Война закончена 5 страница

Вспоминается, например, такой случай. Научно-исследовательский институт (НИИ) связи закончил разработку машины для автоматического кодирования текстов и переговоров. Приказом Министра обороны войсковые испытания возлагались на академию Фрунзе. Председателем приемной комиссии и одновременно руководителем испытания был назначен я. В это время на кафедре работал изобретатель-одиночка из НИИ. Он по собственной инициативе разрабатывал кодировочный прибор. Не встречая нигде поддержки, он добрался, в конце концов, к нам. Работа нас заинтересовала, и мы оказали всю возможную помощь изобретателю. Настойчиво трудясь во внеурочное время, он к моменту упомянутых испытаний успел создать лабораторный образец (макет) прибора. Я решил поставить на испытание и этот образец.

Для проведения испытаний было разработано командно-штабное учение в условиях высокоманевренных боевых действий. Командный пункт корпуса – высшая инстанция на учении задерживался на одном месте 2-3 часа. С ним действовала и испытываемая электро-механическая кодировочная машина, представленная на испытания управлением связи. Смонтирована машина на трех авто. По тактико-технической характеристике ей на развертывание и вступление в связь требовалось полчаса. Практически за все учение она не успела развернуться за время стоянки штаба корпуса ни разу. В конце учения я дал ей право развертываться столько времени, сколько потребуется. Ушло 4 часа стоянки на месте для ведения кодированных переговоров. Надежной работы не добились, а к концу четвертого часа машина окончательно выбыла из строя. Надо было ехать на заводской ремонт.

Одновременно испытывался лабораторный образец электронного кодировочного прибора. Прибор проверялся во всех штабах четырех, участвовавших в учениях, дивизий. Не было зафиксировано ни одного перебоя. Ему не требовалось никакого времени на развертывание. Он просто подключался к радиостанции и работал на стоянке и на ходу, – в танке, автомашине, бронетранспортере, просто в руках. Этот 3, 5 килограммовый ящичек не стоило труда переносить на себе. В общем, ни у кого не могло возникнуть никакого сомнения в превосходстве маленького электронного прибора над громоздкой электромеханической машиной. Несмотря на это, зам. начальника связи, отозвав меня в сторону, предложил сделку. Записать в акт, что кодировочная машина, после устранения обнаруженных на испытаниях недостатков, может быть принята на вооружение. Но, одновременно, комиссия рекомендует усилить работу по доведению до готовности электронного кодировочного прибора, который в лабораторном образце показал прекрасные результаты на учении.

Я, разумеется, категорически отверг это предложение. Согласиться на закупку для вооруженных сил никому не нужной груды металла я не мог. Но когда я рассказал об этом разговоре Михаилу Митрофановичу, он не одобрил мое решение. Он сказал, что связисты своего добьются и заодно угробят хороший прибор. Очень скоро его прогноз подтвердился. Инженера-изобретателя отчислили из института, где он работал, а на новом месте запретили работу не по профилю. Я, в ответ, показал прибор в работе всем командующим округами и министру обороны. Все командующие начали атаковать просьбами дать прибор в войска. Но управление связи, ссылаясь на неготовность, отказывало. Одновременно распускался слух о том, что прибор – блеф. Командующий войсками Киевского военного округа (после Чуйкова) генерал армии Кошевой, пользуясь личными связями, заказал на «Арсенале» 50 приборов. Но об этом стало известно (откуда!) в Главном Артиллерийском управлении (ГАУ) и директор «Арсенала» получил приказ снять образцы с производства. Так союз бюрократов навязал войскам дорогую, громоздкую и, главное, ненужную машину, угробив заодно прогрессивный прибор.

Я предпринял еще одну попытку спасения прибора – обратился в Научно-технический комитет (НТК) Генштаба. И вот разговор с председателем НТК генерал-майором Лобановым:

– Ты что же думаешь, у меня реальная власть? Дам команду и выполнят? Ошибаешься. Мне, дай Бог, как-то увязать общую научно-техническую политику. Что же касается конкретных вопросов, то чтобы добиться чего-то, надо изворачиваться, хитрить, идти на уступки в чем-то. В гибели прибора виноват прежде всего ты сам. Связисты предлагали тебе хорошую сделку – оправдать ихние расходы и получить взамен хороший прибор. Они ведь 7 миллионов потратили на ту машину. Ты им не дал списать их. Вот они и добиваются этого другим путем, а прибор им мешает добиться этого. Вот его и гробят.

Но как же я мог согласиться добавить к 7 миллионам еще и расходы – десятков миллионов – на серийное производство никому не нужных машин?

– Ну, до серии мы бы их не допустили. Да им это и не нужно. Они сами увидели, что создали гроб, и они бы с удовольствием его ликвидировали и занялись перспективным прибором, если бы вы им дали возможность оправдать сделанные расходы. А теперь они тратят деньги на доводку не нужной машины и станут проталкивать ее в серию. А прибор будут душить.

– Ну, а как же спасти прибор?

– Пока я вижу только один выход. Уговорить вашего Курочкина взять прибор себе. Они поймут, что этот прибор в ваших руках, а они уже знают, что вы не из тех, кто отступает, что вы доведете его до серии. А это для них удар, которого они получить не захотят, и потому затеят с вами новый торг. А мы им подскажем, посоветуем поторговаться.

Но уговорить Курочкина мне не удалось («Зачем мне эта ерунда?») А вскоре меня самого ушли из академии. Но два прибора на кафедре все же остались. И вообще у нас собралось много технических средств управления войсками, которые имелись только у нас, в единственном экземпляре. Как же творческая мысль! Душат ее, душат, а она все оживает. Сколько энтузиастов без всякой платы трудились на кафедре, создавая оригинальнейшие образцы. И откуда только узнавали, что нам нужно. Но узнавали, приходили, приносили свои проекты и начинали работать над ними.

Мы непрерывно что-нибудь проверяем, используя для этого учения и военные игры. Поэтому когда главком сухопутных войск наметил двустороннюю фронтовую игру, я сразу же предложил создать «исследовательскую группу» и себя в качестве руководителя этой группы. Первое было принято, а второе отклонил сам главнокомандующий сухопутными войсками маршал Советского Союза В.И. Чуйков. «Пусть покажет, как он командует войсками. А то учит управлению, а как сам командует, неизвестно. Назначьте командармом 2-й танковой армии», – сказал он Курочкину.

– Ясно, – подумал я. – Рассчитаться хочет. Подобрать материал, чтобы уволить, как Тетяева или хотя бы наказать.

Конфликт возник в первый же день.

Как обычно, получив директиву фронта, сидим над выработкой решения. Начальник штаба говорит: «Нас явно в центр направляют».

– Нет, – говорю я, – мы в эту мясорубку не полезем. Надо иметь возможность маневра. Поэтому пустим по центру в первом эшелоне две дивизии, одну дивизию вдоль правой границы и одну за правым флангом двух центральных, в готовности к маневру в сторону правофланговой дивизии и в сторону центра. Пятую дивизию оставим в резерве и будем продвигать за правофланговой. Только мы закончили предварительное обсуждение, заходит Чуйков с целой свитой, в том числе и мой посредник.

– С обстановкой разобрались? Директиву фронта получили?

– Доложите решение!

Докладываю. – А как вы поведете дивизию по правому флангу? – По дорогам.

– Какие там дороги?

– Очень хорошее дорожное направление на всю глубину боевой задачи армии. Посмотрите, пожалуйста, у меня поднято.

Подходит, смотрит.

– Ну какие же это дороги. Проселки.

– Немецкие проселки. Шоссированные. Если б нам такие проселки на наших учениях, не о чем бы думать. Имеется не только одна дорога, а и обходы – почти в любом месте.

– Ну, хорошо. Пишите боевой приказ и оформляйте карту.

Уходят. Некоторое время спустя заходит посредник. Видимо после совещания посредников. Развертывает карту, начинает давать обстановку. Мое решение совершенно не учтено. Дивизии, которые должны были двигаться по правому флангу, оказались в центре. Задал вопрос командиру 2 танковой дивизии: «Почему вы оказались там? Я вам приказал двигаться на крайнем правом фланге армии». Посредник, генерал-майор из военно-химической академии, в роли командира танковой дивизии отвечает: «Я свернул на выстрелы».

– Вы что, ротный командир, что за выстрелами гоняетесь? Если вы еще позволите подобное, я отправлю вас ротой командовать. А сейчас сворачивайте на… (указываю ориентиры) и выходите на свое направление.

– Но передо мной противник.

– Плюньте на него. Отрывайтесь и выходите на свое направление.

Он пытается еще что-то возразить, входит Чуйков со свитой.

– Доложите обстановку, – обращается он ко мне.

– Я не могу докладывать, так как не знаю, где мои дивизии.

– Ну как не знаете, ведь вот же у посредника нанесено.

– Их там нет. А если они там, то значит мои командиры дивизий выполняют не мои, а чьи-то другие приказы.

– Как же это вы не можете заставить Ваших подчиненных выполнять Ваши приказы?

– Своих бы я заставил, но посредники это не мои, а Ваши подчиненные.

– Пораспустили подчиненных, обстановки не знаете. Какой же Вы командарм?

– Я-то командарм, но Ваши подчиненные позволяют себе не считаться с решением командарма.

– Какой Вы командарм, если с Вашими решениями не считаются. Я отстраняю вас от должности.

– Не понимаю! … То есть я понимаю, что Вы отстранили меня от должности, но не понимаю, за что.

– Не понимаете? – совсем уж грозно говорит он. – Ну, так я Вам объясню.

– Я этого именно и прошу.

– После объясню, – несколько снижает он тон и удаляется.

Свита со всех сторон набросилась на меня. На разные голоса они галдели – «Что вы делаете? Он этого не любит».

– Я генерал, а не повар, чтобы его вкусы изучать.

Этот ответ мой разошелся с невероятной быстротой по всем сухопутным войскам. Причем было много вариантов. «Повар» присутствовал во всех вариациях, но сами вариации были значительно энергичнее, что свидетельствовало о большом желании людей услышать и узреть достойный отпор хамству. Думаю, что ответ этот дошел и до Чуйкова, но вызнал совсем иную реакцию, чем предполагало его окружение.

Все покинули мой кабинет, ушли к заместителю, которому я передал свои бумаги и порекомендовал добиться от руководства обстановки, соответствующей моему решению. «Если по правому маршруту не пойдет хотя бы одна дивизия, армия попадет, на втором этапе, в очень тяжелое положение.

Я немного отдохнул, успокоил себя и подумал: «Ну, что ж, тем лучше. Займусь теперь исследованием» – и решил пойти посмотреть, как работает недавнее изобретение топографов для автоматической передачи обстановки с одной карты на другую, на расстоянии. Дверь из моей комнаты открывалась в коридор. Открыв ее, я шагнул через порог и чуть было не столкнулся с Чуйковым. В совершенно пустом коридоре мы стояли лицом к лицу только двое. Случайно мы столкнулись или он и шел ко мне – это для меня остается тайной. Мирным тоном и даже несколько смущенно он спросил меня:

– Вы что же не отдыхаете? Я ведь отстранил вас только в порядке вводной по игре. Курочкина я тоже вывел из игры. Только другим способом. Под бомбежку попал. А за вас пусть заместитель покомандует, потренируется. Но ввести я вас могу в любой момент. Так что, пока есть возможность, отдыхайте. – Он повернулся и ушел, оставив меня в полном недоумении.

Я не знал, чего можно ожидать дальше. При вызове сторон для доклада решения можно было ждать чего угодно, и я был все время в напряжении. Передо мной докладывал командующий артиллерией фронта генерал-полковник Чернявский. Чуйков с ним так хамил, что я просто дрожал. Думал, если он попробует так и со мной себя вести, то дам отпор не останавливаясь перед грубостью. Однако ничего такого не произошло. Вопросы задавались мне тактично, ответы выслушивались внимательно.

На разборе очень хвалил мое решение – пустить часть вдоль правой границы. На это направление я ко второму этапу операции вывел три дивизии из пяти. Ругал наших противников, что недооценили это направление и позволили нам почти без сопротивления развивать наступление.

Что я еще могу добавить? После моего выступления на партконференции, Чуйков был единственным из больших начальников в вооруженных силах, который безотказно принимал меня, говорил вежливо и даже сочувственно-благожелательно. Ему одному я обязан тем, что не был уволен из армии тогда, в 1961 году. Чем это объяснить, не знаю. Возможно, такие люди уважают тех, кто не боится отстоять свое достоинство. А, может и то, что подобные хамствующие, в душе трусы и, встретив отпор, поджимают хвост. Мне не хотелось бы так думать о Чуйкове, поэтому я отмечаю только как факт, за мой отпор он мстить не стал. Наоборот, проявил уважительное отношение ко мне. И как факт же отмечал: веди себя подчиненные с достоинством, и Чуйков был бы иным. Хамство начальников и трусость подчиненных, две стороны одной медали.

Я любил нынешнюю свою работу, как любил всякое дело, которым приходилось заниматься. Но академию я любил и по-особому. Творческий коллектив, творческий характер работы давали огромное моральное удовлетворение. Но после XX съезда партии, после всех лицемерных разговоров о культе Сталина, при одновременном создании нового культа, в моей душе царил разлад. Мне трудно было молча терпеть лицемерие правителей, но одновременно я понимал, что выступление будет стоить мне крушения всего устоявшегося и вполне меня устраивающего уклада. Поэтому я старался давить свои протестные настроения волевым усилием и работой. Теоретический труд, о котором я уже упоминал, создание курса лекций для новой кафедры и работа над докторской диссертацией плюс текущая служебная деятельность забирали меня всего. Но постепенно обстановка разряжалась. В 1960 г. вышел в свет теоретический труд. Учебные материалы на 1961/62 учебный год впервые кафедра закончила разработкой к началу августа. В последних числах этого же месяца я сдал в совет академии также докторскую диссертацию и почувствовал себя освободившимся.

И тут с особой силой навалилась на меня уже давно преследовавшая мысль: «Надо выступать. Нельзя молчать. Тем более, что я могу иметь трибуну, с которой далеко прозвучит. Меня уже в диссидентские годы очень часто спрашивали об ужасах, пережитых в тюрьмах и психушках, а я самые большие ужасы пережил в академии и дома в августе-сентябре 1961 года. Я прощался с академией. Я говорил – ей: милая, родная, пережил я в тебе и с тобою самые лучшие годы моей жизни. Здесь я творил. 83 научных работы, из них 8 фундаментальных оставляю тебе. Фамилии не будет. У нас умеют затирать фамилии, но мысли разберут мои ребята. Ничему стоящему не дадут потеряться. Не работать мне здесь больше. Это моя творческая смерть». И с людьми, которых любил, прощался. Вот и сейчас, когда пишу, стоят они передо мною, как стояли тогда, во время моего прощания. Хотелось бы назвать, записать имена особенно дорогих, но, как всегда, боишься нанести кому-нибудь вред. Они обо мне, может, и думать забыли, а напишу я – и «всебдительнейшее око» приметит: «Ах вот вы какие! Вас, оказывается, Григоренко до сих пор помнит».

Лучше не вспоминать. Да и больно это – воспоминание о друзьях на чужбине.

С семьей прощался, с женой любимой. Не пройдет мне даром это выступление, как они останутся без меня и без привычной среды. Тогда опасности мне представлялись преувеличенными. И готовился я к самому худшему. Страха не было. Но было хуже страха. Жалость к близким людям. Жалость опустошающая, когда стоишь рядом с любимым человеком, видишь его муку и помочь ему не можешь. И отчаяние охватывает тебя: «Нет, к черту, никаких выступлений, простите меня, родные, за то, что хотел вам такое зло причинить». Но проходит время, и новые, не менее мучительные, мысли: начинаю с иронией: «Да, правильно. Зачем это тебе? Генеральские погоны надоели, высокие оклады, специальные буфеты и магазины? Какое тебе дело до каких-то там колхозников, рабочих, гниющих в тюрьмах и лагерях. Живи сам, наслаждайся жизнью. Подонок ты этакий, Петр Григорьевич». И так от одной до другой крайности. Все ищу ответа, как быть. А ответа нет, нет до самой конференции, до самой трибуны конферентской.