Приговор

Признавая виновным Бабеля в совершении им преступлений, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 8 и 11 У К РСФСР, Военная коллегия Верхсуда СССР, руководствуясь ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР,
ПРИГОВОРИЛА:
Бабеля Исаака Эммануиловича подвергнуть высшей мере уголовного наказания — расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор окончательный и на основании постановления ЦИК СССР от 1/XII-34 г. в исполнение приводится немедленно.

Сюжет первый
«Я ЕМУ НЕ ПОНРАВИЛСЯ...»

Этот устный рассказ Бабеля о его встрече с вождем я уже приводил однажды (в главе «Сталин и Шолохов»), Там, быть может, он был не так уж необходим. Но в этой главе мне без него не обойтись. Так что придется повторить.

Со Сталиным, — если верить этому его рассказу, — Исаак Эммануилович встретился у Горького, и именно он, Горький, был инициатором этой встречи.
Накануне он сказал Бабелю:
— Завтра у меня будет Сталин. Приходите. И постарайтесь ему понравиться. Вы хороший рассказчик... Расскажете что-нибудь... Я очень хочу, чтобы вы ему понравились. Это очень важно.
Бабель пришел
Пили чай. Горький что-то говорил, Сталин молчал. Бабель тоже молчал. Тогда Горький осторожно кашлянул Бабель намек понял и пустил первый пробный шар. Он сказал, что недавно был в Париже и виделся там с Шаляпиным. Увлекаясь все больше и больше, он заговорил о том, как Шаляпин тоскует вдали от родины, как тяжко ему на чужбине, как тоскует он по России, как мечтает вернуться. Ему казалось, что он в ударе. Но Сталин не реагировал. Слышно было только, как звенит ложечка, которой он помешивал чай в своем стакане.
Наконец он заговорил.
— Вопрос о возвращении на родину народного артиста Шаляпина, — медленно сказал он, — будем решать не мы с вами, товарищ Бабель. Этот вопрос будет решать советский народ.
Поняв, что с первым рассказом он провалился, Бабель, выдержав небольшую паузу, решил зайти с другого боку. Стал рассказывать о Сибири, где был недавно. О том, как поразила его суровая красота края. О величественных сибирских реках...
Ему казалось, что рассказывает он хорошо. Но Сталин и тут не проявил интереса Все так же звякала ложечка, которой он помешивал свой чай. И — молчание.
Замолчал и Бабель.
— Реки Сибири, товарищ Бабель, — так же медленно, словно пробуя на вес свои чугунные слова, заговорил Сталин, — как известно, текут с юга на север. И потому никакого народнохозяйственного значения не имеют...
Эту историю — тогда же, по горячим следам события, — будто бы рассказал одному моему знакомому сам Бабель. А закончил он этот свой рассказ так:
— Что вам сказать, мой дорогой? Я ему не понравился. Вдова Бабеля Антонина Николаевна Пирожкова в своих воспоминаниях о муже прямо дает понять, что на самом деле Исаак Эммануилович со Сталиным никогда не встречался:

► Мне не раз приходилось слышать, что Бабель будто бы встречался у Горького со Сталиным, или же что он с Горьким ездил к Сталину в Кремль. Мне Бабель никогда об этом не говорил А вот придумать беседы со Сталиным и весело рассказать о них какому-нибудь доверенному человеку — это Бабель мог. Так, видимо, родились легенды о том, как Сталин, беседуя с Бабелем, предложил написать о себе роман, а Бабель будто бы сказал «Подумаю, Иосиф Виссарионович», или о том, как Горький в присутствии Сталина якобы заставил Бабеля, только что вернувшегося из Франции, рассказать о ней, как Бабель остроумно и весело рассказывал, а Сталин с безразличным выражением лица слушал и потом что-то произнес невпопад...

(А. Пирожкова. Семь лет с Исааком Бабелем. Нью-Йорк., 2001. Стр. 57-58).

Стало быть, всю эту историю о своей будто бы имевшей место встрече с вождем Бабель просто-напросто выдумал. Примерно так же, как Булгаков свои знаменитые устные рассказы, в которых Сталин будто бы приглашал его к себе в Кремль, одевал, обувал, звонил во МХАТ, приказывая немедленно поставить его пьесу, и даже жаловался: «Понимаешь, Миша, все кричат — гениальный, гениальный, а не с кем даже коньяку выпить!..» С той только разницей, что Булгаков, обнадеженный сталинским телефонным звонком и его репликой: «Надо бы встретиться, поговорить», рисовал эту неосуществившуюся свою встречу с генсеком хоть и не без иронии, но все-таки в самых радужных, идиллических тонах, а суровый и беспощадный реалист Бабель очень трезво представлял себе и весьма натурально изобразил, как бы протекала и чем бы закончилась такая встреча, если бы она действительно состоялась.
Встречи не было. И не было сталинского гробового молчания. И позвякивания ложечки о чайный стакан. И чугунных сталинских реплик. Но итог этой «невстречи», самая суть отношения к нему Сталина была Бабелем угадана с точностью прямо-таки поразительной.
Из недавно опубликованных документов, которых Бабель, разумеется, знать не мог, о самом существовании которых не мог даже и догадываться, мы узнали, что Сталин к Бабелю относился именно так, как это было отражено в том сочиненном, выдуманном бабелевском рассказе. Подчеркнуто отчужденно: «Не то что «наш» вертлявый Бабель». Пренебрежительно, чуть ли даже не брезгливо: «По-моему, Бабель не стоит того, чтобы тратить валюту на его поездку за границу». С нескрываемой, грубой и раздраженной неприязнью, особенно ясно проявившейся в его резолюции, начертанной поперек подписей готовых удовлетворить просьбу Бабеля членов Политбюро: «Решительно против. И. Сталин».
Оказалось, что при всей своей сочиненности, выдуманности, даже фантастичности этот бабелевский рассказ реальное положение дел отразил верно. Не только по сути, но даже и в деталях.
И Горький за Бабеля не только хлопотал, донимая Кагановича телефонными звонками. Он действительно очень хотел, чтобы Бабель Сталину понравился.

► ПИСЬМО A.M. ГОРЬКОГО
И.В. СТАЛИНУ
Не ранее 7—10 марта 1936 г.
Дорогой Иосиф Виссарионович,
сообщаю Вам впечатления, полученные мною от непосредственного знакомства с Мальро.
Я слышал о нем много хвалебных и солидно обоснованных отзывов Бабеля, которого считаю отлично понимающим людей и умнейшим из наших литераторов. Бабель знает Мальро не первый год и, живя в Париже, пристально следит за ростом значения Мальро во Франции. Бабель говорит, что с Мальро считаются министры и что среди современной интеллигенции романских стран этот человек — наиболее крупная, талантливая, влиятельная фигура, к тому же обладающая и талантом организатора

(Власть и художественная интеллигенция. Аргументы. 1917-1952. М., 2002. Стр. 300).

Видимо, уже не надеясь преодолеть устойчивую антипатию Сталина к «вертлявому Бабелю», Горький пытается хотя бы внушить ему, что этот его подопечный — «умнейший из наших литераторов», «отлично понимающий людей», — человек нужный, на суждения которого можно положиться, и что он, Сталин, как рачительный хозяин, по крайней мере эти его качества не может не оценить и не использовать.
Забегая вперед, тут надо сказать, что эта горьковская характеристика Бабелю не помогла Скорее — повредила. О близости Бабеля к Мальро, с которым «считаются министры», Сталин не забыл, и, надо полагать, не случайно, когда Бабель был арестован, на следствии из него особенно упорно выколачивали признания о его шпионских связях именно с этим «агентом мирового империализма».

► ИЗ ПРОТОКОЛОВ ДОПРОСА И.Э. БАБЕЛЯ
— Вы имели широкие встречи с иностранцами, среди которых было немало агентов иностранных держав. Неужели ни один из них не предпринимал попыток вербовки для шпионской работы?.. Предупреждаем вас, что при малейшей попытке с вашей стороны скрыть от следствия какой-либо факт своей вражеской работы вы будете немедленно изобличены в этом...
— В 1933-м, во время моей второй поездки в Париж, я был завербован для шпионской работы в пользу Франции писателем Андре Мальро...
—...Где, когда вы установили шпионские связи?
— В 1933-м... Эренбург познакомил меня с Мальро... представив как одного из ярких представителей молодой радикальной Франции. При неоднократных встречах со мной Эренбург рассказывал мне, что к голосу Мальро прислушиваются деятели самых различных правящих групп, причем влияние его с годами будет расти...
За границей живет почти вся моя семья. Моя мать и сестра проживают в Брюсселе, а десятилетняя дочь и первая жена — в Париже. И я поэтому рассчитывал рано или поздно переехать во Францию, о чем говорил Мальро. Мальро при этом заявил, что в любую минуту готов оказать нужную мне помощь, в частности, обещал устроить перевод моих сочинений на французский язык. Мальро далее заявил, что он располагает широкими связями в правящих кругах Франции, назвав мне в качестве своих ближайших друзей Даладье, Блюма и Эррио. До этого разговора Эренбург мне говорил, что появление Мальро в любом французском министерстве означает, что всякая его просьба будет выполнена. Дружбу с Мальро я ценил высоко, поэтому благоприятно отнесся к его предложению о взаимной связи и поддержке, после чего мы попрощались. В одну из последних моих встреч с Мальро он уже перевел разговор на деловые рельсы, заявив, что объединение одинаково мыслящих и чувствующих людей, какими мы являемся, важно и полезно для дела мира и культуры.
— Какое содержание вкладывал Мальро в его понятие «дела мира и культуры»?
— Мальро, говоря об общих для нас интересах мира и культуры, имел в виду мою шпионскую работу в пользу Франции...
— Уточните характер шпионской информации, в получении которой был заинтересован Мальро...

(В. Шенталинский. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. М., 2009. Стр. 43-45).

И в самом страшном сне не могло Горькому присниться, чем обернется для Бабеля его письмо Сталину. Между тем совершенно очевидно, что все эти навязанные Бабелю и выбитые из него признания, как колос из зерна, растут именно из того горьковского письма В кривом зеркале этого протокола отразилась и реплика Горького о том, что «Бабель знает Мальро не первый год и, живя в Париже, пристально следит за ростом значения Мальро во Франции», и фраза его — опять-таки с ссылкой на Бабеля, — что «с Мальро считаются министры», и даже указание на то, что помимо своего литературного дарования Мальро обладает еще и «талантом организатора». (В интерпретации следователя — умелого и опытного вербовщика)

* * *

Горький такой поворот событий предвидеть, конечно, не мог. Но кое-что он, наверно, все-таки чувствовал.
В устном рассказе Бабеля он говорит:
— Я очень хочу, чтобы вы ему понравились. Это очень важно.
Почему это «очень важно», гадать не приходится. Потому что от того, понравится Бабель Сталину или не понравится, зависит многое. Может быть, самая его жизнь.
Бабель понимал, что Горький за него боится. И понимал, чего именно он опасается, от чего хочет его обезопасить.

► Как-то, возвратившись от Горького, Бабель рассказал:
— Случайно задержался и остался наедине с Ягодой. Чтобы прервать наступившее тягостное молчание, я спросил его: «Генрих Григорьевич, скажите, как надо себя вести, если попадешь к вам в лапы?» Тот живо ответил: «Все отрицать, какие бы обвинения мы не предъявляли, говорить «нет», только «нет», все отрицать — тогда мы бессильны».

(А. Пирожкова. Семь лет с Исааком Бабелем. Стр. 57).

Времена были еще вегетарианские. В более поздние (при Ежове, при Берии), если уж ты попадал к ним в лапы, — отрицай не отрицай, — ничего тебе уже не поможет. Но и в те вегетарианские времена — не так уж они были бессильны.
Интересен в этом диалоге, однако, не столько ответ Ягоды, сколько самый вопрос Бабеля. Просто так, ни с того ни с сего такие вопросы не задаются. Значит, появлялись у него такие мысли.
Поэтому от просьбы Горького он не отмахнулся и честно — изо всех сил — старался Сталину понравиться. Но все эти его попытки разбились о каменную стену сталинской антипатии.
Так было не только в этом — выдуманном — его рассказе. В жизни — во всяком случае, однажды — он тоже предпринял такую попытку:

► ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ ИЗ. БАБЕЛЯ
НА ПЕРВОМ ВСЕСОЮЗНОМ СЪЕЗДЕ
СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ
23 августа 1934 г.
Говоря о слове, я хочу сказать о человеке, который со словом профессионально не соприкасается: посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры. Я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо. (Аплодисменты).

(Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1934. Стр. 279).

Ничего хорошего из этой его попытки, как мы знаем, не вышло. Так же как из таких же, — и даже еще более изощренных — попыток других ораторов.
Для наглядности приведу небольшой фрагмент из выступления поднявшегося на съездовскую трибуну вслед за Бабелем А.Л. Аросева:

►...классики мировой литературы дали героев своего времени в законченном виде. Наша литература в этом отношении, конечно, весьма отстала..
Нехватка современных типов в литературе почувствована вождем нашей партии т. Сталиным. Вы знаете, на XVII съезде т. Сталин дал нам фигуры двух типов: зазнавшегося вельможи и честного болтуна. Сама форма, в которой т. Сталин изложил это, высоко художественна, в особенности там, где речь идет о болтуне. Там дан высокой ценности художественный диалог.
И если предыдущий оратор, т. Бабель, говорил о том, что мы должны учиться, как обращаться со словом, у т. Сталина, то я поправил бы его: учиться так художественно подмечать новые типы, как это сделал т. Сталин.
Разве выступление вождя партии, лучшего друга и руководителя нашей литературы, не является прямым политико-творческим советом и указанием для нас?

(Там же. Стр. 280).

«Льстецы, льстецы, старайтесь сохранить и в подлости осанку благородства», — вздохнул Пушкин. Но он же сказал, что еще и не так заговоришь, «как дело до петли доходит». А тем более — до пыточного застенка:

И первый клад мой честь была,
Клад этот пытка отняла.

В 1934 году, когда шел первый писательский съезд, до петли и до пыток дело еще не дошло. Но что-то такое, видать, уже носилось в воздухе.
Бабелю, как мы знаем, эта его попытка «понравиться Сталину» не помогла. Не помогла она и Аросеву его Сталин уничтожил в 1938-м, на два года раньше, чем руки у него дошли до Бабеля.

► АРОСЕВ, Александр Яковлевич(25.V.1890, Казань — 1938) — рус. сов., парт, и гос. деятель, писатель. Чл. Коммунистич. партии с 1907. Род. в бурж. семье. Окончил Казанское реальное училище в 1908-м, в 1909—1911 гг. учился в Льеже на ф-те философии и лит-ры. Участник революц. движения с 1905 г., неоднократно подвергался репрессиям. В марте 1917 г. избран в Твери пред. Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. В период Октябрьской революции — член моск. Военно-революц. комитета и командующий войсками Моск. воен. округа. В 1920 г. — пред. Верховного революц. трибунала на Украине. Полпред СССР в Литве и в Чехословакии. С 1934 г. А. — пред. Всесоюзного общества культурной связи с заграницей.

(Краткая литературная энциклопедия. Т. 1., М., 1962. Стр. 323).

Эта краткая биографическая справка с исчерпывающей ясностью объясняет, почему А.Я. Аросев попал в кровавую мясорубку 37-го года При такой биографии он не мог в нее не попасть. Этой сталинской «кадровой революцией» последовательно и целенаправленно уничтожался весь слой старой, ленинской партийной номенклатуры.
Бабель к этому слою не принадлежал. С ним Сталин расправился, так сказать, в индивидуальном порядке.

* * *

Одна моя знакомая, хорошо знавшая Бабеля, рассказала.
— Двух вещей в жизни мне уже не дано будет испытать, — сказал он ей однажды. — Я никогда не буду рожать и никогда не буду сидеть в тюрьме.
— Ох, Исаак Эммануилович! От сумы и от тюрьмы... — напомнила она.
— Ну что вы, — усмехнулся он. — При моих-то связях...
Что это было? Бравада? Желание отмахнуться от мрачных предчувствий? Неудачная шутка?
Но примерно в том же смысле Бабель высказался однажды не в шуточном, а вполне серьезном разговоре.

► ИЗ ДОНЕСЕНИЯ ПЕРВОГО ОТДЕЛЕНИЯ
СЕКРЕТНО-ПОЛИТИЧЕСКОГО
ОТДЕЛА ГУГБ НКВД СССР
О НАСТРОЕНИЯХ И.Э. БАБЕЛЯ
В СВЯЗИ С АРЕСТАМИ БЫВШИХ
ОППОЗИЦИОНЕРОВ
5 июля 1936 г.
27.VI
Пирожкова рассказывает, что спросила Бабеля: «А Вас не могут арестовать?» На это Бабель ей ответил «При жизни старика (Горького) это было невозможно. А теперь это все же затруднительно».

(Власть и художественная интеллигенция. Документы. 1917-1953. М., 2002. Стр. 317).

На самом деле не так уж это было и затруднительно. А случись это год спустя, в разгаре Большого террора, который в народе называли ежовщиной, — никто бы даже и не поморщился.
Но беспечная бабелевская фраза («Ну что вы, при моих-то связях») была произнесена не год, а три года спустя, когда пик Большого террора был уже пройден, и Бабелю вполне могло казаться, что чаша сия его уже миновала. Тем более что в доме того, с чьим именем сопрягался весь этот кровавый разгул, он в то время был, можно сказать, своим человеком
С женой Ежова, Евгенией Хаютиной, Бабель был коротко знаком еще со времен своей одесской юности. Во всяком случае, он узнал ее задолго до того, как она стала женой железного сталинского наркома. Дама была любвеобильная, и дружба ее с Бабелем, как и со многими другими постоянными гостями ее литературного салона, была отнюдь не платонической. Но не это влекло его в тот страшный дом. Не хозяйка салона, а хозяин интересовал его. С острым интересом вглядывался он в этого кровавого карлика, стараясь понять механизм Большого террора
Многие считали тогда — а кое-кто так полагает и сегодня, — что именно это любопытство Бабеля и стало причиной его гибели.

► Что тянуло Бабеля в дом Ежова, куда он летел, как бабочка на огонь? Прежде всего профессиональный интерес писателя. Известно, что он долгое время работал над книгой о ЧК: собирал материалы, беседовал с видными чекистами, рассказы их слушал с жадностью, что-то заносил в свою записную книжку. Ходили даже слухи, что его «роман о ЧК» был отпечатан в нескольких экземплярах для Сталина и членов Политбюро и не получил одобрения. Скорее всего это легенда, но не случайная, нет дыма без огня.
Илья Эренбург пишет в своих мемуарах, что его друг понимал всю опасность этих визитов, но хотел, как сам говорил, «разгадать загадку». Однажды он сказал Эренбургу:
— Дело не в Ежове. Конечно, Ежов старается, но дело не в нем..
Писатель хотел поймать «момент истины». Неужели нужен был лубянский застенок, чтобы пришел этот момент?!

(В. Шенталинский. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. Стр. 68).

Итак, Ежов пал, и среди тех, кого он увлек своим падением в бездну ГуЛАГа, оказался и Бабель. Какие тут еще нужны объяснения? Все ясно.
Отчасти так оно и было. Об этом как будто свидетельствуют и протоколы самых первых допросов Бабеля:

► — Следствию известно о вашей близости и шпионской связи с английской разведчицей Евгенией Хаютиной-Ежовой. Не пытайтесь скрывать от нас факты, дайте правдивые показания о ваших отношениях с Ежовой.
— С Евгенией Ежовой, которая тогда называлась Гладун, я познакомился в 1927 году в Берлине, где останавливался проездом в Париж. Гладун работала машинисткой в торгпредстве СССР в Германии. В первый же день приезда я зашел в торгпредство, где встретил Ионова, знакомого мне еще по Москве. Ионов пригласил меня вечером зайти к нему на квартиру. Там я познакомился с Гладун, которая, как я помню, встретила меня словами: «Вы меня не знаете, но вас я хорошо знаю. Видела вас как-то раз на встрече Нового года в московском ресторане».
Вечеринка у Ионова сопровождалась изрядной выпивкой, после которой я пригласил Гладун покататься по городу в такси. Гладун охотно согласилась. В машине я убедил ее зайти ко мне в гостиницу.
В этих меблированных комнатах произошло мое сближение с Гладун, после чего я продолжал с ней интимную связь вплоть до дня своего отъезда из Берлина...
В конце 1928 года Гладун уже жила в Москве, где поступила на работу в качестве машинистки в «Крестьянскую газету», редактируемую С. Урицким. По приезде в Москву я возобновил интимные отношения с Гладун, которая устроила мне комнату за городом, в Кусково... — Мне ничего не известно о шпионской связи Гладун-Ежовой... В смысле политическом Гладун была в то время типичной «душечкой», говорила с чужих слов и щеголяла всей троцкистской терминологией... Во второй половине 1929 года наша интимная связь прекратилась, я потерял Гладун из виду. Через некоторое время я узнал, что она вышла замуж за ответственного работника Наркомата земледелия Ежова и поселилась с ним на квартире по Страстному бульвару.
Познакомился я с Ежовым не то в 1932-м, не то в 1933 году, когда он являлся уже заместителем заведующего орграспредотделом ЦК ВКП(б). Часто ходить к ним я избегал, так как замечал неприязненное к себе отношение со стороны Ежова. Мне казалось, что он знает о моей связи с его женой и что моя излишняя навязчивость покажется ему подозрительной. Виделся я с Ежовым в моей жизни раз пять или шесть, а последний раз летом 1936 года у него на даче, куда я привез своего приятеля, артиста Утесова. Никаких разговоров на политические темы при встречах с Ежовым у меня не было, точно так же, как и с его женой, которая по мере продвижения своего мужа внешне усваивала манеры на все сто процентов выдержанной советской женщины.
— В каких целях вы были привлечены Ежовой к сотрудничеству в журнале «СССР на стройке»?
— К сотрудничеству в журнале «СССР на стройке» меня действительно привлекла Ежова, являвшаяся фактическим редактором этого издания. С перерывами я проработал в этом журнале с 1936 года по день своего ареста. С Ежовой я встречался главным образом в официальной обстановке в редакции, с лета 1936 года на дом к себе она меня больше не приглашала... Помню лишь, что однажды я передавал Ежовой письмо вдовы поэта Багрицкого с просьбой похлопотать об арестованном муже ее сестры Владимире Нарбуте, однако на эту просьбу Ежова ответила отказом, сказав, что муж ее якобы не разговаривает с ней по делам Наркомата внутренних дел... Вот все, что я могу сообщить о своих отношениях с семьей Ежовой.

(Там же. Стр. 49—50).

Но никакого дела «сварить» из этих бабелевских показаний следователям не удалось, и с этой темой они вскоре от него отстали. На первый план вышли обвинения в других его «шпионских связях».
Во время судебного заседания, уже перед самым вынесением приговора, в вопросах судей опять на мгновенье мелькнули имена бывшего сталинского наркома и его жены:

► — У вас были связи с Ежовым?
— С Ежовым никаких террористических разговоров у меня никогда не было.
— Вы показали на следствии о том, что на Кавказе готовилось покушение на товарища Сталина.
— Я слышал такой разговор в Союзе писателей...
— Ну, а подготовка убийства Сталина и Ворошилова шайкой Косарева и Ежовой?
— Это тоже выдумка. С Ежовой я встречался, она была редактором журнала «СССР на стройке», а я там работал... На квартире Ежова я бывал, встречался с друзьями его дома, но никаких антисоветских разговоров там не было.

(Там же. Стр. 78).

Но и тут тоже эта тема отступила на второй и даже третий план, оказавшись в тени других, якобы выявившихся и доказанных в ходе следствия более серьезных его «преступных связей»: с Воронским, с Мальро, с Сувариным, с Якиром...
Эренбург, когда его спрашивали, каким чудом в годы Большого террора ему удалось уцелеть, отвечал:
— Лотерея... Это была лотерея...
В его случае, может, оно так и было. Но Бабелю в той лотерее счастливый билет не мог выпасть ни при какой погоде. Если не близость с женой рухнувшего в преисподнюю сталинского наркома, для его ареста нашлись бы другие поводы.
Он был обречен. Его гибель была неизбежна по многим причинам. Но, конечно, не последнюю роль тут сыграла личная неприязнь Сталина.

* * *

Одна из причин этой сталинской неприязни нам известна. О ней Сталин упомянул сам — в том своем письме Кагановичу, в котором имя Бабеля предварил заключенным в иронические кавычки словом «наш» и презрительным эпитетом «вертлявый».

►... он (Шолохов — Б. С.) писатель глубоко добросовестный, пишет о вещах, хорошо известных ему. Не то что «наш» вертлявый Бабель, который то и дело пишет о вещах, ему совершенно неизвестных (например, «Конная армия»).

Тут у него невольно прорвалось что-то личное. Какое-то личное раздражение, личная уязвленность, личная задетость, особенно заметная потому, что выплеснулась она у такого сдержанного, умеющего собой владеть человека, как Сталин.
Природу этой личной уязвленности угадать нетрудно. О нем, о Сталине, в бабелевской «Конармии» — ни полслова. А ведь не кто иной, как он, был создателем Первой Конной.
Такова, во всяком случае, была официальная версия.
Тут, наверно, стоит вспомнить еще одну коротенькую историю из интеллигентской фольклорной «сталинианы».
Вызвал однажды Сталин Семена Михайловича Буденного и говорит:
— Как ты ко мне относишься?
— Как отношусь? Очень хорошо отношусь. С любовью отношусь.
— Нет, Семен. Ты плохо ко мне относишься. Даже фотографию свою мне не подарил Всем даришь, а мне не подарил
Достал фотографию.
— Вот, надпиши.
Буденный задумался: что писать?
— Я сам тебе продиктую. Пиши. И продиктовал
— «Дорогому Иосифу Виссарионовичу Сталину, создателю Первой Конной армии».
Буденный написал, расписался, вручил Сталин:
— А теперь я тебе свою фотографию подарю. Достал фотографию и надписал:
«Дорогому Семену Михайловичу Буденному, подлинному создателю Первой Конной армии».
Историю эту рассказывал зять Семена Михайловича, так что в отличие от многих других устных рассказов о Сталине она вряд ли выдумана. Во всяком случае, она в духе сталинского юмора. В узком кругу Сталин вполне мог позволить себе пошутить над «выдающейся ролью товарища Сталина» в создании Первой Конной армии. Но ДЛЯ НАРОДА и ДЛЯ ИСТОРИИ именно ОН должен был оставаться истинным ее создателем. И писателю, взявшемуся отобразить героический путь доблестной Первой Конной, надлежало об этом помнить.
Но помимо этого свободное, не стесненное никакими идеологическими установками и шорами прикосновение Бабеля к теме «Первой Конной» было для Сталина особенно болезненным и по другой, еще более деликатной причине.

* * *

Достаточно вспомнить только заглавия большинства рассказов, составивших бабелевскую «Конармию» («Переход через Збруч», «Костел в Новеграде», «Пан Аполек», «Путь в Броды», «Кладбище в Козине», «Берестечко», «У святого Валента», «Замостье», «Чесники»), чтобы, даже не вникая в их содержание, понять: дело происходит в Польше. То есть — во время печально знаменитого польского похода Первой Конной. А этот злосчастный ее поход был самой позорной страницей военной биографии Сталина.

► Успехи Конармии закончились так же неожиданно, как и начались. В середине августа Буденный находился всего лишь в нескольких километрах от Лемберга, русского Львова, украинского Львива, до 918 г. столицы Королевства Галиции и Лодомерии. Своими мощеными улицами, трамваями, варьете и роскошным отелем «Георг», в котором был даже лифт, современный город производил впечатление оазиса, окруженного вязкой, окровавленной землей, сожженной солдатами и орудиями.
Однако Лемберг взять не удалось. Бабель с удивлением записал в своем дневнике 18 августа: «Что это — безумие или невозможность взять город кавалерией?» Он не знал, что двумя днями ранее Пилсудский начал в Варшаве контрнаступление и совершил «чудо на Висле».
Польский поход Красной Армии потерпел поражение. Лорд Д'Абернон, британский посол в Берлине, назвал в своем дневнике то время «восемнадцатой решающей битвой всемирной истории».
Она спасла Центральную и частично Западную Европу от «фанатичного деспотизма Советов»... Не столько Буденный, которого Ленин назвал «самым блестящим полководцем в мире», сколько Сталин нес основную ответственность за неожиданное поражение.
В то время как командующий Западным фронтом Михаил Тухачевский надвигался с севера на Варшаву, Конармия всё еще стояла в 300 километрах юго-восточнее, перед Лембергом. Приказ о выступлении на север был выполнен не сразу: то ли по технической причине, то ли из личных соображений — военный комиссар Сталин был, вероятно, заинтересован в том, чтобы войти в русскую историю как завоеватель Лемберга. Центральный комитет вызвал его в Москву и потребовал объяснений, которые счел недостаточными: по решению ЦК и Политбюро Сталина исключили из Реввоенсовета Юго-Западного фронта...
Вина Сталина в провале похода на Польшу замалчивалась, словно он к этому не имел никакого отношения. Спустя месяц Ленин решил предоставить историкам возможность изучить причины поражения. Однако им это по существу не дали сделать. В 1925 г. Сталин, будучи к тому времени уже генеральным секретарем ЦК, затребовал из Киевского государственного архива документы Революционного военного совета Юго-Западного фронта: секретные записи, записи телефонно-телеграфных переговоров, приказы во время решающих дней похода на Польшу. Документы он не вернул

(Р. Крумм. Исаак Бабель. Биография. М., 2008. Стр. 62-63).

Справедливости ради тут надо сказать, что главными виновниками провала польского похода были Ленин и Троцкий.
Поход на Варшаву задумывался ими как инспирация пролетарской революции в Германии и даже в Италии. В июле, когда армия еще продвигалась быстро, Ленин передал по телеграфу Сталину, что «необходимо тотчас же начать революцию в Италии». Такие же распоряжения делались им и в отношении Венгрии, «возможно также Чехии и Румынии».
Взятие Красной Армией Варшавы должно было стать ем факелом, которым предполагалось разжечь пожар мировой революции. Согласно историческим и политическим концепциям Ленина и теории «перманентной революции» Троцкого польский пролетариат должен был радостно приветствовать революционные советские войска Но едва только эти войска оказались на территории Польши, как они сразу же стали восприниматься поляками не как революционные, а как русские. Это был тот самый — давний — «спор славян между собою», о котором некогда писал Пушкин. Ни о какой мировой революции и ни о каких братских объятиях польского и русского пролетариата уже не могло быть речи. Полякам теперь надо было защищать отечество от стародавнего, исконного врага.
Это и стало главной причиной потрясшего мир «чуда на Висле».
Сталин, однако, не мог не ощущать военное поражение Первой Конной как свой личный провал.
Во всяком случае, неаккуратное — а по существу, любое — прикосновение к этой теме вызывало у него не менее острую и болезненную реакцию, чем такое же неосторожное прикосновение к темным страницам его кавказской биографии.

* * *

Книга «Конармия» отдельным изданием впервые вышла в свет в 1926 году. Она состояла из тридцати четырех новелл, которые печатались в одесских журналах и газетах («Шквал», «Известия Одесского губисполкома, губкома КП(б) У и губпросвета», а также в журналах «ЛЕФ», «Красная новь» и «Прожектор» — с февраля 1923 г. по апрель 1925 г. Две из них были даже напечатаны в «Правде» (3 августа 1924 г. — «Переход через Збруч» и «Конец св. Ипатия»).
И сразу же посыпались возмущенные, гневные отклики бывших бойцов Первой Конной. Они писали, что рассказы эти «идеологически вредные», что у автора «больное воображение», что он — «не из наших», что перед публикацией необходимо было дать «военнослужащим конармии просмотреть рукопись». В редакциях журналов, печатавших рассказы Бабеля, над этими гневными откликами посмеивались. Маяковский, напечатавший в своем «ЛЕФе» четыре бабелевских рассказа, по этому поводу иронически заметил, что прежде чем писать свои рассказы о царивших в конармии беспорядках, автор должен был доложить об этом своим начальникам.
Но на один из этих откликов Бабель счел нужным все-таки ответить.
Это было письмо, в котором казак Мельников жаловался редакции «Октября» на то, что в рассказе «Тимошенко и Мельников» его изобразили неправильно. Он, Мельников, никогда не заявлял о выходе из коммунистической партии.
Бабель ответил на это открытым письмом, которое так ярко отражает уязвимость тогдашнего его положения, что, пожалуй, стоит привести его здесь полностью.

► В РЕДАКЦИЮ ЖУРНАЛА «ОКТЯБРЬ»
Сентябрь—октябрь 1924 г., Москва
В 1920 году я служил в 6-й дивизии Первой Конной армии. Начдивом 6-й был тогда т. Тимошенко. Я с восхищением наблюдал его героическую боевую и революционную работу. Прекрасный, цельный, этот образ долго владел моим воображением, и когда я собрался писать воспоминания о польской кампании, я часто возвращался мыслью к любимому моему начдиву. Но в процессе работы над моими записками я скоро отказался от намерения придать им характер исторической достоверности и решил выразить мои мысли в художественной беллетристической форме. От первоначальных замыслов в моих очерках осталось только несколько подлинных фамилий. По непростительной моей рассеянности, я не удосужился их вымарать, и вот, к величайшему моему огорчению, — подлинные фамилии сохранились случайно и в очерке «Тимошенко и Мельников», помещенном в 3-й книге журнала «Красная новь» за 1924 г. Все дело тут в том, что материалы для этого номера я сдавал поздно, редакция и, главное, типография торопили меня чрезвычайно, и в спешке этой я упустил из виду необходимость переменить в чистовых первоначальные фамилии. Излишне говорить о том, что тов. Тимошенко не имеет ничего общего с персонажами из моего очерка. Это ясно для всех, кто сталкивался хотя бы однажды с бывшим начдивом 6-й, одним из самых мужественных и самоотверженных наших красных командиров.
И. Бабель

(И. Бабель. Сочинения. Т. 1. М., 1990. Стр. 239-240).

Стилистика этого «оправдательного документа» и впрямь больше напоминает докладную записку, адресованную вышестоящим товарищам, нежели открытое письмо писателя в редакцию литературного журнала. Так что Маяковский, пожалуй, зря иронизировал, говоря, что прежде, чем писать свои рассказы, Бабелю следовало бы доложить о существующих в конармии непорядках своему непосредственному начальству.
Но письмо Мельникова было только «пристрелкой», за которой тотчас же к полю боя была подтянута тяжелая артиллерия. В том же журнале «Октябрь» (1924 г, № 3) появилась статья легендарного командующего Первой Конной С.М. Буденного (см. документ № 1. — Б. С.) — «Бабизм Бабеля из «Красной нови».

Авторы этого сочинения (скорее всего оно было коллективным; во всяком случае, явно не сам командарм был его автором, хотя написано оно было как бы его слогом), видимо, были очень довольны остроумием этого заголовка А смысл его угадать не трудно. Тут просматривается даже несколько смыслов.
Первый — намек на то, что автор «Конармии» никакой не боец Первой Конной, за которого себя выдает, да и вообще не мужик, а — баба.
Второй — что все эти его рассказы о Первой Конной — чистое вранье, «бабьи сплетни». И наконец — третий:

► Гр. Бабель не мог видеть величайших сотрясений классовой борьбы, она ему была чужда, но зато он видит со страстью садиста трясущиеся груди выдуманной им казачки, голые ляжки и т. д. Он смотрит на мир, «как на луг, по которому ходят голые бабы, жеребцы и кобылы».

Так была прочитана и понята, а скорее всего нарочно грубо переиначена поэтическая фраза Бабеля, заключающая рассказ «История одной лошади» — тот самый, на который обиделся и по поводу которого выразил свой протест казак Мельников (в окончательной редакции рассказа он стал Хлебниковым):

►...Хлебников был тихий человек, похожий на меня характером.. Нас потрясали одинаковые страсти. Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони.

Особого успеха эта атака Буденного на Бабеля не имела.
Можно даже сказать, что атака эта была отбита. У Бабеля нашлись защитники. Одним из них был Д. Фурманов, председательствовавший на конференции по обсуждению бабелевской «Конармии». (О времени ее проведения — 29 ноября в 20.30 — было объявлено в «Правде» и «Вечерней Москве».)
Но главным защитником Бабеля, не раз вступавшимся за него и его «Конармию», был Горький.
Он даже сопоставил Бабеля с Гоголем, отдав бабелевской «Конармии» предпочтение в сравнении с гоголевским «Тарасом Бульбой»: «В повести «Тарас Бульба» он, — писал Горький о Гоголе, — изобразил запорожцев боголюбивыми рыцарями и силачами, которые поднимают врага на пике, хотя древко пики не может выдержать пятипудовую тяжесть, переломится. Вообще таких запорожцев не было, и рассказ Гоголя о них — красивая неправда».
Все это говорилось не в укор Гоголю. Скорее — наоборот. «Значит ли, что тем, что сказано выше, я утверждаю необходимость романтизма в литературе? — спрашивал Горький. И отвечал: — Да, защищаю...»
И как раз вот в этой связи он вспомнил бабелевскую «Конармию»:

► Товарищ Буденный охаял «Конармию» Бабеля, — мне кажется, что это сделано напрасно: сам товарищ Буденный любит извне украшать не только своих бойцов, но и лошадей. Бабель украсил бойцов его изнутри и, на мой взгляд, лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев.

(М. Горький. Собрание сочинений в 30 томах. Т. 24. М, 1953. Стр. 473).

Отрывок из статьи Горького «О том, как я учился писать», в котором содержался этот его ответ Буденному, был напечатан в «Правде» и в «Известиях» 30 сентября 1928 г., 26 октября того же года «Правда» напечатала написанное Буденным «Открытое письмо Максиму Горькому», в котором легендарный командарм настаивал на своей правоте, так же решительно, как и за четыре года до этого, протестуя против «сверхнахальной бабелевской клеветы». Спустя месяц — 27 ноября 1928 г. на страницах той же газеты М. Горький опубликовал свой «Ответ С. Буденному».
Бабель этим его ответом был недоволен:

► Номера «Правды» с письмом Буденного у меня, к сожалению, нету. Не держу у себя дома таких вонючих документов. Прочитайте ответ Горького. По-моему, он слишком мягко отвечает на этот документ, полный зловонного невежества и унтер-офицерского марксизма.

(Из письма И. Бабеля А. Слоним 29 ноября 1928 г. И. Бабель. Сочинения. Том 1. М, 1990. Стр. 291).

Ответ Горького справедливо показался Бабелю чрезмерно мягким. Но Бабель не знал, что в процессе редактирования этот ответ претерпел весьма существенные изменения.

► Сгоряча Горький написал резкую отповедь, подлинный текст которой тогда не увидел света:
«Товарищ Буденный, разрешите сказать Вам, что... въехав в литературу на коне и с высоты коня критикуя ее, Вы уподобляете себя тем бесшабашным критикам, которые разъезжают по литературе в телегах плохо усвоенной теории, а для правильной и полезной критики необходимо, чтобы критик был или культурно выше литератора, или — по крайней мере — стоял на одном уровне культуры с ним».
...Артемий Халатов, близкий к Сталину человек, который был в довершение ко всему еще членом редколлегии «Правды», посоветовал Горькому «более мягкий» вариант.
«Критика полезна при том условии, если критик объективен и внимателен к молодым растущим силам».
Горький безропотно согласился. Сталин мог записать в свой актив еще одно очко.

(А. Ваксберг. Гибель Буревестника. М. Горький: последние двадцать лет. М., 1999. Стр. 219).

Сталин безусловно следил за этой «дискуссией», но не счел нужным в нее вмешаться. Следил за ней, так сказать, издали.
Лишь однажды он позволил себе высказаться на эту тему, но — отстраненно, как бы не от себя.

►... Буденный не мог успокоиться. Когда он однажды проезжал в открытой машине Воронского, то он сильно выругался: «И тебя, и твоего Бабеля надо выдрать арапником!» А Сталин во время одного мероприятия в Большом театре спросил у Воронского: «Что ты печатаешь в «Красной нови» про Конармию»? Буденный сердится».

(Р. Крумм. Исаак Бабель. Биография. М., 2008. Стр. 65. Источник: Г. Воронская. Исаак Бабель. Неопубликованная рукопись. Магадан, 1954. Стр. 1).

О том, что не только Буденный, но и он сам тоже «сердится» на Бабеля за «Конармию», — ни полслова. А может быть, тогда он «Конармию» еще даже и не читал, только слышал про нее от Буденного. Ну а прочитав, уже не стал скрывать своего к ней отношения, о чем прямо написал Кагановичу.
Что же касается желания Буденного выдрать Бабеля (а заодно и напечатавшего его «Конармию» Воронского) арапником, то оно в конце концов было реализовано, и отнюдь не метафорически, а, можно сказать, буквально.
Через пятнадцать лет после появления той буденновской статьи вся система высказанных в ней обвинений всплыла в показаниях Бабеля на следствии, в его — отнюдь не добровольных — признаниях своей вины. (Какими способами выбивались из подследственного такие признания, мы теперь хорошо знаем)

► «Конармия», — оговаривает себя арестованный Бабель, — явилась для меня лишь поводом для выражения волновавших меня чувств и настроений, ничего общего с происходящим в Советском Союзе не имеющих. Отсюда подчеркнутое описание всех жестокостей и несообразностей Гражданской войны, искусственное введение эротического элемента, изображение только крикливых и резких эпизодов и полное забвение роли партии в деле сколачивания из казачества, тогда еще недостаточно проникнутого пролетарским сознанием, регулярной и внушительной единицы Красной Армии, какой являлась в действительности Первая конная.

(Из протокола допроса арестованного бывшего члена Союза советских писателей И. Бабеля. С. Поварцов. Причина смерти — расстрел. М., 1996. Стр. 62).

Эти обвинения, предъявленные Бабелю на следствии, чуть ли не дословно совпали с теми, что содержались в появившейся за пятнадцать лет до его ареста статье Буденного. И тут во всех этих преступных намерениях Бабеля обвинял уже не Буденный, а сам Сталин.
Но недовольство Сталина бабелевской «Конармией» было не единственной причиной ареста и гибели писателя. Как мы сейчас увидим, для нелюбви к Бабелю и желания расправиться с ним у Сталина были и другие, более серьезные основания.

Сюжет второй
«ОН МНЕ НЕ ПОНРАВИЛСЯ...»

Устный рассказ Бабеля, с которого я начал эту главу, был там мною оборван. Концовку этого рассказа, последнюю его реплику я оставил «про запас», сразу решив, что сделаю ее заглавием этого — второго сюжета.
На самом деле этот бабелевский рассказ кончался так:
— Что вам сказать, мой дорогой? Я ему не понравился, — закончил свой рассказ Бабель. — Но хуже, гораздо хуже другое.
И на немой вопрос собеседника ответил
— Он мне не понравился.
Осмелился ли Бабель на самом деле выговорить такое вслух, или это тоже легенда? Не знаю. Но известны и другие его высказывания, подтверждающие, что в начале 30-х у него в отношении Сталина уже не было никаких иллюзий.
23 октября 1932 года в Париже Бабель беседовал с давним своим знакомым Борисом Сувариным. Бывший некогда коммунистом и даже занимавший какую-то должность в Исполкоме Коминтерна, Суварин в это время давно уже жил в Париже на положении эмигранта. Своего разочарования в Советском Союзе не скрывал и даже активно выступал в печати с резкой критикой всего, что там происходит.
В Москве Бабель вести такие откровенные разговоры, может быть, и поостерегся бы. Но тут он, что называется, потерял бдительность и развязал язык. Суварин же эти их разговоры записал, а потом — много лет спустя, когда Бабелю это уже не могло повредить, — и напечатал. (Б. Суварин. Последние разговоры с Бабелем. Континент. Мюнхен, 1980. №23. Стр. 343-378).
Никаких политических разоблачений Сталина в этих бабелевских откровениях не было. Но тут интересен даже не смысл, а тональность, в которой Исаак Эммануилович рассказывал своему парижскому собеседнику о вожде. Тональность эта не оставляла сомнений в том, что вождь ему не нравится.
Взять хоть такой, — казалось бы, — совсем невинный эпизод.
На одной из встреч с писателями Сталин поднял стопку с водкой и обратился к только что потерявшему должность председателя РАППа Авербаху:
— Пей! До дна!
Авербах пить отказался.
И тут всегда сдержанный Сталин вдруг сорвался.
— Пей! — закричал он. — Ты что, отказываешься? А-а! Ты боишься! Ты бо-ишь-ся прого-во-риться!!!
Эпизод вроде пустяковый, но в этой последней реплике с необычайной яркостью выплеснулась маниакальная подозрительность Сталина. А главное, — тут Сталин сам проговорился: вот, значит, зачем он так настаивал, чтобы Авербах выпил до дна. Рассчитывал, что, опьянев, тот выговорит, выболтает какие-нибудь свои тайные мысли.
Дело тут — как, впрочем, и во всех других известных нам высказываниях Бабеля о Сталине, — было не в том, что в них так или иначе выразилось его неприязненное отношение к вождю, а в том, что он СТАЛИНА РАСКУСИЛ. В отличие от многих своих высоколобых современников он Сталина ПОНЯЛ.
Вспомним хотя бы брошенную в разговоре с Эренбургом его реплику:
— Дело не в Ежове. Конечно, Ежов старается, но дело не в нем...
Если причина кровавого разгула «ежовщины» не в Ежове, значит, она — в Сталине! Тут не может быть никаких других толкований.
А вот как в это самое время — по свидетельству того же Эренбурга — реагировали на происходящее другие его собеседники:

► Всеволод Эмильевич говорил: «От Сталина скрывают...»
Ночью, гуляя с Чукой, я встретил в Лаврушинском переулке Пастернака; он размахивал руками среди сугробов: «Вот если бы кто-нибудь рассказал про все это Сталину!..»

(И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. Воспоминания в трех томах. Т.2.М., 1990. Стр. 159).

Да, Горький не зря назвал Бабеля — в письме Сталину — «отлично понимающим людей и умнейшим из наших литераторов». (Сталин это запомнил. И сделал свои выводы.)
Но ведь и Мейерхольд с Пастернаком тоже были не дураки. А вот — поди ж ты!
В оправдание их наивности, которая сегодняшнему читателю может показаться неизреченной глупостью, тут надо напомнить о неизменной иезуитской стратегии и тактике Сталина. Во всех своих кровавых начинаниях он умел создать видимость самопроизвольного, ни от кого не зависящего разгула вырвавшейся из-под контроля стихии, которую не кто иной, как он, потом укрощал.
Так было с «перегибами» времен сплошной коллективизации, якобы остановленными его статьей «Головокружение от успехов».
Так было с крахом ослепительной карьеры Ежова, которого он объявил врагом народа, свалив на него им самим развязанный кровавый кошмар 37-го года.
Так было с внезапным прекращением потока антисемитских фельетонов во время антикосмополитической кампании 49-го.
Но была — что говорить, была, была! — и наивность, и трудно доступная сегодняшнему нашему понимаю слепота, поразившая не последних в стране людей:

► Вчера был у Тынянова. Говорил ему свои мысли о колхозах. Он говорит «Я думаю то же. Я историк. И вот восхищаюсь Сталиным как историк. В историческом аспекте Сталин как автор колхозов — величайший из гениев, перестраивавших мир. Если бы он, кроме колхозов, ничего не сделал, он и тогда был бы достоин назваться гениальнейшим человеком эпохи. Но, пожалуйста, не говорите об этом никому». - «Почему?» — «Да знаете, столько прохвостов хвалят его теперь для самозащиты, что если мы слишком громко начнем восхвалять его, и нас причислят к той же бессовестной группе».

(К. Чуковский. Собрание сочинений. Т. 12. Аневник. 1922-1935. М., 2006. Стр. 405).

В этом монологе поражает, конечно, и восхищение (видимо, искреннее) Тынянова Сталиным. Казалось бы, такой человек, как Тынянов, мог бы и не поддаться искусственно раздуваемому всеобщему массовому психозу. (Хотя — поддались же ему и тот же Чуковский, и Пастернак.) Но самое поразительное тут даже не само это его восхищение вождем, а то, ЧТО более всего в деятельности Сталина его восхищает, — в чем он видит главную его историческую заслугу и из-за чего даже готов назвать его «величайшим из гениев, перестраивающих мир».
Эту запись в своем дневнике К.И. сделал 5 июня 1930 года. В это время для многих было уже более или менее очевидно, что создаваемый Сталиным колхозный строй был не чем иным, как новой формой крепостного права, в чем-то даже более страшной и зловещей, чем та, что была отменена реформами царя-освободителя. Казалось бы, кто другой, но Тынянов не мог этого не понимать. Ведь он не только понял, но в какой-то мере даже предвидел такое развитие событий. Предвидел именно «как историк», что с достаточной прямотой и ясностью выразил в завершенном им два года тому назад (в 1928 году) историческом романе «Смерть Вазир-Мухтара».
Эпизод романа, о котором идет речь, связан с проектом политических и экономических преобразований, который Грибоедов представил Паскевичу. Проект этот по тем временам был не то что прогрессивным, а прямо-таки революционным Но сразу же наткнулся на бешеное сопротивление бывшего своего единомышленника — в недавнем прошлом декабриста, а теперь — влиятельного, быть может, даже самого влиятельного в окружении Паскевича лица, от которого прямо зависит судьба этого грибоедовского проекта.
И вот какой по этому поводу происходит между бывшими единомышленниками разговор.

► — Итак, — сказал он, — нам нужно говорить с вами о проекте вашем Он подтянулся.
— Я ночь напролет его читал и две свечи сжег. Я читал его, как некогда Рейналя читал, и ничего более увлекательного по этой части, верно, уж не прочту....
Так он говорил, должно быть, с Пестелем.
— Ваше мнение?
— Отрицательное, — сказал Бурцов. И молчание.
— Это образец критики французской, — улыбнулся Грибоедов. — Сначала «cette piece, pleine d'esprit», а потом: «chute complete».
— Я не критик и не литератор, — сказал грубо Бурцов, и жилы у него надулись на лбу, — я барабанная шкура, солдат.
Грибоедов стал подыматься.
Бурцов удержал его маленькой рукой.
— Не сердитесь.
И дождь сухо забарабанил в полотно, как голос председателя.
— В вашем проекте, в вашей «книге чертежа великого» все есть. Одного недостает.
— Вы разрешите в диалоге нашем драматическом быть без реплик. Я должен, разумеется, спросить: чего?
— Сколько вам угодно. Людей.
— Ах, вы об этом, — зевнул Грибоедов, — печей недостает, как Иван Федорович давеча сказал. Мы достанем людей, дело не в этом
— Вот, — сказал торжественно Бурцов, — ваша правда: дело не в этом. При упадке цен на имения вы крестьян в России даром купите...
— А о людях для управления, так они найдутся. Вы вот воюете же у Ивана Федоровича Есть еще честные люди.
— Мало. Но хорошо, — сказал Бурцов, — что же из вашего государства получится? Куда приведет оно? К аристокрации богатств, к новым порабощениям? Вы о цели думали?
— А вы, — закинул уже ногу на ногу и развалился Грибоедов, — вы в чертеже своем — не стеклянном, другом, — вы о цели думали? Хотите, скажу вам, что у вас получилось бы.
— Что? — вдруг остановился Бурцов.
— То же, что сейчас. Из-за мест свалка бы началась, из-за проектов. Павел Иванович Пестель Сибирь бы взял, благо там батюшка его сидел. И наворотил бы! И отделился бы. И войной противу вас пошел бы.
— Я прошу вас, я покорнейше прошу вас, — у Бурцева запрыгала губа, и он положил маленькую руку на стол...
— Ага, — протянул Грибоедов с удовольствием, — ну, а Кондратий Федорович был человек превосходный, человек восторженный...
Бурцов вдруг побледнел.
— Кондратий Федорович, вкупе с вами, мужика бы непременно освободил, литературою управлял бы...
Бурцов захохотал гортанно, лая. Он ткнул маленьким пальцем почти в грудь Грибоедову.
— Вот, — сказал он хрипло. — Договорились. Вот. А вы крестьян российских сюда бы нагнали, как скот, как негров, как преступников. На нездоровые места, из которых жители бегут в горы от жаров.. В скот, в рабов, в преступников мужиков русских обратить хотите. Не позволю! Отвратительно! Стыдитесь! Тысячами — в яму! С детьми! С женщинами! Это вы, который «Горе от ума» создали!
Он кричал, бил воздух маленьким белым кулаком, брызгал слюною, вскочил с кресел.
Грибоедов тоже встал. Рот его растянулся, оскалился, как у легковесного борца, который ждет тяжелого товарища.
— А я не договорил, — сказал он почти спокойно. — Вы бы как мужика освободили? Вы бы хлопотали, а деньги бы плыли, — говорил он, любуясь на еще ходящие губы Бурцова, который не слушал его. — И сказали бы вы бедному мужику российскому: младшие братья...
Бурцов уже слушал, открыв толстые губы.
—...временно, только временно не угодно ли вам на барщине поработать? И Кондратий Федорович это назвал бы не крепостным уже состоянием, но добровольною обязанностью крестьянского сословия. И, верно, гимн бы написал.

(Ю. Тынянов. Смерть Вазир-Мухтара. Л., 1937. Стр. 267-269).

Именно так, как толкует в тыняновском романе Бурцову Грибоедов, все и произошло спустя сто лет — в стране «победившего социализма». Новое крепостное право было объявлено «добровольною обязанностью крестьянского сословия». Ну и гимны соответствующие по этому поводу тоже были написаны («Страна Муравия» А. Твардовского).
Для Твардовского сталинская коллективизация обернулась личной драмой. Можно даже сказать — трагедией. Она прямо ударила по его семье. Но Александру Трифоновичу в 1930 году было двадцать лет. Он был молодым комсомольцем, истово верившим каждому слову, исходившему из уст вождя.
А Юрию Николаевичу Тынянову в том году стукнуло уже тридцать шесть — возраст, в котором его любимый Александр Сергеевич уже завершил свой жизненный путь. И был он — историк. И историк, как мы только что могли убедиться, очень даже недурной. И именно «как историк» он и несет всю эту чушь, захлебываясь восторгом, повторяясь и путаясь в превосходных степенях прилагательных:

► В историческом аспекте Сталин как автор колхозов — величайший из гениев, перестраивавших мир. Если бы он, кроме колхозов, ничего не сделал, он и тогда был бы достоин назваться гениальнейшим человеком эпохи.

Все это я говорю не в укор Тынянову, а только лишь для того, чтобы показать, как велика была тогда степень всеобщей задуренности.
М.Д. Вольпин (друг и соавтор Николая Эрдмана) в конце 29-го или в самом начале 30-го оказался где-то в глубинке, в селе. И собственными своими глазами увидал все ужасы коллективизации и «ликвидации кулачества как класса».
Увиденное потрясло его до глубины души. Подавленный — лучше даже сказать, раздавленный — этими своими впечатлениями, он поделился ими с Мандельштамом Но вопреки ожиданиям сочувствия у него не нашел.
Выслушав его рассказы, Осип Эмильевич надменно вскинул голову и величественно произнес:
— Вы не видите бронзовый профиль Истории.
Рассказ этот я слышал от самого Михаила Давыдовича.
По версии Михаила Ардова, реплика Мандельштама была несколько иной. Осип Эмильевич якобы сказал

► — Надо без страха смотреть в железный лик истории.
(М. Ардов, Б. Ардов, А. Баталов. Легендарная Ордынка. С.-Пб., 1997. Стр. 70).

В записи В.Д. Дувакина эта реплика выглядит ближе к моей версии:

► И вдруг Мандельштам, подняв высоко голову, как он умел (у него петушиный вид сразу делался), сказал мне: «Ну, знаете, Вы не замечаете бронзового профиля Истории!»

(Анна Ахматова в записях Дувакина. М., 1999. Стр. 266).

Этот разговор Мандельштама с Вольпиным происходил году, надо думать, в 30-м, самое позднее — в 31-м. А в мае 33-го, как видно, уже собственными глазами увидав то, про что рассказывал ему Вольпин, он напишет:

Природа своего не узнает лица,
А тени страшные — Украины, Кубани...
Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца.

И — про кремлевского горца, «душегубца и мужикоборца». Но в 30-м и 31-м даже он еще не видел, не понимал, что происходит.
А Бабель уже тогда не только всё видел и понимал, но даже сумел выразить это с присущей ему определенностью:

► — Вороньковский судья, — очнувшись, сказала старуха, — в одни сутки произвел в Воронькове колгосп... Девять господарей он забрал в холодную... Наутро их доля была идти на Сахалин... Перебули тыи господари ночь в холодной, является стража — брать их... Видчиняет стража дверь от острога, на свете полное утро, девять господарей качаются под балками, на своих опоясках...
В дубовой раме окна двинулась тьма. Рассвет раскрыл в тучах фиолетовую полосу...
Весь день шел снег. У самого села, из льющейся прямой стены, навстречу Гапе вынырнул коротконогий Юшко Трофим в размокшем треухе. Плечи его, накрытые снежным океаном, раздались и осели...
— Ночью вся головка наехала, — сказал Трофим, — бабусю твою законвертовали... Голова рику приехал, секретарь райкому... Ивашку замели, на его должность — вороньковский судья...

Усы Трофима поднялись, как у моржа, снег шевелился на них. Гапа тронула лошадь, потом снова потянула вожжи.
— Трофиме, бабусю за што?..
Юшко остановился и протрубил издалека, сквозь веющие, летящие снега:
— Кажуть, агитацию разводила про конец света..
Гапа ушла в сельраду. Там, усевшись на лавках вдоль стен, молчали старики из села Великая Криница. Окно, разбитое во время прошлых споров, заделали листом фанеры, стекло лампы было протерто, к щербатой стене прибили плакат «Прохання не палить». Вороньковский судья, подняв плечи, читал у стола. Он читал книгу протоколов великокриницкой сельрады; воротник драпового его пальтишка был наставлен. Рядом за столом секретарь Харченко писал своему селу обвинительный акт. Он разносил по разграфленным листам все преступления, недоимки и штрафы, все раны, явные и скрытые. Приехав в село, Осмоловский, судья из Воронькова, отказался созвать сборы, общее собрание граждан, как это делали уполномоченные до него, он не произнес речи и только приказал составить список недоимщиков, бывших торговцев, списки их имущества, посевов и усадеб.
Великая Криница молчала, присев на лавки...
Гапа вышла, притворив за собой дверь.
Беснующаяся, режущая ночь набросилась на нее, кустарники туч, горбатые льдины с черным блеском в них. Просветляясь, низко неслись облака. Безмолвие распростерлось над Великой Криницей, над плоской, могильной, обледеневшей пустыней деревенской ночи.

(И. Бабель. Гапа Гужва).

Во всех собраниях сочинений Бабеля этот его рассказ, написанный весной 1930 года, фигурирует именно как рассказ. Но в первой публикации («Новый мир», 1931, № 10) у него был подзаголовок: «Первая глава из книги «Великая Криница». Даже по этим нескольким приведенным здесь коротким отрывкам из этого небольшого рассказа можно понять, почему эта бабелевская книга, если она и было написана, не дошла до нас: погибла вместе с другими рукописями, составившими пятнадцать папок, изъятых при его аресте.
Так или иначе, этот короткий бабелевский рассказ никаких сомнений насчет истинного отношения его автора к создаваемому Сталиным колхозному строю не оставляет.
Так же обстоит дело и с отношением Бабеля к следующему крутому повороту сталинского Большого террора, началом которого стал первый из громких московских судебных процессов — процесс так называемого Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра. Оно тоже было совсем не таким, какой была реакция на этот процесс и подготовку к нему далеко не самых наивных собратьев Исаака Эммануиловича по писательскому цеху.

► ИЗ ДНЕВНИКА К.И. Чуковского
5 января 1935 г.
Очень волнует меня дело Зиновьева, Каменева и других. Вчера читал обвинительный акт. Оказывается, для этих людей литература была дымовая завеса, которой они прикрывали свои убогие политические цели. А я-то верил, что Каменев и вправду волнуется по поводу переводов Шекспира, озабочен юбилеем Пушкина, хлопочет о журнале Пушкинского Дома и что вся его жизнь у нас на ладони. Мне казалось, что он сам убедился, что в политике он ломаный грош, и вот искренне ушел в литературу — выполняя предначертания партии. Все знали, что в феврале он будет выбран в академики, что Горький наметил его директором Всесоюзного Института литературы, и казалось, что его честолюбие вполне удовлетворено этими перспективами. По его словам, Зиновьев до такой степени вошел в литературу, что даже стал детские сказки писать, и он даже показывал мне детскую сказку Зиновьева с картинками... очень неумелую, но трогательную. Мы, литераторы, ценили Каменева в последнее время, как литератор, он значительно вырос, его книжка о Чернышевском, редактура «Былого и дум» стоят на довольно высоком уровне. Приятная его манера обращения с каждым писателем (на равной ноге) сделала то, что он расположил к себе: 1) всех литературоведов, гнездящихся в Пушкинском Доме; 2) всех переводчиков, гнездящихся в «Academia», и проч., и проч., и проч. Понемногу он стал пользоваться в литературной среде некоторым моральным авторитетом — и все это, оказывается, было ширмой для него как для политического авантюриста, который пытался захватить культурные высоты в стране, дабы вернуть себе утраченный политический лик.

(К. Чуковский. Собрание сочинений. Т. 12. Дневник. 1922-1935. М., 2006. Стр. 556).

Что-то все-таки мешает Корнею Ивановичу до конца поверить этому «Обвинительному заключению». Он колеблется, сомневается. Но изо всех сил старается заглушить эти свои сомнения, ищет - и находит - все новые и новые аргументы, подтверждающие истинность, непреложность этой официальной версии:

► Так ли это? Не знаю. Похоже, что так. Я вспомнил один эпизод на Съезде. Каменев жил на даче под Москвой. Об этом его жена, Татьяна Ив., которую я встретил в Колонном зале, сказала мне шепотом, т.к. считалось, что он где-то на Кавказе. Он скрывался и скрывался так тщательно, что по целым дням не выходил из своей дачи, — не соблазняясь никакой погодой. Скрывался он вот почему: вначале было объявлено, что Каменев сделает на Съезде писателей доклад и что вообще ему будет принадлежать там, на Съезде, ведущая роль. Потом, очевидно, в ЦК было решено не предоставлять ему этой роли, и он должен был притвориться отсутствующим. Я так и не побывал у него на даче — и забыл весь этот эпизод, но в бытность мою в Кисловодске я получил от Т. Ив. письмо, где она говорит: простите мне ту грубость, с которой я разговаривала с вами на Съезде писателей, но я была так огорчена, что Л. Б. не мог выступить там. О его политической карьере я не знаю ничего, но как литератор он был мне кое в чем симпатичен (хотя его разговоры о Мандельштаме, его статьи о Полежаеве, Андрее Белом и проч. свидетельствовали о полном непонимании поэзии).

(Там же).

Реакция Бабеля на те же события была совершенно иной. Насчет самой сути происходящего у него не было и тени сомнений:

► ИЗ СВОДКИ СЕКРЕТНО-ПОЛИТИЧЕСКОГО
ОТДЕЛА ГУГБ НКВД СССР О НАСТРОЕНИЯХ
И.Э. БАБЕЛЯ В СВЯЗИ С ЗАВЕРШЕНИЕМ
ПРОЦЕССА «АНТИСОВЕТСКОГО
ОБЪЕДИНЕННОГО ТРОЦКИСТСКО-
ЗИНОВЬЕВСКОГО ЦЕНТРА»
После опубликования приговора Военной коллегии Верх[овного] суда над участниками троцкистско-зиновьевского блока источник, будучи в Одессе, встретился с писателем Бабелем в присутствии кинорежиссера Эйзенштейна. Беседа проходила в номере гостиницы, где остановились Бабель и Эйзенштейн. Касаясь главным образом итогов процесса, Бабель говорил «Вы не представляете себе и не даете себе отчета в том, какого масштаба люди погибли и какое это имеет значение для истории.
Это страшное дело. Мы с вами, конечно, ничего не знаем, шла и идет борьба с «хозяином» из-за личных отношений ряда людей к нему.
Кто делал революцию? Кто был в Политбюро первого состава?»
Бабель взял при этом лист бумаги и стал выписывать имена членов ЦК ВКП(б) и Политбюро первых лет революции. Затем стал постепенно вычеркивать имена умерших, выбывших и, наконец, тех, кто прошел по последнему процессу. После этого Бабель разорвал листок со своими записями и сказал:
«Вы понимаете, кто сейчас расстрелян или находится накануне этого: Сокольникова очень любил Ленин, ибо это умнейший человек... Для Сокольникова мог существовать только авторитет Ленина и вся борьба его - это борьба против влияния Сталина. Вот почему и сложились такие отношения между Сокольниковым и Сталиным.
А возьмите Троцкого. Нельзя себе представить обаяние и силу влияния его на людей, которые с ним сталкиваются...
Из расстрелянных одна из самых замечательных фигур — это Мрачковский. Он сам рабочий, был организатором партизанского движения в Сибири; исключительной силы воли человек. Мне говорили, что незадолго до ареста он имел 11-тичасовую беседу со Сталиным.
Мне очень жаль расстрелянных потому, что это были настоящие люди. Каменев, например, после Белинского - самый блестящий знаток русского языка и литературы.

(Власть и художественная интеллигенция, документы. 1917-1953. At, 2002. Стр. 32