Увидела в них ту самую злобу – она снова пробежала по его лицу. Это остановило меня. Ничего я так не боялась, как этой его тихой, молчащей, затаённой злобы, – разве что маминых ругательств и домашних скандалов из-за оценок по математике. Я осталась на скамейке.

– Видела? – спросил кто-то.

«Видела, – отозвалась я мысленно. – А ты кто?»

Но голос молчал. Не хотел со мной больше разговаривать, наверно. Сказал пару фраз – да и будет.

Лиза не отпускала Илью – она вцепилась в него, стиснув пальцами до звездообразных складок на груди тёмно-синюю ткань куртки его костюма.

– А ну быстро извиняйся, ты, – потребовала она, потрясая Илью как большую тряпичную куклу. – Я сказала…

– Мне всё равно, что ты сказала, – тихо ответил он и как будто не своим голосом. Обычный голос его – приглушённый дискант, звучал мягко и робко, иногда с переливами, а тут вдруг он стал шипящим и низким, как будто Лиза держала его не за грудки, а за глотку. И я слегка вздрогнула от этого голоса. Это – голос его спрятанной злобы. Сейчас что-то должно произойти. Илья, слегка напрягшись, с силой шарахнул Лизе кулаком в грудь.

– Нельзя бить девочек! – взвизгнула Лиза, мгновенно отпустив Илью и отойдя в толпу, к остальным одноклассникам, которые совсем уж взбесились и оглушительно вопили, наблюдая за схваткой.

Илья отошёл в угол и растерянно, боязливо поглядывал на всех, понимая, что сейчас они на него набросятся.

– Ты что ж это делаешь-то, а? – крикнула Оля, смеясь. – Ишь ты какой «молодец» – машет тут своими костылями!

Десятки оскорблений вперемешку с возмущёнными возгласами полетели в адрес Ильи, и он сильнее вжался в угол. Одноклассники приближались к нему, и он, моргая глазами, в которых уже теперь погасла всякая злоба и осталась только страдальческая обречённость, смешанная с мучительной болью и страхом, вглядывался в хохочущие, насмешливые, издевательские и тупые физиономии.

Затем несколько мгновений он смотрел мне в глаза. Мы опять, как тогда, на линейке первого сентября, соприкоснулись взглядами друг с другом. Я затаила дыхание и почувствовала, как сердце заколотилось сильнее. Во мне всё перекорёживалось от этого кристально-чистого, светлого взгляда с болезненной и трогательной мукой где-то в самой его глубине. Мне захотелось опять рвануться к Илье, несмотря на всё, взять его за руку и со всем нежным трепетом прижаться к нему, обнять его и уткнуться лицом в его грудь.

Несчастный, ну почему они тебя ненавидят? За что? Ты же ведь хороший, добрый, и ты их не трогаешь. Я знаю, ты сейчас будешь плакать. Но не надо. Не надо. Ведь надо мной тоже издеваются. И я не знаю, за что. Я же не плачу. Потому что это не больно, когда бьют. Может быть, тебя бьют больнее, чем меня? Ну ничего. Бог их накажет. Я знаю это – и поэтому не плачу. И ты не плачь. Потому что Бог всё видит, не переживай. Проси, чтоб он наказал их. Нельзя обижать невинных.

Однако титановая строгость того неизвестного голоса, внезапно зазвучавшего во мне, останавливала меня. Но взгляд Ильи всё равно пронимал меня до лёгкого холодка под ложечкой. Этот взгляд как бы спрашивал: «А ты что, разве не с ними?» «Нет», – ответила я мысленно и – немедленно уставилась в пол.

Тут в коридорчик вошла наша учительница физкультуры – Марина Николаевна. Она с характером, и ей, как говорится, палец в рот не клади. Суровая, строгая темноволосая женщина с подтянутой фигурой, худым скуластым серовато-бледным лицом, бруснично-красной помадой на тонких губах и чёрном спортивном костюме. На груди болтается свисток, привязанный к шнурку. Взгляд – мрачный и тяжёлый, голос грубый, уверенный.

Марина Николаевна своей бледной рукой взяла свисток, поднесла его ко рту и оглушительно засвистела. Все расступились и посмотрели на неё.

– Так, почему не занимаемся? Что у вас тут творится? – спросила она.

Все тут же сбивчиво и с криками стали рассказывать о том, что Илья оскорбил Лизу и ударил её, а девочек же бить нельзя.

После физкультуры, на перемене, никто не успокоился; все по-прежнему вопили, галдели, орали матом, кидались на Илью, замыкали его в кольцо тумаков, пинков и подзатыльников, а он пытался вырваться и убежать. За ним гнались по лестницам, преграждая путь на спусках и подъёмах, а в холле четвёртого этажа, куда все поднялись на следующий урок – русского языка, всей толпой пытались затолкать в женский вонючий туалет.

Илья беззвучно заплакал, продираясь через кулаки и замахивающиеся ноги – его запихивали обратно за серую замызганную дверь с отваливающейся железной ручкой, и, наверно, они бы придумали ещё какое-нибудь очередное издевательство, но тут послышалась мелодия звонка – и все, оставив, наконец-то, Илью, шумным стадом понеслись на урок в правую полутёмную рекреацию.

Илья медленно плёлся сзади, вытирая ладонью глаза и шаркая сандалиями по истёртому паркету, а по нему размазались тусклые беловато-серые отсветы из больших, замутнённых пылью окон в холле.

Когда все расселись в кабинете, не прекращая ора, наша учительница русского языка – Влада Анатольевна, раза три постучала ладонью по столу, призывая к тишине. Все одноклассники, кроме меня, Виталика, Ильи и Ани, её немного побаивались – знали, что она церемониться долго не будет: вышвырнет за дверь, и всё.
В их глазах, конечно, она выглядела просто злой стервозной училкой, которая всё время орёт.

Глава третья.
Кабинет с цветами.

Но на самом деле Влада Анатольевна была женщиной, таинственный образ которой ну никак не вязался с заплёванными и замызганными школьными стенами, тесной духотой спрятавшейся в углах и на лестницах застарелой грязи, вечным полумраком рекреаций со сломанными лампами, визгом, толкотнёй и матершиной на переменах, и вонью из непромытой столовки.

Каким только ветром занесло в это дурное место Владу Анатольевну – облачённую в лёгкие летящие шали светловолосую дородную даму, будто сошедшую с полотен Боровиковского? Как могла попасть сюда, в это мерзкое школьное месиво она – обладательница изысканного вкуса, с изящными серьгами в ушах, в восхитительных костюмах с золотистым узором «греческой волны» по обшлагам, лацканам и подолам юбок, с полупрозрачными шёлковыми – розовыми, белыми, желтоватыми и голубыми шарфиками, элегантно обмотанными вокруг шеи? Её округлое, румяное от природы лицо с высоко вскинутыми тонкими дугами бровей, что казалось, будто она чем-то удивлена, и бирюзовыми глазами, а также манера одеваться чем-то напоминали один из портретов Боровиковского – неизвестной в голубой шали. Только у неизвестной на голове – кучерявый серый парик и серая лента с бантом, а у Влады Анатольевны – короткая стрижка с гладкой чёлкой, зачёсанной назад. А в целом она вообще походила на все дамские портреты Боровиковского – в ней было что-то от каждого портрета – то какая-нибудь шаль из необычной ткани, то смелое, но искусное сочетание цветов в одежде, то украшение тонкой работы…

Да, она была одной из тех дам, только с поправкой на беспощадное время, и поэтому в её характере весьма гармонично уживались противоположные качества – дамская деликатность и в то же время жёсткость; справедливая строгость и одновременно поразительная мягкосердечность. Кроме того, она была по-женски мечтательной – временами, когда все тихо писали в тетрадях, выполняя упражнение из учебника, она сидела на стуле и с едва заметной улыбкой смотрела куда-то вдаль, опершись локтями на учительский стол, пестревший кипами учебных пособий по русскому языку и любопытных, увлекательных книг с цветными корешками по славянской истории, русской культуре и литературе. Позади неё, у окна, высилась этажерка из светлого дерева с аккуратными стопками тетрадей, обвитая стеблями нежно-зелёного растения с сердцевидными листочками. Маленький чёрный горшок с этим растением стоял на самом верху этажерки.
В её кабинете с бежево-коричневым истоптанным линолеумом «под паркет» и розовыми стенами было очень много всяких цветов – драцен с фигурными листьями на длинных стеблях, кактусов, фиалок, раскидистых жестколистных юкк, алоэ; все они размещались на подоконниках и специальной этажерке для цветов с круглыми подставками для горшков и дренажных блюдец. Разросшийся, извилистый золотой ус с плотным коленчатым стеблем в белом горшке свисал с этажерки почти до самого пола. Влада Анатольевна очень любила все свои цветы и перед приходом в школу проверочной комиссии раздавала их на время ученикам. После проверки школы цветы возвращались на свои привычные места – и снова становилось зелено в кабинете – золотой ус невдалеке от входной двери отражался в стеклянных полках с книгами, картинами, рисунками и поделками учеников, драцена слегка подрагивала своими большими замысловатыми листьями, ютились на подоконниках фиалки и юкки…

Я никогда не брала домой, на временное пристанище, цветы – во-первых, лень было таскать их туда-сюда, во-вторых – свои цветы занимали все подоконники в квартире, в-третьих – я плохо ухаживала за ними; они росли своевольно, и их поливала мама, а на подоконнике моей комнаты образовались мини-джунгли: стебли сплелись друг с другом, из некоторых горшков высыпались горстки земли, молодые отростки с мелкими усиками корешков тянулись, как захватчики, в соседние горшки; листья сами по себе отсыхали и опадали, но потом вырастали новые. Слабые и привередливые цветы на моём подоконнике отмирали, и пустующее место в их горшках занимали соседние, более сильные и крепкие растения, желающие разжиться новой землёй. Иногда эти цветы сами душили своими отростками привередливых неженок, что те не выдерживали натиска и довольно быстро хирели, что даже частые мамины и мои редкие поливы их не спасали. Сильные же цветы-соседи как будто знали друг друга и, когда отросток какого-нибудь из них укоренялся в другом горшке, то главный обитатель этого горшка принимал юного жильца и не глушил его корнями, одновременно подтягивая свои стебли к земле в остальных горшках. Время от времени происходило даже замещение одного цветка другим: если в каком-то из горшков слишком хорошо приживались юные отростки-захватчики, то основной цветок отмирал, но продолжал жить и расти в рядом стоящем горшке, в земле которого он, в свою очередь, когда-то укоренил свои ростки.

Никакой особенной, почти материнской, заботы, мои дикие, своенравные, неприхотливые цветы не получали, в отличие от цветов Влады Анатольевны. Для неё каждый цветок был избалованным питомцем – она любовно обрабатывала землю маленькими грабельками, аккуратно отстригала ножницами повреждённые и высохшие листья и обязательно опрыскивала все цветы из пульверизатора-«пшикалки». Она доверяла полив цветов одним и тем же ученикам и ученицам, говоря, что цветы привыкают к определённым людям как к друзьям, а незнакомые вызывают у них некоторое чувство отторжения – ну, как у нас, когда мы едем в метро или стоим где-нибудь в очередях.

Она рассказывала об одном любопытном научном эксперименте, который доказывал, что у цветов есть душа и чувства. Учёные, проводившие этот эксперимент, в комнату с цветами и специальными приборами пускали по очереди разных людей. И, когда заходил человек со светлой энергетикой, приборы определяли, что цветы ощущают себя хорошо, им комфортно и приятно. Но когда в комнату заходил человек с мерзкой энергетикой и дурными помыслами, приборы определяли, что цветы «кричат», «ужасаются» и даже «молят о помощи». Эти приборы, подключенные к цветам, работали по такому же принципу, как и те, что определяют внутреннее эмоциональное состояние человека и животных на уровне клеток и молекул…

Влада Анатольевна никогда не пускала в кабинет учеников во время перемен, объясняя, что и ей надо отдыхать. А мне казалось, что она там, в одиночестве, читает какую-нибудь необычную книгу – например, пособие по волшебству для начинающих или, наоборот, пишет что-то подобное, пока ученики беснуются, орут в холлах и рекреациях и пинают мяч размером с грейпфрут, скатанный из скотча и тетрадной бумаги.

Этот мяч часто отбирали и выбрасывали учителя; Раиса Вениаминовна, учительница математики, зная, что его всё равно не побрезгуют достать из пластмассового грязного бака в туалете, выкидывала его исключительно в корзину под своим столом, до которой никто не мог добраться. Но почти сразу же появлялся новый мяч – его изготавливали на уроках, на задних рядах, а все желающие играть вырывали по нескольку листов из своих тетрадей. Иногда на нём ручкой выцарапывалось имя какого-нибудь одноклассника с припиской «лох» или футбольной команды, проигравшей матч. Кому-то временами удавалось стащить самый настоящий футбольный или волейбольный мяч из спортзала – им не раз разбивали окна на этажах: вреда от него было куда больше, чем от лёгкого бумажного.

Влада Анатольевна вкладывала в преподавание если не всю душу, то большую её часть, и поэтому оно отличалось особенным талантом; но заметить, понять и оценить этот талант могли немногие. Даже в таком предмете, как русский язык, где от учеников сухо требовалось знание и применение правил, она блистала своими преподавательскими способностями, насколько я вообще могу об этом судить. Конечно, почти все одноклассники сидели на уроках русского языка и литературы с видом деревянных скульптур, изображающих баранов, но ведь на всех остальных уроках их вид не менялся. Кроме, пожалуй, физкультуры: тогда деревянные бараны превращались в живых бесхвостых, визгливых, драчливых, матерящихся, агрессивных вопящих обезьян, у которых почему-то не болели и не лопались головы от собственного гама.

Влада Анатольевна старалась заинтересовать ученика в предмете: рассказывала об истории происхождения того или иного правила, как и почему оно возникло, вместе с тем передавая такие нюансы русского языка, что ни один учебник не мог так верно их передать. По сравнению с её объяснениями учебники превращались просто в скучные, нудные книги с номерами упражнений.

Всё то, что рассказывала и растолковывала Влада Анатольевна, запоминалось надолго и помогало почувствовать сам язык, прикоснуться ко всем его граням. Кроме того, Влада Анатольевна понимала, что некоторым ученикам вроде меня правила только притупляют врождённую грамотность и никогда бы не заставляла их учить, если бы не требования школьной программы, которые только портили всю картину её преподавания. Каждый урок литературы превращался в странствие по творческим мирам писателей, их эпохам, заводились как бы заочные знакомства с их личностями. Кроме того, Влада Анатольевна после каждого произведения давала задание – нарисовать иллюстрацию, сделать какой-нибудь макет, связанный с пройденным произведением или же поставить небольшую сценку по отрывку.

Самые лучшие сценки в классе ставили мы с Аней, Ильёй, Дашей, Наташей, Олей – иногда к нам присоединялись Маша и Виталик. Мы готовили костюмы, разучивали роли, долго репетировали, и тогда Влада Анатольевна пускала нас в кабинет на перемене перед литературой, чтобы переодеться в «сценическое» облачение. Я не претендовала на главные «роли», в основном брала эпизодические – потому что главному «актёру» приходилось больше всего учить. Главной «актрисой» была обычно Аня, а когда не хватало «актёров», согласившихся участвовать в сценке, она играла даже две «роли». Так было, например, тогда, когда мы ставили пушкинского «Вещего Олега»: Аня играла одновременно и Олега в картонной короне и красной мантии, и коня в цветном покрывале – «попоне»; правда, и мне в тот раз досталась немаловажная «роль» – я, переодетая в белую хлопковую длинную кружевную рубаху, перетянутую меховым пояском, изображала волхва со шваброй в руках, служившей посохом. Вообще, старая деревянная швабра в кабинете литературы фигурировала во многих наших сценках – изображая то посох, то королевский жезл, то метлу ведьмы, то стариковский костыль. «И примешь ты смерть, – я стукнула шваброй о линолеумный пол кабинета перед учительским столом, – от коня своего!»

Ещё Влада Анатольевна устраивала иногда вместо уроков литературы разные психологические игры, которые нащупывали у учеников творческую жилку или, наоборот, её отсутствие. Уроки во время таких игр превращались в веселье для всех, – класс истошно орал, все тянули руки подскакивали на стульях. Влада Анатольевна вызывала к доске каждого ученика и просила выполнить какое-нибудь необычное задание – например, с помощью шуршания бумаги исполнить мелодию песни «Широка страна моя родная…», нарисовать на доске «сюсика-пусика длиннохвостого» либо представить, что директор школы – очень весёлый человек и переименовал все предметы на смешной лад – например, «рисование» в «краскомазюканье», а ученик должен был придумать, как бы он назвал математику, русский язык, литературу, и так далее. Влада Анатольевна вызывала всех одноклассников по собственному выбору – проверяла, делала выводы, могут ли они творчески мыслить или нет.

Были и письменные творческие психологические тесты, в которых требовалось представить, например, белую комнату, лес, всякие находки в нём и всё это, в том числе свои ощущения и впечатления, подробно описать своими словами.

Так и жил этот кабинет с цветами, этажеркой, обвитой зелёными стеблями, затёртым бежевым линолеумом и розовато-абрикосовыми стенами – той жизнью, что совсем не походила на обычные школьные будни.
А тогда, когда разгорячился очередной конфликт Ильи со всем классом, в этом кабинете слышались крики, брань, и драцена возле задних светлых исписанных, залепленных жвачками лакированных парт «под берёзу» осуждающе качала своими экзотическими листьями. Весь класс рассказывал Владе Анатольевне, что произошло на физкультуре. Она старалась выслушать каждого; молчала только я, притихнув под Машиным боком на предпоследней парте в среднем ряду. Илья, закрыв ладонями лицо, сидел в первом ряду, у окна, на четвёртой парте рядом с Олей. Одни заступались за Лизу, другие – за Илью, третьи вообще, воспользовавшись случаем, чесали языками про мобильники, игры и кто с кем целовался вчера за гаражами у ворот школы.

Потом, наконец-то, все пришли к выводу, что Лиза неправа, а Илью обвинили только потому, что над ним всё время все издеваются. Болтавшие на отвлечённые темы тут же присоединились к общему мнению.

– Да над ним вообще все издевались! – крикнул со второй парты первого ряда одетый в серый с красными полосками свитер отличник-азербайджанец Солтан, говоривший совсем без акцента. – Все! Кроме Лизы, – он показал на меня и назвал мою фамилию.

Илья оторвал дрожащие ладони от заплаканного лица и внимательно посмотрел на меня, прямо мне в глаза, и первые секунд пять я не отводила взгляда; мне показалось вдруг, что на меня упал тоненький и тёплый лучик солнца. А потом я посмотрела в окно – за ним собирался холодный сентябрьский дождь, и никакого солнца не было и в помине. Я, хоть и изучала привычные виды из окна – облетающие деревья, далёкие бело-синеватые дома, крыши и крохотную золотую точку купола храма в уплывающей городской перспективе, чувствовала, как Илья ездит по мне своим светло-голубым крист