В Константинополе

О дно из ошеломивших меня впечатлений — был поздний вечер в Константинополе. Необычный говор, суета, мелькание фесок и гортанные выкрики, пристающие со всех сторон представители отелей, шум невиданных мною чудных фиакров — я одурел и, наверное, потерялся бы, если бы мое внимание не привлекла группа Жанны с детьми в сопровождении доктора и двух итальянок, которых встречали их сановитые родственники, — и все они ждали нас на берегу.

Жанна поспешила мне навстречу, ласково прося И. разрешить ей ухаживать за мной, пока я болен, и хотя бы этой ничтожной услугой отплатить нам за все наше внимание.

Я рассмеялся, ответив ей, что я совершенно здоров и только из любви и уважения к И. подчиняюсь его распоряжениям, разыгрывая из себя мнимобольного.

Тут итальянки познакомили нас со своими родственниками, и важный посол предложил И. поместить меня в его тихом доме. Но И. отказался категорически, уверив всех, что мне даже полезен шум, что мне не следует только двигаться.

Высказав сожаление, что я не поеду с ними, итальянки простились с нами, обещая завтра навестить нас в нашем отеле, и уехали.

Мы шли все вместе с Жанной и детьми, пешком, очень медленно и очень недолго. Турки уже поджидали нас у подъезда отеля, где заказали нам и Жанне комнаты на одном этаже.

Только когда мы поднялись на свой этаж, я заметил, как осунулась и изменилась Жанна. На мой вопрос, что ее печалит, она прошептала:

— Я пережила такой страх, такой страх, когда вы были больны, что теперь не могу еще опомниться и часто целыми часами плачу и дрожу.

— Вот видите, как пагубно действует страх, — сказал ей И. — Я ведь несколько раз говорил вам, что Левушка выздоровеет. Теперь он здоров, а вас придется лечить раньше, чем предоставить вам работу.

— Нет, уверяю вас, нет. Я могу завтра же начать работать. Только бы мне знать, что Левушка здоров и весел, — ответила Жанна И.

Мы разошлись по своим комнатам. Я сердечно поблагодарил Верзилу за его заботы. И. хотел щедро наградить его, но благородный парень не взял никаких денег. Он успел привязаться к нам за время нашего плавания и просил разрешения навещать нас, пока пароход будет ремонтироваться.

Как я ни хотел сказать себе, что я вполне здоров, но разделся я с трудом, и все снова плыло перед моими глазами.

Долго ли спал — не знаю, но проснулся я от голосов в соседней комнате. Взглянув на часы, я убедился, что уже проспал раннее утро, было десять часов без малого. Стараясь бесшумно одеться, я неловко задел стул, и на раздавшийся стук И. открыл свою дверь, спрашивая, не упал ли я.

Убедившись в моем полном благополучии, он предложил мне выпить кофе на балконе моей комнаты в компании капитана, который уже меня ждет. А затем завтракать в обществе Жанны, молодого турка и того же капитана, пока он, И., будет со старшим турком хлопотать о делах Жанны.

Я понял, что И. не хочет говорить в присутствии капитана о тех делах наших, для которых мы, собственно, и приехали сюда. Но что он шел справляться о делах брата, я не сомневался.

Оставшись вдвоем с капитаном, я еще больше имел возможность убедиться в разносторонности и образованности этого человека. Мало того, что он видел весь земной мир, совершив кругосветное плавание несколько раз, — он знал характерные стороны жизни каждого народа и говорил почти на всех языках. Необыкновенная наблюдательность и чисто морская бдительность внимания, выработанная постоянным ожиданием внезапных сюрпризов вероломного моря, приучили его к наблюдению над людьми и почти безошибочному пониманию их. Я был поражен, как метко и тонко охарактеризовал он И., как угадал некоторые черты моего характера. О Жанне он сказал мне нечто, что поразило меня. По его мнению, Жанна была сейчас на грани психического заболевания от перенесенного потрясения.

— Женщина, — сказал он мне, — в минуты величайшего горя редко может оставаться одна. Она, сама того не сознавая, тянется к человеку, оказавшему ей ласку и внимание, чтобы хотя бы несколько затушить пожар раздирающей страсти от потери любимого. И мужчине, честному джентльмену, надо быть и очень осторожным, и очень внимательным в своих словах и поступках, чтобы не создать себе и ей ложного положения. Не раз в жизни я видел, как утешавший женщину в горе мужчина попадал в безвыходное положение. Женщина обрушивалась на него всей тяжестью своего страдания, привязываясь так крепко, что приходилось или жениться, или бежать, причинив ей новое страдание.

Эти слова причинили мне боль. То же или почти то же говорил мне И. Я невольно примолк и задумался, как трудно мне еще разбираться в гуще человеческих чувств, как мне все кажется простым, а на самом деле таит в себе везде шипы и занозы.

Речь перешла на Жанну, которая должна была завтракать с нами. Капитан вызвал метрдотеля, заказав ему в моей комнате тонкий французский завтрак, более похожий на обед, на три персоны и велев украсить стол розами, а я просил достать только красных и белых.

К часу дня стол был сервирован, я написал Жанне записку, прося пожаловать ко мне завтракать. Через несколько минут раздался стук в дверь, и тонкая фигурка Жанны в белом платье обрисовалась на фоне темного коридора.

Я встретил мою гостью у самого порога и, поцеловав ей ручку, пригласил ее к столу. Я еще не видел Жанну такой сияющей, розовой и веселой. Она сразу забросала меня вопросами и о моем здоровье, и об И., и о том, как долго мы будем в Константинополе — я не знал, на какой из вопросов отвечать.

— Я так рада, так рада, что проведу с вами сейчас время. Мне надо тысячу дел вам сказать и еще тысячу у вас спросить. И я никак не имею к этому возможности.

— Позвольте вас познакомить с моим другом, которого вы знаете как капитана, но не знаете как удивительного собеседника и очаровательного кавалера, — сказал я ей, воспользовавшись паузой в ее речи.

Жанна так безотрывочно смотрела на меня, что не заметила капитана, стоявшего в стороне, у стола. Капитан, улыбаясь, подошел к ней и подал ей белую и красную розы. Наклоняясь к ее руке, он приветствовал ее, как герцогиню и, предложив руку, провел к столу.

Когда мы сели за стол, я не узнал Жанны. Лицо ее было сухо, сурово; я даже не знал, что оно может быть таким.

Я растерянно посмотрел на капитана и почувствовал себя совсем расстроенным. Но на лице капитана я не прочел ровно ничего. Это было тоже новое для меня лицо человека, воспитанного, вежливого, светского мужчины, выполняющего свои светские обязанности по отношению к даме за столом. Лицо капитана улыбалось, его желто-золотые кошачьи глаза смотрели добродушно, но я чувствовал, что Жанна скована броней его светскости и не может выйти больше из рамок, которые он ей сразу поставил.

Все ее надежды повидаться со мной наедине и сердечно поделиться мыслями о новой жизни разлетелись от присутствия чужого человека, да еще такого важного, в ореоле мощи и власти, каким окружен всякий капитан в море.

Односложные ответы Жанны, ее нахмуренный вид и плохая воспитанность превратили бы всякий завтрак в похоронный обед. Но выдержка и мастерство речи капитана заставили меня смеяться до слез. Жанна поддавалась туго юмору; но все же к концу завтрака стала проще и веселее. Капитан, извиняясь перед нами, вышел заказать какой-то особенный кофе, который мы должны были выпить в особенных чашках на балконе.

Воспользовавшись минутой, Жанна сказала мне, что вечером состоится у нее свидание с другом турка, который предоставит ей магазин с приличной квартирой на одной из главных улиц, чтобы открыть шляпное дело. Она снова и снова говорила, что приходит в ужас от одиночества и страха за свою и детей судьбу.

Я успел только сказать ей, что И. никогда ее не оставит, что я и он — ее друзья всегда, где бы мы ни были. Но я мало успел в ее утешении, боясь сказать какое-либо неловкое слово.

Вернувшийся капитан принес нам чудесных апельсинов, вскоре явился и знаменитый кофе. Но Жанна сидела как в воду опущенная и ушла отказавшись от фруктов. Я упросил ее отнести детям по апельсину, а предложенные ей капитаном цветы она оставила на столе. Капитан проводил ее до дверей; глубоко поклонясь ей, пропустил ее в дверь и запер ее за нею.

Возвратясь ко мне на балкон, он взял обе подаренные им Жанне розы в руки, вдохнул их аромат и, рассмеявшись, сказал:

— Нечасто в жизни мне приходилось терпеть поражение на дамском фронте. Но сегодня даже мои цветочки, не только я, потерпели фиаско.

— Я совсем расстроен, — ответил я ему. — Даже голова моя разболелась. Почему-то я думаю, что бедняжка теперь плачет. И право, мне очень жаль, что я так бессилен ей помочь.

— Здесь не в твоем бессилии дело, а в отсутствии настоящего образования и воспитания, которые могли бы помочь в такой тяжкий час жизни испытаний женщины. Ей надо стать женщиной-героиней, а она сейчас только женщина-жена, мать-обывательница. Это не значит, что она не сможет когда-то войти в иной круг идей и мыслей. Но ее борьба за свое личное счастье, за личную жизнь будет ужасна. Пока она откажется от любви для себя и начнет жить для детей, — она пройдет ад страданий. Вот этому-то ее страданью я и поклонился так низко сегодня, — задумчиво сказал капитан.

— Неужели, любив однажды, любив до самозабвения, потеряв рай сердца, надо снова искать его? Мне думается, я или любил бы сто раз, — и так, не любя по-настоящему, прожил бы свою жизнь, — или, любя однажды всем существом, не мог бы больше приблизиться ни к одной женщине, — отвечал я.

— Мне не судить. Я прожил уже половину жизни, быть может, большую. И я не знал еще такой минуты, когда я хотел бы сказать: «Мгновенье, остановись!» Я видел такое неисчислимое количество страданий всюду, где люди одержимы страстями и не могли стать господами своих мыслей и сердца.

Речь капитана была прервана стуком в дверь, и на приглашение войти в комнате появилась высокая фигура князя.

Пользуясь правом больного, я лежал на кушетке под спущенным темным полотном балкона, а капитан встретил князя и усадил его подле меня, радушно ему улыбаясь и пожимая руку.

Князь объяснил, что был на пароходе, искал капитана, чтобы поблагодарить его за помощь, оказанную его больной жене, а также за отличный, нанятый по его указанию дом. Не застав капитана, князь пришел к нам не только благодарить за помощь, но и просить навестить его больную жену.

Вид князя был неважен. Одет он был элегантно, но лицо его было желто, глаза воспалены, и вся фигура говорила о большом истощении и нервном расстройстве.

Капитан, улыбаясь, сказал, что очень сожалеет, что он не доктор, а то, наверное, предписал бы постельный режим не жене, а мужу. Я уверил князя, что И. непременно зайдет к нему. Но вряд ли это может случиться сегодня, так как он ушел рано утром и обещал быть к вечеру, но и вечером у него сегодня дела.

Посидев с нами около часа, князь просил разрешения зайти завтра утром, чтобы узнать, в какое время И. мог бы навестить его жену.

Не успели мы обменяться впечатлениями о Константинополе, как снова раздался стук в дверь, и две синьоры Гальдони с букетами роз вошли к нам. Обе сияли радостью. Разговор их был жив и весел, они пригласили меня, И. и капитана навестить их в их прекрасном посольском доме. Капитан сказал, что состоит сиделкой при мне, заменяя Верзилу, что И. уверяет, будто мне раньше двух-трех дней двигаться нельзя, но что после этого срока он обещает доставить меня к ним.

От посещения итальянок повеяло хорошим тоном, хорошим обществом. А прелестные, бездонные и добрые глаза молодой будили в сердце лучшие чувства, проникая в самую глубину очарованием женственности.

— Вот чего не хватает бедной милой Жанне, — сказал я. — Она лучше многих, многих, а только не умеет владеть собой, так же как и я. Именно потому, что я так плохо воспитан, что я почти постоянно чем-нибудь раздражен, я лучше других понимаю Жанну.

— Нет, друг. Ничего общего нет в твоей и ее невоспитанности. Ты только неопытен и еще не умеешь владеть ни своим темпераментом, ни своими мыслями. Но круг желаний, идей, мир высоких стремлений, где ты живешь, — все вводит тебя в число тех счастливых единиц, которые достигают на земле уменья принести пользу своим братьям. Рано или поздно ты найдешь свой индивидуальный, неповторимый и невозможный для другого путь и внесешь в жизнь что-то новое — я уверен, — большое и значительное для общего блага. Что же касается Жанны, то дай ей Бог, чтобы ее беспредельное личное страдание раскрепостило в ней хотя бы ее материнскую любовь и помогло бы стать матерью-помощницей и защитницей своих детей, а не матерью-тираном. Есть много случаев, где выстраданное горе матери обращается в тиранию и деспотизм к детям! Причем она сама убеждена, что ее любовь — высочайший подвиг.

Я смотрел во все глаза на капитана. Лицо его было прекрасно. На нем лежала печать такой глубокой сосредоточенности, которую я видел только на лицах И., Флорентийца, Али.

Мое молчание заставило его повернуться ко мне.

— Что ты так смотришь на меня, мой мальчик, мой брудершафт? Что нового увидел ты во мне? — сказал он, мягко и нежно касаясь моего плеча.

— Я не только что-то новое увидел в вас, но я понял, что вам необходимо познакомиться с моим другом Флорентийцем. Это самый великий человек, которого я до сих пор видел. Даже И., которого вы выделяете среди всех, не может быть сравним с ним. Хотя И. — я признаю всем сердцем — для меня недосягаемый идеал высоты и доброты. Вы, не зная моего друга Флорентийца, сказали уже дважды те слова, которые я слышал от него. О, если бы была возможна для меня такая минута счастья, когда я мог бы привести вас к нему.

Незаметно для нас на балкон вошел И.

— Ну, кажется, вы не скучаете в обществе друг друга. Но почему я не вижу здесь Жанны? Я условился с ней, что она подождет меня у тебя, Левушка, и я расскажу ей, где и как состоится ее свидание по шляпному делу. Неужели два таких элегантных кавалера не оказались на высоте, чтобы рассеять бурю тоски одной дамы? — спросил он, пожимая нам руки и улыбаясь.

— Нет, — ответил капитан. — Дама заставила меня поучиться смирению. Даже цветы мои были оставлены. А хитро обдуманное меню и вовсе не имело успеха. Думаю, что я-то и лишил даму аппетита и хорошего настроения. Если бы не ваше распоряжение не покидать Левушку, я бы, пожалуй, сбежал с поля брани.

— Жанна очень огорчила меня. Я снова не сумел быть тактичным, И., и снова внес в ее жизнь расстройство, а так хотел принести мир. Должно быть, только черным женщинам может улыбаться перспектива радостных и простых отношений с таким ротозеем, как я, — иронически сказал я И.

— Это еще что за черные женщины? — вскричал капитан.

— Это первая, очень памятная встреча Левушки с черной женщиной в Б., — сказал И. — Он впервые увидел элегантную и образованную черную женщину не на картинке, а в семье одного моего друга и был потрясен, — ответил ему И. — Ты что-то бледен, Левушка? Я очень хотел бы, чтобы ты осторожно сошел с капитаном в сад подышать в тени. Как мне тебя ни жаль, но при разговоре моем с Жанной — до прихода того купца, который дает ей магазин, — тебе надо присутствовать. Я бы и вас очень просил побыть с нами этот час, капитан, так как я предвижу, что Жанне будет очень тяжело перестраиваться на новую жизнь одиноко трудящейся женщины. К сожалению, о ее дяде пока я ничего не узнал. Есть сведения, что он заболел и уехал к родственникам в провинцию. Но дальнейших следов нет никаких.

Капитан очень охотно согласился проводить меня в сад и вернуться со мной обратно. И. спросил нас, не протестуем ли мы, чтобы нам пропустить обед и только совсем вечером поужинать. Мы согласились и, спускаясь в сад, встретили обоих турков. Молодого мы захватили с собой, а старший прошел к И.

Молодой турок ходил еще плохо, опираясь на палку, но большой боли в ноге и спине не испытывал. Он нам составил целый план, что надо осмотреть в Константинополе. Я пришел в восторг от ряда исторических мест, которые он называл в самом городе и окрестностях, но подумал, что и половины, вероятно, осмотреть не успею.

Мне очень хотелось услышать от И. о брате и нашей дальнейшей судьбе, но... не в первый раз за эти дни я учился уроку терпения и самообладания.

Приближался ранний вечер, когда слуга от имени И. пришел звать нас пить чай. Чай был сервирован с не меньшей тщательностью, чем завтрак, заказанный капитаном. В большой комнате И. стол сиял серебром и всевозможными восточными сладостями.

Как только мы вошли, И. отправился сам звать Жанну. Он не возвращался довольно долго, я начинал уже беспокоиться и раздражаться, как наконец они вошли, продолжая начатый разговор, очевидно, не очень радостный для Жанны.

Она теперь была в скромном синем платье, выделявшем особенно резко ее бледность. Кивнув мне и капитану головой, она поздоровалась с обоими турками и села на указанное ей И. место. Сам И. сел рядом с нею, мы с капитаном напротив них, турки по краям стола, а место с левой стороны Жанны было пусто.

Не успели мы занять свои места, как в комнату вошел, слегка постучав, высокий старик, совершенно седой, худой, красивый, с довольно резкими чертами лица.

И. встал ему навстречу, познакомил его со всеми и указал ему место рядом с Жанной. Он рекомендовал его нам Борисом Федоровичем Строгановым.

Приглядываясь к Строганову, я никак не назвал бы его русским. Типичное лицо турка с горбатым носом, большими черными глазами и бровями, бритое, скорее похожее на лицо актера, чем на купца.

Завязался общий разговор, в котором Жанна не принимала никакого участия. На ее лице я заметил следы слез и пудры и покрасневшие щеки. Всем сердцем я сострадал бедной женщине и печалился, как трудно перелить энергию из одного сердца в другое. Все сидевшие за столом, я был уверен, собрались только для того, чтобы помочь ей. И все же общая воля так мало помогла ее самообладанию.

Я так пристально впивался взглядом в Строганова, что он, смеясь, сказал мне:

— Бьюсь об заклад, что вы, молодой человек, писатель.

Все рассмеялись, а я с удивлением спросил:

— Почему вдруг вы сделали такой вывод?

— Да потому, что за мою долгую жизнь я много перевидел людей. И только у одних одаренных писателей мне приходилось видеть этакие глаза-шила, от которых на душе делается неспокойно. Не могу и не хочу сказать, что оказываемое мне вами внимание мне неприятно. Хочу только вас уверить, что я отнюдь не таинственная личность, и преступлений, тайно укрытых от наказания, за мной не числится. А потому я мало могу быть интересен вам, — сказал он, улыбаясь и протягивая мне портсигар.

— Очень благодарен, я еще не научился курить, — ответил я ему. — Что же касается пристальности моего взгляда, то приношу вам все мои извинения за свою невоспитанность. Я необычайно рассеян, и ношу кличку с детства «Левушка — лови ворон». Надеюсь, вы меня простите и не отнесетесь строго к моему грубому любопытству, — ответил я ему, огорченный, что так нелепо обратил на себя внимание нового гостя.

Он привстал на своем стуле, слегка поклонившись мне, и вежливо ответил, что его замечание не носило характера вызова, а было неумелым комплиментом мне и что теперь мы квиты.

И. спросил его, давно ли он живет в Константинополе.

— Очень давно. Я здесь родился, — сказал Строганов. — Мой отец был капитаном торгового судна и часто бывал в Константинополе. В одну из стоянок он познакомился с полурусской, полутурецкой семьей и женился на одной из дочерей. Я очень похож на мать — вот почему я и противоречу своей фамилии своею внешностью. Все остальные члены моей семьи блондины и плотного сложения. Тот дом, где у меня сейчас есть свободный магазин, был местом моего рождения. Но тогда улица, где он стоит, еще не была одной из главных, как теперь. Вы для кого хотели снять помещение?

— Для вашей соседки, под шляпное дело, — ответил И.

Видя, что сосед повернулся к Жанне, И. сказал ему, что Жанна француженка и говорит только на своем языке.

Строганов перешел на французский язык. Говорил он свободно, несколько с акцентом, но совершенно правильно.

У меня забилось сердце. Я так боялся, что нелюбезное поведение Жанны заставит Строганова передумать или поставить затруднения к съемке его магазина. Но Строганов, точно ничего не замечая, очень деловито и любезно объяснил ей все удобства расположения улицы, магазина и квартиры. Это, по его словам, был небольшой особняк; внизу был магазин и передняя, а наверху квартира из двух комнат и кухни, выходящих во двор с хорошим садом.

Видя, что Жанна молчит, он предложил ей заехать завтра за нею утром и показать ей помещение. Если бы ей понадобился ремонт, то его сделать недолго.

И. очень поблагодарил Бориса Федоровича, объяснив ему, что Жанна — племянница того человека, о котором он наводил справки утром в его присутствии, и что ей предстоит остаться в Константинополе одной с двумя маленькими детьми, так как все мы едем дальше, кроме турков.

Строганов повернулся снова к Жанне, по лицу которой побежали слезы.

— Не горюйте, мадам, — сказал он ей. — В жизни все мы боремся, и все почти начинаем с очень малого, чтобы заработать себе кусок хлеба. К вашему счастью, вы встретили людей, которые были истинно людьми и заботятся сейчас о вас. Это редкостное счастье. Быть может, вы чем-то заслужили особое расположение судьбы, так как и я буду рад помочь вам. Дело в том, что у меня есть двадцатисемилетняя дочь, потерявшая в семнадцать лет жениха и не пожелавшая более выйти замуж. Я очень хотел бы пристроить ее к какому-нибудь самостоятельному делу. Если вы можете сначала обучить ее вашему мастерству, а потом взять ее в компаньонки, то и магазин и оборудование всего дома будет вам стоить вдвое меньше.

Лицо Жанны просветлело. Прелестные губы сложились в улыбку, и она протянула, по-детски доверчиво, обе руки старику.

— Я буду счастлива иметь компаньонку в работе и делах. Я очень хорошо знаю свое дело, и за моими шляпами дамы обычно гоняются. Но в бухгалтерии, в счетах я ничего не понимаю, меня пугает эта сторона. Я была бы счастливее, если бы вы наняли меня к себе служить, а все дело было бы вашим, — быстро сказала она.

— Это совсем, я думаю, не входит в планы ваших друзей, — ответил ей Строганов. — Как я понял из речи вашего друга и как я сам желал бы для своей дочери, вам надо иметь возможность независимо прожить трудовую жизнь и вырастить детей. Будьте только смелы; в счетах и финансовых делах моя дочь ничего не понимает. Но она хорошо образована, трудолюбива. А я буду первое время руководить вами обеими в ваших финансовых операциях. Все легко человеку, если он не боится, не плачет, а начинает свое дело легко и смело. Я не раз замечал, что побеждали в делах не те, кто имел много денег, но те, кто легко приступал к своему труду.

Дело было решено. Назавтра Жанна, И. и Строганов должны были встретиться в одиннадцать часов утра в будущей квартире Жанны.

Я с мольбой посмотрел на И., не решаясь просить разрешения идти вместе с ними. Но он, предупреждая мою просьбу, сказал Строганову, что я был очень болен, что идти пешком или трястись в коляске далеко мне нельзя. Нет ли возможности сделать часть пути по воде? Строганов сказал, что можно доехать в шлюпке до старой сторожевой башни, а там лишь пересечь два квартала и выйти прямо к дому. Но водой ехать не менее получаса.

— Так мы и сделаем, — сказал капитан, глядя на Жанну, — если вся компания нас приглашает.

Жанна рассмеялась и сказала, что она-то будет счастлива, но захочет ли сам Левушка? Всем было смешно, так как моя очевидная жажда видеть все самому отпечатывалась на моем лице.

Строганов докончил свой чай и простился с нами, доброжелательно улыбаясь. Проводить его вызвался старший турок, которого тоже ждали дома дела.

После их ухода И. передал Жанне две толстые пачки денег, сказав ей, что они предназначены ее детям. И, если она сейчас истратит часть их на оборудование дела, то должна будет пополнить этот капитал, когда дело станет приносить прибыль, так как эти деньги дают ее детям друзья на образование.

— Может быть, мне надо было бы только поблагодарить вас и ваших друзей, господин старший доктор. Но я никак не могу понять, неужели же для меня в жизни есть только дети? Неужели я сама так уж ничего не стою, что за все время путешествия никто не сказал лично мне ласкового слова, а все заботы идут о детях? — сказала Жанна И. — Я очень преданна моим детям, хочу и буду работать для них. Но неужели же для меня все кончено, потому что я потеряла мужа? Так мне и на свет не смотреть. Меня возмущает такая тираническая установка.

Голос ее стал истерическим, и я вспомнил, как капитан говорил, что Жанна на грани психического заболевания.

— Когда-нибудь, — ответил ей И., — вы, вероятно, сами поймете, как ужасно то, что вы говорите сейчас. Вы очень больны, очень несчастны и не можете оценить всей трагедии своего настроения. Все, что все мы могли для вас сделать, мы сделали. Но то, что никто не может сделать для вас, — это влить в ваше сердце мир. А это-то первое условие, при котором труд ваш будет удачным. Вы видите в нас счастливых и уравновешенных людей. И вам кажется, что мы именно таковы, как вы думаете о нас. А на самом деле вы и представить себе не можете, дорогая Жанна, сколько трагедий пережито или переживается и сейчас некоторыми из нас. Я ни о чем не прошу вас сейчас; только не отдавайтесь горю этой минуты и не считайте, что, если Левушка и я уедем, для вас нет утешения. Вы найдете утешение в успешном труде. Но не думайте сейчас о любви как об единственной возможности восстановить свое равновесие. Поверьте моему опыту, что жизнь без труда — самая несчастная жизнь. А когда есть труд, всякая жизнь уже на бульшую половину — счастливая жизнь.

Жанна не отвечала ни слова, но я понимал, что в ее психологии первое место занимал мужчина и любовь и потом дети, а труд только необходимое приложение.

Молодой турок обещал Жанне привеcти к ней няню-турчанку, старушку, прожившую в их доме много лет.

Таким образом, Жанне, как из мешка доброй феи, сыпалось устройство ее жизни.

И. положил конец нашему не особенно веселому чаепитию, предложив всем разойтись и мотивируя свое предложение моей бледностью. Жанна, прощаясь со мной, сказала, что решится на снятие дома только в том случае, если я ей это посоветую. Не было времени для ответа, но я успел сказать, что сам я поступаю по советам И., а ей следует вдвое ловить каждое его, а не мое слово.

Капитан с молодым турком ушли в ресторан, мы с И. категорически отказались от еды и наконец остались одни.

Мы вышли на балкон. Была уже темная ночь, показавшаяся мне феерией; такого дивного неба и необычайных звезд я еще не видел. Освещенный огнями, чуднуй и чэдный город казался мне не действительностью, а панорамой из сказки.

— Я сегодня еще мало узнал подробностей к тем известиям, о которых уже сообщал тебе. Наши преследователи погибли в море. Но я получил письмо от Али, в котором он просил нас остаться в Константинополе до тех пор, пока сюда не приедет Ананда. И тогда все вместе мы двинемся в Индию, в имение Али. От Флорентийца я получил телеграмму, которая говорит о приезде твоего брата и Наль в Лондон. Но думаю, что они все же должны будут уехать в Нью-Йорк, куда их проводит сам Флорентиец, — сказал И.

— Неужели я поеду с вами в Индию, а брат мой — в Америку, даже не повидавшись перед разлукой? — печально спросил я.

— Если бы ты, Левушка, увидел сейчас возле себя брата, мог ли бы ты после первой радости свиданья задать ему все те вопросы, которые выросли и живут в твоей душе и на которые ты хотел бы получить полные, исчерпывающие ответы? Ведь ты прожил много времени рядом с братом, а только теперь понял, что его и твой духовные миры вращаются вокруг разных осей. Не в физическом свидании дело, а в том, чтобы тебе понимать его без вопросов и слов, если ты сам в себе не найдешь пути к ним. Чтобы тебе понять книги брата, тебе надо много учиться. У Али старшего ты найдешь прекрасную библиотеку, а в Али молодом найдешь друга и помощника, а также и сотрудника. В эту минуту ты можешь еще выбирать. Если ты желаешь ехать к брату, Флорентиец возьмет тебя с собой, и Ананда отвезет тебя к нему. Если же ты, зная уже по опыту, как трудно жить с людьми, превосходящими тебя по знаниям, к которым ты сам не можешь найти ключа, пожелаешь оставаться со мной и Али, — ты можешь стать большим и сильным помощником и Флорентийцу, и твоему брату, которому не однажды еще понадобится твоя помощь. Ты свободен выбрать себе путь сам. Но почему-то мне кажется, что твоя интуиция и твой талант уже говорят тебе сами о полной невозможности оставить начатое дело. Пока мы живем здесь и пишемся всюду под твоим именем, те, кто гонится за твоим братом, непременно приедут сюда, как только им дадут знать,

что мы здесь. И пока мы будем их мишенью, брат твой успеет увезти Наль в Америку. Не скрою от тебя своего беспокойства. Бешеный удар турка, если и не уложил тебя на месте, принес тебе такое сотрясение, что весь твой организм потревожен. Тебе надо усилием радостной воли все время приводить себя в равновесие. Каждый раз, когда ты начинаешь горячиться и раздражаться, думай о Флорентийце, вспоминай его полное самообладание, благодаря которому ты не раз был спасен в дороге. Подумай еще и о Жанне, поведение которой для тебя ясно, как неправильное. И чем больше и глубже ты вникнешь в свои обстоятельства, тем проще ты поймешь, когда ты будешь более ценным существом для брата и Флорентийца. Теперь, когда все тебе кажется загадочным или тогда, когда ты овладеешь знанием и поймешь, что в природе нет тайн, а есть только та или иная ступень знания.

Мы разошлись по своим комнатам, но заснуть я не мог. Я так понимал теперь Жанну в ее порывах к личному счастью.

Все мое счастье заключалось сейчас в свидании с братом и Флорентийцем. Мне казалось, что я ничего не хочу, кроме них. И если бы я ни на что другое не был бы годен, я согласился бы быть им слугою, чистить их башмаки и платье, только бы видеть их дорогие лица, слышать их голоса и не слышать стонов собственного сердца от разлуки с ними. Я готов был уже горько заплакать, как вдруг вспомнились мне слова Строганова: «Я часто видел, как побеждали те, кто начинал свой путь легко».

Даже в жар меня бросило. Опять я провел параллель между собою и Жанной и опять увидел, что целая группа лиц помогает мне, как и ей, а я так же слепо уперся в жажду личного счастья, как она.

Я постарался забыть о себе, устремился всеми силами мысли к Флорентийцу, и вдруг снова знакомый облик встал подле меня, и я услышал дорогой голос: «Мужайся. Не всегда дается человеку так много, как дано тебе сейчас. Не упусти возможности учиться; зов к знанию бывает человеку однажды в жизни и не повторяется дважды. Умей любить людей по-настоящему. А любовь настоящая не знает ни разлуки, ни времени. Храни мир и охраняй в бесстрашии, правдивости и радостности свое место подле И. И помни всегда: радость — сила непобедимая».

Необычная тишина водворилась во мне. Легко и просто, точно внутренним озарением, я понял, как мне надо дальше жить, и я заснул безмятежным сном, в полном счастье.

Проснулся я утром, когда И. будил меня, говоря, что Верзила с капитаном ждут меня внизу, чтобы ехать морем к месту общего свидания, и что завтракать я буду в лодке.

Я быстро оделся и не успел даже набросить пальто, как Верзила явился, заявляя, что «не по-морскому долго одеваюсь». Он не дал мне взять пальто, сказав, что в лодке есть плащ и плед, но что и без них тепло.

Он указывал мне дорогу через какие-то дворы, и мы, хотя шли очень медленно, скоро очутились у моря, где я благополучно сел в лодку.