В Севастополе

В се вместе мы вышли из здания вокзала. Старик велел нашему носильщику из целой вереницы всевозможных собственных и наемных экипажей вызвать кучера Ибрагима из Гурзуфа.

Через несколько минут подкатила отличная коляска в английской упряжке, с закрытыми белыми чехлами сиденьями и с кучером в белой ливрее с синими шнурками, в высоком белом цилиндре с синей лентой. На широкой татарской физиономии Ибрагима его английское одеяние выглядело довольно комично. Я опять подумал, что у того, кто подбирал кучера к английской упряжке, было мало такта.

Вообще, это короткое словечко не отходило от меня и при всяком подходящем или неподходящем случае вылетало из какой-то клетки моих мыслей, дверь в которую я не умел, очевидно, запереть как следует.

Пока мы прощались с дамами и усаживались в коляску, старик давал кучеру приказания, куда нас отвезти, какого управляющего вызвать, чтобы нас отлично устроили в номере с видом на море, и последнее, что я услышал, это было приказание Ибрагиму оставаться весь день в нашем распоряжении, свозить нас в Балаклаву и только завтра, выполнив еще какие-то поручения, выехать в Гурзуф.

Я посмотрел на Лизу. Она не сводила глаз с И. Она так смотрела на него, точно он был сказочный принц, а она Золушка. Я перевел глаза на И. и снова подумал, что он красив как Бог, но Бог суровый.

Несмотря на все протесты, приказание старика свозить нас в Балаклаву осталось в силе. Тетка стояла все время опустив глаза вниз и казалась еще бледнее при ярких лучах солнца.

Мне было ее сердечно жаль; мне казалось, что я, одинокий и бездомный, могу более других понять ее скорбь и неуверенность в надвигающейся полосе ее новой, самостоятельной жизни. Я крепко пожал и нагнулся поцеловать ей руку, прощаясь с нею, не по приказу хорошего тона, но по самому искреннему сердечному порыву.

Она, казалось, почувствовала теплоту моего сердца, чуть пожала мою руку и взглянула мне в глаза. Я даже похолодел на мгновение: такая бездна отчаяния была в этих глазах.

«Боже мой, — думал я, усаживаясь рядом с И., который говорил о чем-то с Лизой, — неужели же в жизни так много страданий со всех сторон? И зачем же так устроена жизнь? Зачем столько слез, убийств, нищеты и горя? И как это понять, что человек сам создает себе все скорби, как говорит И.?»

Вокзал был довольно далеко от города. Я впервые видел и Крым, и этот исторический город. Все в нем дышало для меня очарованием. Я так и расставлял редуты и башни, и пленительные образы Корнилова, Нахимова и Тотлебена вели воображение к первому герою страшной обороны — к русскому солдату.

И. разговаривал с кучером, который оказался уроженцем Севастополя и не так давно схоронил деда, участвовавшего в тяжких боях четвертого бастиона.

Он вызвался свести нас на верхний бульвар, где мы можем увидеть места боя с обозначением блиндажей и бастионов, а в Балаклаве увидим гавань, где потонуло громадное судно, знаменитый «Черный принц» англичан.

Мне больше всего хотелось видеть Нахимовский курган, но я не хотел вмешиваться в разговор. Сердце мое так было полно всею встреченной и пережитой горечью жизни, что обычная моя смешливость и интерес к новым местам отошли в какой-то далекий план. А все страдание людей сверкало, как беспощадное солнце, жарившее нас.

И этот город, сохраненный такими жертвами, такими неописуемыми страданиями и страшной гибелью безвестных серых тысяч, имен которых никогда не сохраняет история, зная одно имя народа — Иван Стотысячный!

И тут же рядом высилась в моем представлении фигура венценосного императора Николая I, у которого не хватило мозгов прислать хотя бы достаточно войска и провианта в это место смерти, вместо того чтобы собрать войска на Кавказе, где он ждал врагов. И сколько грабителей, негодяев и знатных дураков, помогавших гибнуть этим безвестным героям — Иванам Стотысячным, — умиравшим просто и без проклятий.

Мысли мои были прерваны И., спрашивавшим меня, не согласен ли я прежде всего заехать узнать о билетах на пароход в Константинополь. Вмешавшийся в наш разговор Ибрагим уверил И., что в гостинице, куда он нас привезет, есть агент пароходной компании, что он дает и билеты и заграничные паспорта и что нам никаких хлопот не будет, потому что теперь еще мало путешественников, а вот через месяц будет очень «большая масса», как выразился Ибрагим.

И. согласился ехать прямо в гостиницу, но я все время видел, что ему как-то не по себе. Несмотря на все его самообладание, лицо его было сурово нахмурено.

Если бы я не знал его другого облика, как был бы я несчастлив, связав свою судьбу с этим человеком! Точно прочтя мои мысли, И. обернулся ко мне и ласково улыбнулся.

Какой странный инструмент — сердце человека! Одной его улыбки и легкого пожатия руки было довольно, чтобы мне стало легко, чтобы открылось сердце для тех радостных сил и чувств, которые я закупорил где-то в тени души.

И. велел Ибрагиму заехать на главную почту, чтобы отправить письма. В эту минуту мы проезжали мимо исторического собора, где когда-то стоял гроб убитого при обороне Корнилова. И уже не только слезы и скорбь о нем его семьи и всей родины нарисовало мое воображение, но и счастье, мощь и непобедимость того народа, где могут рождаться и действовать такие адмиралы...

Мы остановились у почты — ужасного по мизерности и грязи здания, — И. отправил письма, получил телеграммы и, увидев расклеенные по стенам плакаты и объявления пароходных обществ, спросил, где взять билеты на пароход в Константинополь.

Ему ответил старый сторож, в не менее старой и засаленной солдатской форме, должно быть, еще времен обороны, так как подобных камзолов нигде теперь не было и в помине, что агент в приморской гостинице, что там еще есть надежда заполучить пассажиров, а здесь пока никто и не спрашивал билетов.

Мы снова сели в коляску и двинулись к гостинице, которая оказалась недалеко. Очевидно, хозяин Ибрагима был хорошо известен в гостинице, потому что немедленно вышел управляющий, которого позвал Ибрагим, и мы водворились в лучшем номере.

Через несколько минут явился и пароходный агент, позванный управляющим. Он сказал, что прекрасный новый английский пароход уходит в первый раз в Смирну и Константинополь завтра в три часа дня. А сегодня в ночь идет такая грязная и старая итальянская скорлупа, которую все равно перегонит новый пароход, что на нем есть свободная каюта-люкс, в которой никто еще ни разу не ехал.

И. согласился взять каюту-люкс, отдал ему наши паспорта и деньги и условился с агентом, что вечером в восемь часов, когда мы будем обедать здесь же, в гостинице, он нам принесет билеты. А заграничные паспорта нам вручит в полном порядке завтра в час дня, так как это не так скоро здесь делается.

И. распорядился, чтобы покормили Ибрагима, а сами, умывшись и переодевшись, мы спустились в тенистый и прохладный зал ресторана завтракать. И. сказал мне, что есть телеграмма от Ананды, извещающего, что все благополучно, что Флорентиец выехал в Париж, а он, Ананда, будет телеграфировать нам в С. и в Константинополь на главную почту и чтобы мы ему написали о нашем путешествии в Москву в ту же гостиницу.

Позавтракав, мы сели в коляску Ибрагима и отправились осматривать город, доверившись во всем вкусу и знаниям нашего кучера.

Должно быть, он не раз выполнял миссию показывать достопримечательности города знакомым старика Р., потому что очень толково провез нас по лучшим улицам, указывая все здания, построенные за последние годы, и сказал, что обратно повезет другой дорогой и мы познакомимся со всем городом.

Огромное впечатление произвел на меня верхний Севастопольский бульвар. Мы два раза обошли с И. эти исторические места бессмертной славы России, хотя бы многие и считали их страницами бесславия.

Ничего не видавший, видя в первый раз море, я положительно растворился в восторге, увидев его бушующим внизу, под собою, с обрывистых берегов у Балаклавы. Я забыл обо всем, кроме природы, солнца и моря, и мне казалось, что уж лучше и быть ничего не может.

И. посмеивался надо мной, говорил, что я вскоре увижу такие красоты, что Крым будет казаться мне убогим. Шутил он и над моими восторгами морем, говоря, что первая же буря, в какую я попаду, переменит при моей экспансивности мой восторг на проклятия.

Только вечером к восьми часам мы вернулись в гостиницу. Щедро расплатившись с Ибрагимом, получив билеты у агента, мы прошли в свой номер и оттуда в ресторан ужинать.

Пока я был на воздухе, я не замечал ни усталости, ни голода, ни палящего солнца. Сейчас же лицо мое горело, я хотел есть, пить, спать — все вместе. Взглянув на И., я мысленно пожал плечами. Этот человек словно только сейчас вышел из своего кабинета, где спокойно читал газету. Правда, лицо и у него немного обветрилось и загорело и на лбу была видна белая полоса, где лоб закрывала панама. Но все же лицо его не горело так, как пылало мое, в нем не было заметно утомления; он, очевидно, мог снова встать и ехать, а я уже чуть ли не валился от усталости.

В зале было мало народа, но все же несколько столиков было занято. Но я так был занят самим собой и своим аппетитом, что даже не обратил внимания, кто был в зале.

К моему удивлению, И. ел мало. На мой вопрос, неужели он не голоден, ответил, что в пути есть надо мало: чем меньше ешь, тем легче путешествовать и лучше воспринимаешь все окружающее.

В его тоне отнюдь не было ни малейшего укора или осуждения мне. Но я как-то сразу почувствовал себя неловко. Я вообще отличался прекрасным аппетитом, чем удивлял всегда своих товарищей по гимназии. Обжорой я никогда не был, но сейчас почувствовал себя так, как будто бы действительно был грешен в объедении.

Я потерял сразу вкус к еде и отодвинул тарелку. Заметив, что я перестал есть, И. спросил меня о причине. Я просто и прямо сказал ему, что потерял вдруг аппетит, устыдившись своей прожорливости по сравнению с ним.

— Вот уже не следует, по-моему, сравнивать себя ни с кем ни в аппетите, ни вообще в жизненном пути. У каждого свои собственные обстоятельства, и чужой жизни не проживешь ни минуты, — сказал И. — Кушай, мой дорогой, на здоровье, сколько тебе хочется. Придет время, будешь моих лет, и вкус к еде останется как к необходимости, а не как к наслаждению. Я очень виноват, что, необдуманно ответив, лишил тебя аппетита, — ласково улыбнулся он.

— Как мне странно, что вы считаете себя так много старше меня. Мне скоро двадцать один год, а вам никак не может быть больше двадцати шести — двадцати семи лет, а быть может, и меньше. Что же касается моего аппетита, то я очень благодарен вам и за эти слова, как за все остальные, что я успел от вас услышать.

Тут я перешел на английский язык и продолжал:

— Что бы со мной было, если бы вы не поехали со мной? Что бы я делал? Как мог бы я лететь на помощь брату, если бы вы не ехали со мною? Я уже говорил Флорентийцу, что не могу жить на чужой счет, а ваши слова, что человек не может и понять смысла жизни, если не зарабатывает сам свой кусок хлеба, только еще глубже убедили меня, что так продолжаться дольше не может. С самой той злосчастной ночи, когда я нарядился в маскарадный костюм для пира у Али, я не вылезаю и из духовного маскарада. То я слуга-переводчик, то я племянник, то двоюродный брат, то друг; из всех этих ролей мне пристала только одна: роль слуги. Разрешите мне стать вашим слугою, так как ничего другого я делать для вас не могу. Может быть, и это я делать первое время не смогу как следует. Но я приложу все усилия и все усердие, чтобы научиться быть вам хорошим слугой, — тихо, спокойно по вне, но с огромным волнением в сердце говорил я.

— Мой дорогой друг, мой бедный мальчик, — ответил мне И., — отложим этот разговор до путешествия по морю. Быть может, там, оторванный от земли и всех ее условностей, ты больше поймешь огромную ответственность свою в этот момент за жизнь брата, за его счастье и дальнейшую судьбу. Я никак не намерен отговаривать тебя от труда. Но надо только понять, в чем твой труд. Быть может, жизнь, которая тебе в последние дни так интенсивно открывает и дает близко видеть величие и ужас путей человеческих, откроет тебе понимание и смысл твоей собственной жизни глубже и шире. И ты найдешь свой труд не как мой слуга, а как слуга не только своей родины, но и всей широкой, звенящей вокруг жизни. Мы поговорим об этом на пароходе. А сейчас кушай мороженое, а то оно все растает, — закончил он улыбнувшись снова.

В его тоне была такая глубокая сердечность, так нежно смотрели на меня — беспомощного и бездомного, одинокого и потерянного без него — его темные глаза, что я невольно вспомнил тот момент, когда он умирающий лежал в трюме парохода и Ананда спас его. Ананда, должно быть, так же нежно смотрел на него тогда.

Я не лежал сейчас больным в агонии, но поистине могу сказать, что то были дни тяжелой агонии моего духовного существа.

Мы кончили наш ужин, расплатились и поднялись к себе в номер. Здесь уже были готовы постели; мы потушили свет, открыли окна, полюбовались темным небом, огоньками на мачтах и лодках и легли спать.

Утром, когда я проснулся, я увидел, что И. в комнате нет. Пока я совершал свой туалет, вошел И., свежий, веселый, в новом полотняном белом костюме и таких же туфлях, с пакетами в руках.

Он рассказал мне, что проснулся очень рано, решил прогуляться по городу и набрел на прекрасный магазин, где купил нам по белому костюму, а то на пароходе мы пропадем от жары.

Он развернул свои пакеты и подал мне такой же, как его, белый костюм. Я его примерил, показался себе очень смешным, но все же остался в нем.

Далее И. рассказал, что, уже возвращаясь домой, встретил вчерашнего пароходного агента, шедшего вместе с капитаном парохода, на котором мы должны отправиться. Они познакомились, и капитан предложил ему переехать в нашу каюту-люкс раньше общей посадки, точно указав ему место стоянки английского парохода. И. угостил капитана превосходным вином в ресторане нашей гостиницы и получил записку к дежурному помощнику парохода на право занятия нашей каюты в любое время. Мне было как-то жаль расстаться с твердой землей хотя бы на один час раньше, но внутренний голос говорил мне, что И. даром спешить не станет, и я не возразил ни слова.

Когда я был совсем готов, он осмотрел меня, предложил выпить кофе и пройти в магазин, где он покупал нам костюмы, чтобы найти мне и себе еще по одному костюму из темной чесучи или хоть альпака. Я был очень рад провести лишний час на суше и решил, что я из тех горе-любителей, которых пленяет море, пока они стоят на берегу. Какая-то тоска одолевала меня, когда я думал об этом первом морском путешествии, которое казалось мне длиннейшим.

Вскоре мы управились со всеми нашими делами, нашли костюмы, какие хотелось И., и мне мой темно-серый так понравился, что я в нем и остался. Вернувшись в гостиницу, мы расплатились и получили у агента паспорта, которые он достал раньше обещанного срока. Сев в лодку, тут же у гостиницы на пристани, мы поплыли к пароходу.

Довольно долго мы лавировали между массой самых разнообразных судов, пока наконец подъехали к такой махине-пароходу, выкрашенному в белый и красный цвета, перед которым мы и наша лодка казались букашками.

Взобравшись по трапу на палубу, предъявив записку капитана его дежурному помощнику, мы добрались до своей каюты-люкс. Она была расположена на верхней палубе, рядом с каютой капитана, и отделялась от нее только деревянной перегородкой. Такое необычайное расположение каюты делало нас обладателями многих необыкновенных в сравнении с другими пассажирами преимуществ. Мы имели небольшой кусок принадлежавшей только нам верхней палубы, куда, кроме нас, никто из пассажиров не имел права входа. Кроме того, в нашей каюте была прекрасная ванна. Стены каюты были обиты серым шелком. В ней были два спальных дивана, возле каждого из них электрическая лампочка с колпачком, и в потолке еще был вделан матовый фонарь.

Все приборы для укрепления вещей при качке были никелированные; ковер на полу, в тон обивке стен и диванов, серый с розовыми цветами. Я еще никогда не видал такой роскоши и стоял по обыкновению, тараща глаза.

Но И. не дал мне долго мечтать, взял меня под руку и вывел на палубу. Вид на город был очень живописен. Но вокруг всего города поднимались пустынные холмы; и желтая земля, иссохшая, потрескавшаяся от зноя, не представляла заманчивого зрелища.

Посмотрев на часы, я был поражен, как быстро мелькнуло время — был уже второй час. Скоро нам предстояло двинуться в путь.

Наконец матрос поднял последние вещи в нашу каюту, все их закрепил, к моему большому удовольствию, и мы распростились с агентом, делавшим вид, что помогает матросу, а на самом деле суетившимся возле него без смысла и толку.

У меня мелькнула мысль, что моя жизнь последних дней, пожалуй, похожа на действия этого агента. Я тоже ассистирую при действиях других людей, а в своем собственном поведении не вижу ни логики, ни смысла, ни толку.

И. поблагодарил агента, дав ему добавочный куш, за который тот рассыпался в благодарностях и подал И. свою карточку с адресом, уверяя, что окажет нам все услуги, стоит только ему написать или телеграфировать в Севастополь. И. взял карточку, назвал мою фамилию и сказал, что, весьма возможно, мы еще будем нуждаться в его услугах. Кстати, он спросил, будет ли в эти ближайшие дни еще отправляться такой же быстроходный пароход в Константинополь.

Агент рассмеялся и сказал, что ни у одной компании мореплавания такого чудо-парохода нет вообще. А в ближайшие две недели идут только старые товарные суда или товаро-пассажирские, береговые, с остановками в каждом порту. Наше же судно не будет иметь мелких остановок, первая — в Одессе, и далее таким же быстрым темпом до самого Константинополя.

Последним нас покинул матрос, оказавшийся из штата судовой прислуги, приставленный к нашей каюте. Малый был веселый и расторопный, взбегал и сбегал по лесенкам как сущий акробат. Он показал нам кнопки звонков, объяснив их назначение, хотя там и без того были написаны обозначения каждой на английском языке.

Хороший «на чай» сделал его еще более любезным, и он объяснил нам, что каюта-люкс пользуется преимуществом не спускаться к табльдоту, а можно требовать кушанья к себе наверх.

Через несколько минут, по собственной инициативе, он появился вновь с карточкой меню завтраков, обедов и ужинов. И. просмотрел меню и сказал, что мы вегетарианцы, поэтому он хотел бы, если это возможно, видеть повара и условиться с ним о нашем питании.

Матрос слетел вниз и через некоторое время явился с двумя важными особами в безукоризненных белых костюмах. Один из них был метрдотель, другой — главный повар. Повар был толст и важен, метрдотель — высок и худ, держался с большим достоинством и любезностью.

Дело очень быстро уладилось, главный кок заявил, что у него очень хороший помощник — специалист-вегетарианец, что зелени и фруктов на пароходе большой запас, а метрдотель сам предложил нам завтракать и обедать на полчаса раньше общеустановленных часов. Оба, получив по крупной бумажке, стали еще любезнее, и повар предложил нам через полчаса сервировать у нас завтрак, пока публика только еще начнет съезжаться, а общий завтрак будет в три с половиной часа. И. согласился, оба джентльмена удалились, и мы остались наконец одни.

Шум, выкрики, скрип кранов, поднимавших грузы, ошеломляли меня. Я еще ни разу не видел, как грузится большой пароход. Да и пароход-то видел только издали, ни разу не был внутри.

В раскрытый глубочайший трюм, который сверху казался бездонным, все время спускали огромные тюки. Целая вереница грузчиков перебегала, с тяжестями на спинах, по длиннейшим мосткам, достигавшим берега и уложенным поперек на нескольких баржах. Неустанно двигались две шеренги людей, бегом от парохода к берегу и медленно, тяжело согнувшись, от берега к пароходу.

Вдруг внимание мое было привлечено мелькнувшей в воздухе коровой. Испуганное животное дико мычало и рвалось из крепких ремней, на которых его поднимал подъемный кран. Вскоре одна за другой коровы исчезли в бездонном люке трюма. Потом настала очередь лошадей, которые страдали, ржали и рвались гораздо больше коров.

Все поражало меня. Казалось, я знал все, знал, что существуют пароходы, трюмы, погрузка живого скота на них, но когда увидел воочию все это на деле, мне показалось, что все это необычайно, сложно и что ум человеческий, достигший всей этой техники, — это истинное чудо.

Я поделился своими мыслями с И.; он улыбнулся и сказал мне, что уж не раз за эти дни я поражаюсь чудесами человеческой проницательности, а на самом деле — в жизни нет чудес ни в чем. А все, чего человек достигает, — все та или иная степень знания, к какой бы области ни принадлежали видимые, кажущиеся чудеса или невидимые глазу, постигаемые мыслью и интуицией.

— Нам надо поскорее позавтракать, — сказал он. — Скоро закончится погрузка товаров и начнется приток пассажиров. Я хотел бы вместе с тобой наблюдать их посадку. Жаль только, что жара, пожалуй, будет тебе вредна.

Я ответил, что с величайшей радостью и интересом буду наблюдать пассажиров. На мой вопрос, почему он, всегда уходящий от всякой суеты, хочет наблюдать толпу, И. ответил, что надо увериться в отсутствии погони за нами на этом пароходе, что, если нам удастся уехать сейчас без преследователей, мы можем быть относительно спокойными до Константинополя, где нас встретят друзья Ананды.

В это время матрос принес складной стол и два стула, следом за ним шел лакей со скатертью, посудой и салфетками. На вопрос лакея, что мы будем пить, И. заказал бутылку вина и какое-то мудреное питье со льдом, название которого я слышал впервые.

Очень скоро мы уже сидели за столом, и я с большим удовольствием потягивал через длинную соломенную трубочку холодное, розовое питье, необыкновенно вкусное и ароматное.

В разгар нашего завтрака на палубу взошел капитан, приветствовавший И. как старого знакомого, очень любезно поздоровался со мной и напомнил мне элегантностью своих манер Флорентийца. Он выпил предложенный ему И. стакан вина из бутылки, стоявшей во льду в серебряном ведерке; обращался капитан с нами как с желанными гостями и любезно предложил пользоваться всей палубой, а не только принадлежавшим нашей каюте куском ее.

— Скоро начнется съезд пассажиров на пароход, — сказал капитан, выпивая новый стакан вина, любезно налитого ему И. — Хотя теперь еще не настал настоящий разгар сезона для путешествующих и остальные пароходы пустуют, но на мой запись шла уже месяц назад. Случайно, за день до вашего приезда, от вашей каюты отказалась графиня Р. из Гурзуфа. Вот вам и посчастливилось.

Я старался скрыть свое изумление, усердно подражая невозмутимому виду И., чтобы быть «вполне воспитанным» человеком. Но я был глубоко поражен таким совпадением. Очевидно, это мать Лизы должна была ехать в этой каюте, а может быть, даже несчастная ее тетка думала совершить в ней морское путешествие.

— Если вам не предстоит никаких экстренных занятий, — продолжал капитан, — я бы вам советовал вооружиться биноклями и понаблюдать за посадкой. Это такая живая картина человеческого воспитания, характера, манер, самодисциплины, что может быть не только интересным зрелищем, но и поучительным уроком жизни. Чтобы вам не сидеть на ярком солнце, у меня перед каютой натянут тент с занавесками. Вы можете опустить занавески, будете сидеть в тени и невидимо для всех наблюдать все картины торопливости и суеты у одних, грустного прощания или веселых проводов других, ленивую или принужденную посадку третьих. Иногда бывают преуморительные картины.

Видя, что мы кончили есть, и опорожнив бутылку вина с такой легкостью, как будто бы он пил бокал малиновой воды, он продолжал:

— Вот, пожалуйте сюда, я вам укажу, как устроиться. До самого момента отплытия вы можете сидеть здесь. Только когда выйдем в открытое море, ко мне будут приходить с докладами помощники, будут всякие случайности — как всегда бывает при отправлении, — которые требуют вмешательства капитана, — и это будет вам не интересно.

Так говоря, он усадил нас под темно-синим тентом, спустил такие же занавески и подал нам прекрасные бинокли.

— Итак, будьте как дома, и до свиданья. Как только выйдем в море, я приду сюда, и только тогда вам надо будет уходить из моих владений в ваши.

Он приложил руку к козырьку фуражки и сошел вниз.

— Вот все и устроилось лучше, чем вы хотели, — сказал я И.

Он кивнул головой, взял свой бинокль и принялся рассматривать публику, которая уже стала собираться на берегу. Видя, что ему не хочется говорить, мне ничего не оставалось, как последовать его примеру молчания.

Должно быть, наш пароход сидел очень глубоко в воде, так как посадка на него шла не с общей пристани, а с противоположной стороны гавани. Теперь нам были видны несколько элегантных экипажей с разряженной публикой — дамы в белых платьях с белыми зонтами и мужчины в белых костюмах и панамах.

С разных сторон подъезжали целой вереницей наемные экипажи, в которых сидела самая разношерстная публика, представляя из себя по большей части тоже белые пятна.

Мостки были пока свободны. В самом их начале, у берега, матросы поставили два барьера с вертушками, и у каждой вертушки встало по одному офицеру и по два матроса для опроса билетов.

Бинокли наши были превосходны, даже лица можно было отчетливо рассмотреть. Меня занимала больше всего публика, шедшая по левым от нас мосткам, очевидно, публика, первого и второго классов. По правым мосткам двигался поток темно одетого народа, тащившего на себе узлы и сундучки. Мелькали и фески, и пестрые халаты, двигались кучками женщины, завернутые с ног до головы в черные бурнусы, с темными сетками на лицах, в сопровождении детей всякого возраста.

— Вот это радостная удача, — вдруг услышал я возглас И. Он показал мне две высокие мужские фигуры в красных фесках, вступившие на мостки и выделявшиеся темными костюмами и красными головами среди вереницы элегантных белых фигур.

Я принялся их рассматривать. Один их них был постарше, лет сорока, другой совсем молодой, моих лет. Оба были жгучие брюнеты, черноглазые, красивые и очень стройные.

И. встал и попросил меня оставаться на месте, сказав, что сам пойдет навстречу туркам, что это и есть те самые друзья Ананды, к которым мы едем в Константинополь, и что для нас это необыкновенная удача ехать с ними отсюда на одном пароходе.

Не успел И. уйти, как на палубу поднялся капитан. Он очень удивился, что я один; и я должен был ему объяснить, что И. увидел своих друзей на мостках и пошел вниз встретить их.

— Ну, значит, вам будет весело ехать, — сказал капитан. — Передайте вашему брату, что его друзья будут желанными гостями здесь, на палубе, вопреки правилу, не позволяющему пассажирам первого класса подниматься сюда.

Я поблагодарил его за любезность и встретился взглядом с его глазами.

Положительно, мне последние дни везло на необычайные глаза, и я начинал досадовать на свои, самые обычные темные глаза.

Капитан был моложав, на вид лет тридцати двух — тридцати трех. Худая фигура, очень ловкие движения, легкая походка — все указывало на большую физическую силу и тренировку. Бритое лицо с квадратным подбородком выказывало большие административные способности. Губы, красиво очерченные, были плотно сжаты. Черты не были такими правильными, как у Флорентийца или Ананды, но все же лицо было очень красиво и, по всей вероятности, он имел большой успех у женщин. Сила и большой характер читались во всей его элегантной фигуре.

Но когда я встретился с его пристальным взглядом, я подумал, что быть ему близким вряд ли приятно. Глаза его были совершенно желтые, как янтарь, и зрачки очень странной, точно продолговатой формы, как у кошки. Янтарные глаза показались мне жестокими, мерещились долго, пока не вернулся И.

И. возвратился веселым, каким я его еще не видел, сказал, что друзья-турки выехали из Москвы следом за нами, что они видели Ананду и привезли письма мне и ему, надеясь передать их в Константинополе, но что теперь мы их получим сегодня, как только они кончат завтракать и смогут разобрать вещи.

На мой вопрос, как они достали билеты на этот пароход, И. сказал, что они заказали в Москве заранее одновременно с железнодорожными билетами и там же их получили в главной конторе английской морской компании.

Казалось, он теперь потерял всякий интерес к наблюдению публики и сидел, как бы нехотя, время от времени рассматривая все двигавшиеся еще вереницы людей.

А между тем зрелище было необычайно красочно по пестроте одежд, по массе мелькавших национальных костюмов и по самому резкому контрасту манер и людей. Были суетливо бежавшие и толкавшие всех на пути; были так громко перекликавшиеся, что крик их сливался в один сплошной гул. Но вот раздался вой пароходной сирены; и тут же, если бы не матросы, сдерживавшие напор людской волны, произошла бы настоящая давка.

Долго еще продолжался приток людей; наконец трапы были отданы, между берегом и пароходом образовался разрыв, и раздалась команда капитана, который сам стоял у руля, выводя судно в открытое море.