Мистер Тендль держит слово. Генри Оберсвоуд. Приезд капитана Джемса

Н икогда в жизни еще не испытывал Тендль такого спокойствия и радости жить, как в этот понедельник, возвращаясь в Лондон. Все казалось ему прекрасным, он сознавал себя сильным и уверенным. Встреча с лордом Бенедиктом открывала ему новые горизонты и давала новое направление всей его жизни. Заехав на минуту домой, наскоро переодевшись, Тендль отправился в контору. Здесь он застал дядю в довольно сильном раздражении, до которого его довела пасторша, являвшаяся два раза подряд, желая видеть мистера Тендля. На ответы служащих, что мистер Тендль в деревне, она отвечала полным недоверием и наконец пробралась в кабинет к старому адвокату, подозревая, что тот прячет племянника. Пасторша пробовала начать одну из своих безобразных сцен, но адвокат так грозно приказал клерку вызвать немедленно констебля, что леди Катарина предпочла ретироваться.

Письмо Дженни посыльный принес через четверть часа по отъезде Тендля с Амедеем. Прочтя его теперь, Тендль даже не вздохнул, а с жаром набросился на дела, предварительно сказав дяде, что должен ему рассказать целую кучу вещей о своей жизни у лорда Бенедикта. Не привыкший к откровенности племянника, но очень любивший его старик был обрадован. Оба уговорились, что вечером пообедают в клубе дяди, где их разговору никто не помешает. Не успел Тендль и оглянуться, как уже было пять часов. Обычно работавший хорошо, но без особого рвения, сегодня Тендль поражал всех быстротой своих темпов.

— Тебя, племянник, подменили у лорда Бенедикта.

— Так точно, дядя, подменили. Я теперь капитан, пора держать руль крепко.

Адвокат весело смеялся шуткам племянника и даже забыл свое раздражение на пасторшу. Закрыв контору, оба отправились по своим делам, еще раз подтвердив встречу в клубе в девять часов. Не заезжая домой, Тендль отправился по адресу письма, данного лордом Бенедиктом. Это была одна из второстепенных улиц Лондона, и мистер Тендль довольно долго катил туда в наемном кэбе. Велев кучеру ждать, он в лабиринте огромного и неуютного дома, даже не особенно опрятного, разыскал своего адресата. На его стук в указанную на конверте квартиру дверь открыла маленькая, худенькая, прелестная, необычайно опрятная старушка. На ее очень красивой голове аккуратно сидел белый накрахмаленный чепец, такой же без пятнышка передник закрывал ее бедное платье, подштопанное, но безукоризненно чистое.

— Можно видеть мистера Генри Оберсвоуда? — спросил Тендль, входя в комнату, нечто среднее между столовой и кухней.

— Генри дома, но он болен. В пути он так устал, что сегодня даже не был в силах встать с постели. Если вам необходимо его видеть, я скажу ему. А то, может быть, завтра пожалуете, сэр? Он, возможно, и встанет завтра.

Мистер Тендль стоял в нерешительности. Он перенесся в дом лорда Бенедикта, вспомнил весь разговор, вспомнил слова своего адмирала и почувствовал определенную уверенность, что письмо надо передать непременно сегодня.

— Если вы разрешите мне раздеться, миссис Оберсвоуд, я попытаюсь войти к вашему сыну. Я постараюсь не расстроить его.

Старушка улыбнулась такой доброй улыбкой, все лицо ее расцвело и стало прекрасным, она с удивлением сказала:

— Как же вы могли угадать, сэр, что я его мать? Я вас раньше никогда не видела.

— У меня, миссис Оберсвоуд, уже давно нет матери. Но я так хорошо запомнил, как выглядит и проявляется материнская ласка и забота, что сразу угадал в вас мать мистера Генри, как только вы произнесли его имя.

Старушка рассмеялась, но тут же стала серьезна и печально ответила:

— Вы вспомнили о матушке, сэр, которую потеряли, а я смеюсь. Вот как я легкомысленна. Но кто может так говорить о материнской любви, тот не может иметь злого сердца и не может причинить Генри зла. Боюсь, сэр, — вдруг перешла она на шепот, — не случилось ли чего недоброго с Генри. Он уезжал такой радостный, веселый, уезжал надолго, а вернулся печальный, весь день молчит и стонет.

В глазах у старушки стояли слезы. Она смотрела на гостя с доверием, надеждой и таким тоскливым вопросом, что у молодого человека заговорило чувство опеки над слабейшим, и он весело ей сказал:

— Я привез ему письмо от одного такого доброго и сильного волшебника, что все печали вашего сына рассеются.

Сбросив плащ, мистер Тендль постучал в указанную ему дверь соседней комнаты. Войдя в нее, такую же чистую, как и первая, Тендль увидел красивого юношу, очень худого, с боль-ным и расстроенным лицом, лежавшего на постели. Большие голубые глаза пристально и далеко не приветливо впились в лицо Тендля, а руки судорожно закрыли книгу, которую он, очевидно, читал. Не дожидаясь вопросов и еще раз вспоминая слова лорда Бенедикта о трудном юноше, Тендль взял на себя инициативу знакомства.

— Я привез вам, мистер Оберсвоуд, письмо. Разрешите ничего не говорить вам, от кого оно. Я не сомневаюсь, что оно несет вам не только удовольствие, но и большую радость. Если же, прочтя его, вы пожелаете со мной поговорить — я к вашим услугам.

Тендль подал Генри оригинальный конверт Флорентийца, с его красивым, четким почерком. Наблюдая за Генри, Тендль понял, что тот не знал почерка Флорентийца и совершенно не догадывался, от кого ему подано письмо. Медленно и равнодушно взломал Генри печать лорда Бенедикта и начал читать письмо.

С первых же строк в Генри произошла метаморфоза. Лицо его вспыхнуло ярким румянцем, бессильно вытянутое тело гибко поднялось, глаза впились в буквы с такой сосредоточенностью, точно больше ничего не существовало. Мистер Тендль с глубоким интересом наблюдал своего нового знакомого. Тот, казалось, не только забыл о своем визитере, но и вообще унесся куда-то. По мере того как он читал, лицо его становилось бодрее и мужественнее. Уныние сменила улыбка, и Тендль удивился, как могли повлиять на Генри в несколько минут слова Флорентийца с такой силой, чтобы преобразить его в здорового юношу из печальной развалины, которую он увидел на кровати в первую минуту. Дочитав до конца, Генри начал читать письмо сначала. Он точно выздоравливал на глазах Тендля и продолжал расцветать, все так же не замечая своего гостя. Прочтя письмо вторично, Генри отбросил светлые волосы со своего высокого лба и сияющими глазами посмотрел на своего посетителя.

— Вы угадали, мистер Тендль, — как называет мне вас лорд Бенедикт. Ваша любезная услуга возродила меня. Я не только обрадован, я спасен. Лорд Бенедикт пишет мне, что вы и еще один ваш друг захватите меня с собой к нему в деревню на следующей неделе в четверг. Как и где мне вас встретить?

— О, если позволите, мы встретимся с вами еще не раз до четверга. Эти дни я не буду уезжать в деревню. Я мог бы завтра в двенадцать часов заехать за вами, и мы где-нибудь позавтракаем. Я вижу, что лорд Бенедикт великий волшебник и вылечил вас быстрее, чем Силоамская купель. И вы можете завтра выехать из дома.

Лицо Генри омрачилось, он несколько минут боролся с собой и наконец сказал:

— Я был бы очень счастлив поехать с вами завтракать. Но я так нищ и оборван после моего долгого путешествия, что даже не представляю себе, как я мог бы это сделать, не конфузя вас своим видом.

— Тем больше оснований нам встретиться завтра. Совершенно недопустимо, чтобы вы ехали к лорду Бенедикту, беспокоясь за свои туалеты. Я убежден, что если бы вы явились на зов его даже в лохмотьях, то и тогда именно у этого человека вы были бы судимы не по внешности, а по радости и поспешности, с которыми бы вы явились к нему. Но я понимаю и другое: человек должен прийти к нему освобожденным от всех мелочей. Это нужно, чтобы взять от него как можно больше мудрости и уйти с новым пониманием жизни. Поэтому я предлагаю вам, минуя всякие предрассудки, согласиться на мое предложение. А предложение мое вот какое: до завтрака мы заедем к моему портному, и я насяду на него, чтобы к утру четверга он вас экипировал в полной мере. Пусть засадит за работу всю свою мастерскую, но чтобы вы были одеты к моменту отъезда. Ни о чем не говорите. Жизнь редко предлагает человеку такое счастье, как встреча с великим человеком, да еще в его собственном доме. Надо сделать все, как я уже сказал, чтобы приехать к лорду Бенедикту освобожденным от мелочей, в наибольшей творческой возможности и способности своего организма.

Лицо Генри стало очень серьезным, и он, пристально глядя в глаза мистера Тендля, спросил его:

— Вы хорошо знаете лорда Бенедикта? Я никогда еще его не видел, но от одного человека я много о нем слышал. И хотя сам этот человек был ума и духа очень высоких, для него ваш друг был авторитетом непреложным. Но я слышал о нем не как о лорде Бенедикте, а как о Флорентийце, как его звали все вокруг того человека и он сам.

— Сказать, что лорд Бенедикт мне друг, — это утверждать, что Юпитер мне брат, — рассмеялся Тендль. — Между мною и им такая зияющая пропасть, которой мне никогда не перейти. Лорд Бенедикт мой адмирал, я простой капитан и жажду ему повиноваться.

Теперь лицо Генри стало мрачнее тучи. Тендль, никак не ожидавший, что расцветший юноша может впасть снова в прежнее уныние, сразу осекся и с волнением спросил:

— У вас что-нибудь болит, мистер Генри?

— Нет, должно быть, усталость от дороги разбила мои нервы, — раздраженно ответил Генри, судорожно хватая письмо Флорентийца. — Вы не обращайте внимания, это пройдет.

— Что это пройдет, мистер Генри, я не сомневаюсь. Но надо, чтобы это прошло как можно скорее. А потому я удаляюсь, боюсь, что я вас слишком утомил. До завтра, и прошу вас ни словом не заикаться о материальной стороне дела. Я все беру на себя. Будет время — мы с вами сведем наши счеты.

Генри сохранял свой надутый вид и довольно равнодушно простился с новым знакомым. Выйдя снова в первую комнату, Тендль застал старушку за работой. Как он понял, она усердно штопала костюм своего сына. Тендль присел подле нее и просто, как будто он знал ее всю свою жизнь, сказал:

— Миссис Оберсвоуд. Я немножко доктор. Поэтому я понимаю, что вашего сына надо прежде всего хорошо подкормить. Вот здесь немного денег, которые я очень прошу вас принять. Мне их дал один человек и велел истратить на самое нужное и важное, что мне встретится в ближайшие три дня. Сегодняшний случай я считаю самым важным и даже священным.

— Нет, сэр, я хорошо знаю своего сына. Здесь дело не в еде и не в одежде, от которой у него осталось одно воспоминание. Конечно, и они — частичная причина его болезни, но не они — главное. Где главное, я знаю. Генри очень горд и самолюбив. Он, наверное, не сумел угодить синьору Ананде, который взял его к себе. Это один очень, очень большой доктор. Когда Генри учился в университете в Вене, там с ним и познакомился. Синьор Ананда такой добрый и дивный. Он выписал меня в Вену, когда Генри заразился трупным ядом. Он лечил его вместе со своим дядей. Тот ростом поменьше и не так красив, но такой же важный синьор, а доктор даже еще больше, чем сам синьор Ананда. Когда я в Вене сидела у постели сына, он вошел в комнату, поглядел на меня орлом — ну, точно все нутро у меня вычитал. Так я и присела от страха. Он же рассмеялся, погладил меня по голове, да и говорит: «Что? Испугалась, дитя Божье? Живи без страха и сомнений. Сын твой будет жить. Но не один раз он будет еще к тебе возвращаться гол и бос, а также в сильном раздражении на весь мир. Если, когда он в третий раз вернется к тебе в таком состоянии, он не встретит великой руки друга и не сумеет уцепиться за нее — тогда пой ему Requiem. Сейчас же радуйся, люби, верь до конца моим словам и всегда, как и в этот час, ничего не бойся. Если может чистота матери защитить сына, то твоя защитит». И вот в третий раз возвращается Генри. А где же эта Великая Рука? Как ее искать? — плакала горько старушка. — Уж не вы ли это, сэр?

— Это все равно, что вы спросили бы меня, не Моисей ли я, — рассмеялся Тендль. — Я не только не великая, но просто малая рука. Но что я привез письмо вашему сыну от Великой Руки и повезу в четверг вашего сына к этой Великой Руке — вот это верно.

— Неужели? Значит, дядя Ананды сказал правду? Боже мой, если бы Генри смирился наконец. Он ведь чудный мальчик, только горд, ох, как горд. И сын он нежный, а иной раз столько горя задаст сердцу! Не знаешь, как и подступиться.

— Ничего, миссис Оберсвоуд, все обойдется. Покормите получше сегодня вашего сына, а о его костюмах, пальто, белье и шляпах я позабочусь сам. До завтра. Завтра я заеду в двенадцать часов.

Напутствуемый благословениями старушки, Тендль быстро спустился с лестницы, оставив позади себя мать Генри, которая отправилась за вкусным ужином для сына. Генри, слышавший приглушенные голоса в соседней комнате, нетерпеливо ждал, пока они смолкнут. Поняв по наступившей тишине, что гость и мать вышли, он снова принялся за чтение письма. Медленно, точно вживаясь в каждое слово, читал Генри драгоценные строки.

«Мой друг, Вам кажется, что в эту минуту нет никого несчастнее Вас. Но это именно кажется Вам, потому что мысль Ваша сосредоточена только на себе самом. Допустите, что волшебное зеркало показало бы мне всю Вашу жизнь, день за днем. И не такою, какой она кажется Вам сейчас, когда многое уже забыто Вами, иное отошло, как не сбывшиеся мечты, а третье умерло, потому что Вы поднялись выше, освободясь от предрассудков, и оно потеряло для Вас значение, как цель, которую перерос Ваш дух. Но такою, как шла Ваша жизнь в ряде будней, сжигая или создавая препятствия между Вами и окружающими, растя и возвышая Ваши честь и волю или вводя Вас в соблазн, зависть, бунт.

Что бы тогда должен был думать о Вас я — бесстрастный, посторонний наблюдатель, — зная Ананду и оценивая его труд и заботы о Вас? Ананда в нашем кругу — синоним рыцаря-защитника. Синоним доброты, дошедшей до полного божественного расцвета. Ананда — это мудрец; его мудрость не позволяет ему указывать рамки другому, ибо его собственная свобода, не зная рамок к ее достижению, привела его к полной мере сознания. Ананда — это принц среди простых смертных, сознающий себя в каждом и каждого в себе. У него нет иной цели жизни, как расстилать каждому ковер-самолет для скорейшего достижения совершенства.

Что же должен думать я о Вас, в третий раз свернувшем с пути этого человека? Правда, и Петр трижды отрекся от своего Учителя. Но он видел, кто был перед ним. Он клялся в каменной верности ему — и дела его жизни, вплоть до смерти, подтвердили ее. Ваше же поведение, хотя каждый раз Вы возвращались разбитым той бурей, что сами вызвали, и каждый раз Вы молили о прощении, не укрепляло Вас. Безмерная доброта Ананды развращала Вас. Со дна Вашей души вылезали змеи, жабы и филины слепивших Вас страстей. И Вы подавали текущему дню жизни не высокие качества мира и чести, но таили в сердце ужас сомнений, неудовлетворенности, непримиримости и неустойчивости.

Зачем я говорю Вам все это? Вам, слепцу, не видевшему солнца, в орбите которого Вы вращались. Затем, что милосердие не знает требовательности и взысканий, как это Вам сейчас кажется. Оно знает только закон пощады и радость помощи. Соберите растерянную энергию. Соберите внимание к текущему мгновению. Оставьте вечно бесплодные мысли раскаяния, перестаньте быть мальчиком-фанфароном, становитесь на ноги мужчины. Не спрашивая Вас ни о чем, я протягиваю Вам обе мои дружеские руки. Берите их и верьте не в чудеса вне Вас, а в чудо живущей в Вас самом любви, притягивающей к себе весь огонь чистого сердца встречного.

Мужайтесь. Создайте себе, с моей помощью, новый ковер-самолет, который мог бы подвезти Вас вновь к Ананде. Я протягиваю Вам обе мои руки над той пропастью, что Вы вырыли себе сами. Но если в этот раз вся моя верность не научит Вас следовать своей верностью за нами — Ваш путь света оборвется на века и века. Приезжайте ко мне с двумя моими друзьями. Положитесь во всем на подателя этого письма. Это человек большого здравого смысла. Набирайтесь сил и приезжайте с мистером Тендлем и его другом, с которым он Вас познакомит.

Передайте мой привет Вашей матушке и скажите ей, что она непременно еще раз увидит Ананду, о котором она так усердно и благодарно молится. Кстати, примите непрошеный совет: берегите мать — в ней залог Ваших будущих внешних благополучий, которые так тревожат Вас. Я Вас жду.

Флорентиец».

Прочтя письмо в третий раз, Генри прижал его к губам. Глаза его, полные слез, смотрели с детским выражением доверия и счастья куда-то вперед. Это был совсем не тот Генри, которого покинул Тендль. Это был, вероятно, тот прекрасный и любящий сын, о котором говорила его мать. Никакой гордости и себялюбия не лежало сейчас на этом тяжело страдающем лице. Генри думал о Флорентийце, о протянутых ему могучих руках, сумеет ли он ухватиться за них, и сердце его было полно и тревоги, и восторга, и радости.

Но как мог даже такой великан духа, как Флорентиец, так точно угадать все рвы и пропасти, в которые срывался Генри? Этого Генри понять не мог. Его гордость, постоянно возмущавшаяся против добровольно данного им обета послушания, сейчас утихла. Час тому назад он видел англичанина, которому этот обет казался приятным и радостным долгом любви и чести по отношению к тому, кого он любил. В голове Генри замелькали вереницы картин его жизни одна за другой. Чарующий образ Ананды теперь, издали, казался еще прекраснее. И Генри снова терял мужество и плакал, сознавая, что он потерял и как невозвратимо потерянное.

В соседней комнате послышалось движение. Вскоре Генри узнал шаги матери. И здесь, этой чудесной и чистой душе, сколько горя и забот он принес. Из последних сил, продавая все ценное, переселяясь все выше и выше в домах для бедноты, мать воспитывала сына в лучшей школе. Когда Генри узнал о знаменитых профессорах Вены и робко высказал желание туда уехать — на следующее утро мать подала ему пачку денег, сказав, что продала свои последние серьги и кольца. Смущенный Генри, колебавшийся между желанием учиться в Вене и остаться работать в Лондоне, чтобы поддержать мать, был поражен, когда она ему сказала:

— Ты, Генри, обо мне не думай. У нас с тобой дороги разные. Ты был мне послан на хранение, и я честно выполнила свой долг перед жизнью. Я исполняю его и теперь. Все, что могла, я для тебя сделала. Теперь ты образованный человек. Тебе не хватает последнего усовершенствования. Поезжай за ним. С этой стороны моя совесть чиста и спокойна. В чем я очень перед жизнью виновата, так это в твоей невыдержанности. Я должна была научить тебя полному самообладанию. Этого я не сумела тебе дать. И ты выходишь в жизнь, не умея владеть собою. За это все встречаемые тобою люди будут осуждать меня.

Генри вспоминал, как слезы покатились по щекам матери, как она их моментально смахнула и улыбнулась ему.

— Ничего, сынок, пусть невзгоды твои упадут на мою голову. А ты помни только, что гордость и заносчивость редко когда идут рядом с настоящим умом и с талантом. Умный и по-настоящему талантливый человек всегда скромен.

Так ярко вспомнил Генри эту сцену. Мать его была тогда совсем молодой, со светлыми пепельными волосами. А теперь ее голова седа, веселый смех почти не слышен, движения медленны. И стала она старенькой именно за эти годы, когда Генри возвращался домой, ссорясь со своим другом и Учителем. Но никогда он еще не видел мать такой убитой, как на этот раз. Всегда бодрая и его ободрявшая, в этот третий раз, когда он возвратился домой рваным и голодным... И Генри не мог отдать себе ясного отчета, что потрясло его больше: разрыв с Анандой или тот ужас, который он прочел на лице матери, когда вернулся. Теперь и то, и другое, чередуясь в его мыслях, не давало ему покоя. Слова Флорентийца: «Берегите мать» очень чувствительно задели его. Он должен был сказать себе, что только теоретически берег мать. А на практике всегда был внешне сух, стесняясь выразить чем-либо вовне свою на самом деле огромную любовь. Он, конечно, был всегда эгоистичен. В редкие, особенно счастливые моменты мира в самом себе Генри ласково рассказывал матери о том или другом из своей жизни. Обычно же почти всегда неуравновешенный, он садился за стол, возвращаясь домой, ел и пил, не спросив, как и чем заработала мать деньги на еду, шел в свою комнату учиться или уходил вновь из дома, не посвящая мать в свои дела, но очень аккуратно возвращаясь к ужину.

Все это передумывал сейчас Генри. Вспомнил, что все годы иначе как за иглой или какой другой работой он не видел своей матери. Он знал, что только ее труд и талант к шитью и рисованию по фарфору давали ему возможность жить и учиться. Но он принимал все как естественный порядок вещей, даже не задумываясь над этим. Малопонятные слова Флорентийца разбудили в нем раскаяние. Он по-новому увидел свое поведение, и краска залила его лицо. В дверь его комнаты слегка постучали, и мать внесла большой поднос со всякими вкусными вещами. Лицо ее уже не было таким страдальческим, на нем сияла ее обычная добрая улыбка, и все ее движения были гораздо увереннее. Генри облегченно вздохнул. Его очень подавляла растерянность матери, ее страх, о котором она ничего не говорила, но который сквозил во всем. Прежде всегда бесстрашная, не боявшаяся ни за себя, ни за сына — она упала в обморок, увидев Генри вошедшим в комнату похожим на бродягу.

— Кушай, мой мальчик. Тебе надо скорее, скорее поправиться, чтобы ехать к Великой Руке, которая спасет тебя.

Она поправила ему подушку, Генри взял ее еще красивую, загрубелую от работы руку обеими своими руками, как делал это в далеком-далеком детстве, и приник к ней щекой.

— О чем вы говорите, мама, о какой Великой Руке?

— А разве ты не получил письма от Великой Руки?

— Я получил письмо от Флорентийца, которого здесь зовут почему-то лордом Бенедиктом. Он действительно великий человек. Но почему вы его так странно называете? И кто вам сказал, что он прислал мне письмо?

— Если ты будешь кушать, мальчик, я тебе кое-что расскажу, чего не говорила раньше.

Заставив Генри кушать, миссис Оберсвоуд села рядом и рассказала сыну сцену встречи с дядей Ананды во время его болезни в Вене. Рассказ этот произвел на Генри такое сильное впечатление, что мать не на шутку испугалась.

— Боже мой, мама, почему же вы раньше не сказали мне об этом? Быть может, не случилось бы так, что я в третий раз вернулся.

— Видишь ли, мой родной сыночек, сколько бы я тебе ни говорила, как бы тебя ни охраняла моя любовь, — что вся моя любовь значит по сравнению с синьором Анандой? Ведь он если не святой, то, во всяком случае, уж такой мудрец, перед которым и свечи сами зажгутся. Как же не зажечься сердцу человека от его любви? Но твое сердце, Генри, особенное. В нем не каприз живет. Но оно светится и гаснет, снова светится и снова гаснет, а устойчивого огня в нем нет. Гордость мешает тебе думать о ком бы то ни было сначала, а потом о себе. Если ты хочешь быть великим доктором, то ты хочешь не только спасать людей, но хочешь быть знаменитым и чтимым за то, что ты для людей сделаешь. Если ты хочешь учиться и стать мудрецом, ты хочешь, чтобы твоя мудрость звенела на полмира. Если ты хочешь добиться каких-то новых знаний, тебе неведомых, ты с самого же начала начнешь критиковать своих учителей, отрицать их распоряжения. А сам ты ведь еще не в состоянии знать, зачем дано то или другое приказание. С самого детства я тебе все это растолковывала, дорогой мой, любимый мальчик. Но не было у меня достаточно ума разъяснить тебе, как надо много спокойствия и самообладания человеку, чтобы он мог ясно видеть, что делается вокруг и в нем самом. Быть может, Великая Рука научит тебя теперь своим примером, как надо жить.

— Ах, мама, мама, если бы я раньше как следует видел и понимал всю вашу жизнь, мне не нужно было бы никуда ходить за живым примером мудрой и чистой жизни.

— Ну, что теперь, сынок, оглядываться назад. Пока я не имела надежды на твою встречу с Великой Рукой, я была почти в отчаянии. А сейчас вижу, как я была не права. Милосердие великих людей не похоже на наше. Если дядя Ананды сказал тогда, что тебя спасет Великая Рука, — надо было мне знать, что слово его верно, что именно так и будет, что придет нам с тобой помощь. А я поддалась страху, чуть не пала духом. Какой же я тебе пример? Ах, Боже мой, заговорились мы с тобой. Шоколад-то весь остыл, пудинг еле теплый, а ты все такой же голодный.

Подогрев снова ужин, накормив сына, старушка долго еще сидела подле него, выслушивая его рассказ о жизни у Ананды.

Никогда раньше не посвящавший мать в свою интимную жизнь, Генри теперь вылил всю душу, не утаив от нее самых тяжелых воспоминаний и переживаний. Начав с первых дней знакомства — совершенно случайного — с Анандой, Генри закончил своим крушением в Константинополе.

Сидя однажды в дешевом кафе в Вене со своим товарищем, он вдруг услышал голос необычайно металлического тембра, обращенный к его другу:

— Марко, как ты сюда забрался?

От неожиданности оба студента, погруженные в какой-то научный разговор, вздрогнули. И вдруг Марко весь расцвел, забыл все на свете и выскочил на улицу к смотревшему на них сквозь зелень искусственного сада незнакомцу. Вернувшись обратно к столику вместе с незнакомцем, Марко назвал его Анандой и представил Генри.

— Вы не сердитесь, что я прервал ваш разговор? — спросил новый знакомый, глаза которого — огромные, темные — были настолько блестящи, что показались Генри золотыми и поразили его.

— Сердился минуту назад, но сейчас я в восторге.

— Вот как, вы так легко переходите от одного настроения к другому? И ваши мнения меняются тоже так быстро?

— Мои мнения, настроения, и вообще весь я действительно неустойчивы. Но в свое оправдание могу сказать, что еще не встречал в жизни ничего такого, что могло бы захватить меня целиком, на чем я мог бы проверить свою устойчивость. Вот если бы я знал, что могу разделить те интересы, что окружают вас, я бы вовеки не отошел ни от них, ни от вас. Видя вас первый раз в жизни, я уверен, что вы живете не так и не тем, чем живут тысячи, — совершенно неожиданно для самого себя сказал необщительный, обычно молчаливый Генри.

Марко смотрел на Генри во все глаза, рассмеялся и сказал Ананде:

— Ну, не называл ли я вас всегда, Ананда, блуждающей кометой, путающей все пути людей? Этот молчаливый британец, считающий себя — хоть и не совсем напрасно — всех талантливей и умней, не благоволящий даже разговаривать с должным уважением с людьми, вдруг выпалил вам целое объяснение в любви! Но только, милый мой Генри, здесь вам не немецкий профессор, с его методиками, строгими рамками науки и аккуратностью. Имеете память и прилежание — пожалуйста в ученики. Ананда — Учитель жизни. Чтобы за ним следовать, надо самому подыматься на высокие ступени духовного развития, а не интересоваться одной наукой да мечтами, какое место займете среди знаменитостей мира.

Уязвленный в самое чувствительное место, Генри — тот Генри, который еще не видел Ананды, — вспыхнул бы, наговорил грубостей и рассорился бы навек. Теперь же, под пристальным взглядом, ласковым и успокаивающим, нового знакомого, он спокойно сказал:

— Вы глубоко правы, Марко. Я совершенно не достоин быть другом или, как вы говорите, учеником сэра Ананды. Но, в свою очередь, не могу понять и вас: как вы можете спокойно сидеть в Венском медицинском факультете, если знаете, что есть на свете Учитель жизни и что можно его найти и за ним следовать?

— Кто вам сказал, что я спокойно сижу в душной лягушачьей немецкой науке и не следую за Анандой? Чтобы делать выводы и заключения, надо иметь в своем знании все предпосылки и посылки хотя бы в полной логической связи. А вы, не зная меня до этого мгновения, так как вы интересовались только моей библиотекой, а мной постольку, поскольку я к ней бесплатное приложение, делаете свои выводы и создаете рогатый силлогизм. Да и какой Вам Ананда «сэр»? Вы воображаете, что выше вашей Англии и жизни нет.

Марко пылал. Стрела Генри попала в цель.

— Будет вам спорить о несуществующих вещах, дети. Ты, Марко, более виновен. Уже скоро три года, как ты дружишь со мною. Ты обещал мне, что твой трудный итальянский темперамент будет к этому времени усмирен. Но я вижу, что все еще у тебя раньше говорит язык, а потом думает голова.

— Нет, нет, Ананда, мой дорогой и светлый гений, — печально ответил Марко. — Я отлично понимаю, что не должен был раздражаться. Генри ведь не понимает, как пронзил меня.

— Если бы и понимал, то все же виноват ты, что ты поймал его стрелу. Но оставим пока этот разговор. Запомни только: никогда не надо просить у жизни того, к чему не чувствуешь себя совершенно готовым. Если что-то тебе не дается — не настаивай. Жди, мужайся, подымайся в самообладании и только тогда иди по манящей тебя дороге, когда в самом себе почувствуешь и сознаешь умение и силу владеть собой. Что же касается вас, мой новый друг, если вам захочется, Марко привезет вас ко мне завтра вечером. Я живу в окрестностях Вены, недалеко от города, и сообщение хорошее. Приезжайте отдохнуть и подышать отличным воздухом. А сейчас я похищаю у вас Марко. Не сердитесь и постарайтесь сохранить ваше доброжелательное настроение до завтра, — прибавил Ананда, пожимая руку Генри.

Такой руки еще не приходилось Генри держать в своей. Узкая, мягкая и сильная, довольно большая, но такая пропорциональная, артистическая рука Ананды, лежавшая в его руке, казалось Генри, овладела всем его существом. Прижатая ладонь Ананды точно приклеилась к его ладони, и жаль было Генри выпустить ее:

— Итак, до завтра. Я вижу, что вы приедете. Но уговор: ни разу не раздражаться до завтра и не питать ни к Марко, ни к кому-либо другому недоброжелательных чувств.

— Ну как я могу сердиться на Марко, когда он познакомил меня с вами? Я всю жизнь должен ему быть благодарен за счастье этого знакомства, — снова неожиданно для самого себя сказал Генри. Ему показалось, что Ананда на миг как бы задумался и, улыбнувшись, сказал:

— Как трудно человеку разобраться в самом себе и понять, где у него реальное желание, а где иллюзорный порыв.

Приподняв на прощание элегантным жестом шляпу, Ананда пошел к выходу, уводя с собой Марко...

Как ярко вспоминал сейчас Генри эти мгновения первого знакомства с Анандой и рассказывал о них матери. Дальше он передал ей, как какое-то новое чувство любви, совсем ему дотоле незнакомое, пробудилось в нем к этому человеку. Он еле дождался встречи с Марко на лекции. Он надел лучший костюм, особенно долго выбирал галстук, тщательно расчесывал волосы. Генри еще ни разу не ходил на свидание. Ни разу не интересовался своей внешностью, а теперь стоял перед зеркалом и старался решить вопрос, красив ли он. Впиваясь синими глазами в зеркало, он вспоминал блестящие как звезды глаза нового знакомого. Вспоминал его мощную, высокую и стройную фигуру, элегантную, легкую походку и манеры герцога — и казался себе заморышем, сереньким, невзрачным человеком. Генри чуть было не впал в мрачность и уже хотел сбросить свой новый костюм, остаться дома и не ехать с Марко. Но очарование, любопытство к какой-то иной, неизвестной ему, высшей душе и жизни заставили его победить раздражение и поспешить в университет. За все дальнейшие годы Генри не помнил такого состояния, чтобы так спешить, бояться опоздать, бояться не встретить Марко. А встретив его, все боялся, что они не сядут в омнибус, не доедут до места. Когда он наконец стоял перед Анандой среди прелестного сада, он не видел никого и ничего, кроме хозяина.

— Пожалуйста, Ананда, уймите этот Везувий из Лондона, — первое, что услышал Генри, когда здоровался с Анандой. — Это какой-то сумасшедший. Я его два года знал как чистейшего британца, и вдруг — нате пожалуйста, точно подменили парня, — разводил руками Марко. — А вы приказываете мне овладеть моим темпераментом. Мой-то хоть настоящий неаполитанский, им овладеть можно. Но когда Везувий извергает лаву в Лондоне... Вот это номер посерьезнее будет.

С несвойственным ему добродушием выслушивал Генри насмешки приятеля, а Ананда, взяв обоих юношей под руки, увел их в глубину сада, где на искусственной горе возвышалась беседка. Открывавшийся из нее вид на окрестности изумил и пленил Генри, почти никогда не покидавшего города.

— Вы мало знаете и мало любите природу? — спросил Ананда.

— До сих пор я думал, что и мало знаю, и мало люблю ее. Теперь думаю, что мог бы ее очень любить, если бы знал.

— Не думаю, чтобы человек любил только то, что он знает как факт. Любовь живет в человеке и заставляет его ценить не только то, что он знает, потому что видит. Она ведет его всегда вперед, заставляет искать себе применения. Если человек говорит, что любит науку, а не любит людей, для которых он ищет знаний, не видит в людях высших целей, куда применить свою науку, — он только гробокопатель науки. Если человек идет свою жизнь, не замечая жертв и самоотвержения тех, кто сопровождает его в этой жизни, — он не дойдет до тех высших путей, по которым идут великие люди. Если в самом человеке атрофируется нежность, доброта, по мере того как он восходит в высокие степени учености и славы, — он сам исключает себя из всех возможностей достичь радости общения с людьми, пленяющими его полнотой и размахом своей деятельности. Точно так же и любовь к матери природе. Чтобы заметить ее, ее усилия помочь каждому любить ее в себе и себя в ней — надо научиться замечать подвиг жизни своей родной матери. Научиться любить ее, чтобы во всю дальнейшую жизнь навсегда знать, что такое любовь.

Ананда перевел разговор на другую тему, но о чем он говорил с Марко, Генри не слышал. Он был точно оглушен. В его глазах вдруг встала фигура матери, и первый раз в жизни кровь бросилась ему в голову, заливая румянцем щеки, лоб, шею. В первый раз Генри почувствовал, что он уже давно должен был стать помощником матери, а он все еще учился на ее счет.

Долго пробыли они с Марко у Ананды. Приезжали к нему и еще люди, самых разных возрастов и положений. Приходили бедняки, и со всеми одинаков был Ананда: все уходили утешенными, ободренными, успокоенными. Но о себе Генри этого сказать не мог. В нем росло чувство неудовлетворения, горечи, какого-то недоумения. Почему он, Генри, чувствует себя здесь чужим, оторванным, тогда как всем здесь так хорошо. И вместе с тем Генри и представить себе не мог, чтобы дальше жить, не имея возможности заглянуть в этот чудный уголок, не увидев Ананду. Все, что говорил и делал Ананда, все казалось ему неслыханным и невиданным. Ананда же, казалось, забыл о Генри после первых сказанных ему слов. И только прощаясь, он посмотрел пристально ему в глаза и сказал смеясь:

— У вас сейчас такое лицо, точно я приговорил вас к посту и воздержанию. Вам, вероятно, не захочется больше навестить меня.

Генри испугался. Он подумал, что Ананда в вежливой форме давал ему понять, что дальнейшее знакомство невозможно. Точно прочтя его мысли, Ананда ласково добавил:

— Мой дом здесь открыт для всех. Я буду рад видеть вас среди моих гостей. Этот мой дом — только временное пристанище. Настоящий же мой дом далеко отсюда. Но я бы не советовал вам спешить узнать мой настоящий дом. Спеша, люди часто слишком многого ждут и от самих себя, и от тех, в ком они ищут себе идеальных руководителей. Не торопитесь. Ищите в себе зова той любви, о которой я вам сказал сегодня. Этот зов вы поймете тогда, когда станете любить людей. Марко скажет вам, когда можно будет еще сюда приехать, если, как я читаю на вашем лице, вы так опечалены разлукой со мной.

— О, если бы вы знали, как невозможно для меня больше жить без вас. Невозможно и невыносимо даже день прожить.

— Ну вот, я говорил, что английский Везувий — это чистое наказание, — смеялся Марко.

— Это нехорошо, Генри, — сказал Ананда, кладя ему руку на плечо. — Я не кудесник, а такой же человек, как вы. Но тот, кто не может дня прожить в разлуке даже с самым очаровательным кудесником, — тот слаб, чтобы идти по дороге свободных. Он раб своих желаний и не найдет точек соприкосновения с теми, кто освободился от желаний. Будьте сильным и работайте вдвое прилежнее, все время думая о людях, которых будете спасать своей наукой, а не об удовольствии моего общества.

Так кончилось первое свидание Генри с пленившим его Анандой. Дальше Генри рассказал матери, как постепенно для него открылся новый мир, как он начал понимать по-иному весь смысл жизни. Самое трудное, чего Генри долго понять не мог, это было полнейшее отсутствие чего-либо личного в самом Ананде. Привыкший ставить себя в центре вселенной, Генри никак не мог оценить жизни, где не было личного. Ананда, видевший, сколько усилий от ума делал Генри, чтобы понять и ценить его жизнь, сказал ему однажды:

— Друг мой, послушайтесь моего совета. Оставьте пока мечты следовать за мной и жить моими принципами. Нельзя приказать себе идти путем вдохновения. Можно только увлекаться, гореть не жаждой добиться лично моей или чьей-то дружбы, но гореть любовью к людям и состраданием к ним. Не в том видеть радость, чтобы подражать кому-то любимому, а жить по своей собственной инициативе, по собственной манере, но так свободно и любовно, что вы непременно встретитесь в делах и действиях дня с тем, кого вы считаете себе примером и кто — на свой лад — идет в любви и сострадании к людям. И вот тогда встреча людей, стремящихся к одной и той же цели, может стать сдвигом в их жизни. Тогда их верность одной, священной им обоим, связывающей их дружбу идее может привести к счастью раскрепощения себя от мучительных предрассудков. Соберите весь свой характер и волю, которыми вы так гордитесь как самоцелью, и переключите их на умение жить легко, просто, любовно принимая все ваши обстоятельства. Поверьте мне, что это единственный путь, по которому можно приблизиться ко мне. У человека нет другой возможности стать выше толпы, как труд его простого дня.

Но Генри не внимал ничему. Он так впился в Ананду, что все его мысли, вся жизнь сконцентрировалась на этом новом друге. Он вымолил у Ананды неотступными мольбами согласие взять его, в числе немногих, с собою в Венгрию, куда тот уезжал через несколько месяцев. С трудом согласился Ананда и поставил Генри ряд условий, главным из которых была приветливость, а затем доброжелательство к окружающим, изысканная вежливость и полная правдивость во всем. Генри должен был остаться в Вене один, пока Ананда уезжал в другие места, а затем, по его возвращении, уехать с ним в Венгрию. Для Генри, думавшего, что Ананда возьмет его в путешествие, как он взял Марко, было убийственным ударом остаться одному в Вене. Но здесь уж никакие мольбы не помогли. И Ананда очень строго дал понять Генри, что люди, не имеющие даже такой капли духовной мощи и выдержки, чтобы вынести кратковременную разлуку, не годны для жизни рядом с ним.

Генри пришлось остаться, и одиночество его с отъездом Марко было ему тяжело. Мало-помалу он стал приходить в большее равновесие и думать об условиях, поставленных Анандой. Трудно давалось Генри самое элементарное внешнее воспитание. Он отлично знал, как надо вести себя с товарищами. Но не желал ни с кем дружить, считая себя всех выше, а остальных мало интересными. Простая же приветливость и любезность, очаровавшие его так сильно в Ананде, не давались ему. Даже будучи незлым внутри, спокойным и доброжелательным, он оставался внешне угрюмым дичком. Наконец он получил известие, что Ананда возвращается на следующий день. Рад был Генри ужасно и необычайно и непривычно для него рассеян. Чтобы сократить время ожидания, Генри отправился работать в анатомический

кабинет и, к ужасу профессора и товарищей, поранил себе руку. Несмотря на все принятые тут же меры, к вечеру Генри был в сильном жару, утром никого не узнавал и даже не подозревал, что подле него сидит возвратившийся Ананда, ворвавшийся к нему как буря. Это и было то время, когда мать Генри приезжала в Вену. Долго возились с Генри и сам Ананда, и его дядя, и еще какие-то люди, из которых он запомнил только Марко, пока не убедились, что Генри вырван из лап смерти.

Болезнь произвела в душе Генри переворот, но вовсе не тот, на который надеялся Ананда. Он не стал мягче к людям, он только стал тенью Ананды, и преданность его не имела границ. Но преданность эта была ревнива, жадна, завистлива к каждому ласковому слову Ананды, которое шло другим.

— Несносна, вероятно, ревнивая и тупая женщина. Еще несноснее умная, потому что не имеет привилегий глупых. Но ревнивый ученик — это посмешище для всех. И если ты, Генри, в своем сближении со мною не видишь ничего, кроме личной дружбы, — нам с тобой не по дороге. Что я тебе говорил, то и повторяю: ты не готов в путь со мною. Все, чего я и не замечу, — для тебя будет не только препятствием, но и трагедией. Ты настаиваешь, и сам видишь, как смешно выпячиваются твои свойства среди окружающих меня свободных людей. Ты весь завернут личностью, а добраться до освобожденности тебе можно только тогда, когда все твои личные пелены развернутся и упадут. Но с себя ничего нельзя содрать от ума, насильно. Можно только любить. Так любить, чтобы победа над той или иной страстью пришла

не от умственного решения, а оттого, что сердце раскрылось. Ты же, жаждая чего-то высшего, все время путаешь понятия обывателя с понятиями мудреца. Не тот мудрец, кто сумел совершить однажды великий подвиг. А тот, кто понял, что его собственный трудовой день и есть самое великое, что дала человеку жизнь. Сколько дней в разлуке со мною ты потерял в бредовых ожиданиях и мечтах о моем возвращении. Разве ты работал для общего блага, когда плакал, раздражался и думал о своей персоне? Чего ты ждал? В пустоте проходил день за днем, не внося ничего в общую жизнь людей. Ты знаешь, что цель моей жизни — счастье и мир людей. Что ты сделал, чтобы следовать за мной по этой великой линии? Или все твои слова — это бред, вроде клятв раздражительной и нервозной бабенки, в голове и сердце

которой смятка из желаний, случайно подхваченных мыслей, ежедневных ссор, измен и компромиссов? Обдумай еще и еще раз все, что я тебе сказал, и приведи себя в равновесие. Если ты на это не способен, то не можешь ехать со мною. Я всегда предоставляю человеку полную свободу действий. Всегда хочу, чтобы он не был стеснен никакими рамками узкого послушания. Но тебе мой метод воспитания мало подходит. Тебе нужны железные рамки, иные — не менее милосердные, — но иные руки. Подожди, работай, а о тебе я не забуду, и ты встретишь эти иные руки.

Но мольбы Генри были так раздирающи, его слезы так непереносимы, что Ананда взял его с собой, хотя лицо его было печально, когда он велел Генри собираться. В Венгрии, в прекрасном старинном доме, принадлежавшем дяде Ананды и более похожем на старинный замок средневековья, чем на современный дом, Генри и немногие, приехавшие с Анандой, были размещены в отдельном крыле, далеко от центральной части дома, где жил сам Ананда и его дядя. Это уже сразу не понравилось Генри, думавшему, что он будет неотступно подле своего друга и Учителя. Скрепя сердце он подчинился строгому режиму жизни, ежедневно ожидая, что увидится с Анандой. Но Ананда был невидим. Генри же все слонялся без дела, хотя отлично видел, как остальные были заняты целыми днями, пользуясь прекрасной библиотекой, находившейся в их крыле. Наскучив наконец бездельем, Генри взял свою работу и отправился в библиотеку, уверенный, что по своей специальности, такой тончайшей отрасли медицины, он там книг не найдет. Каково же было его изумление, когда он нашел там такие драгоценные материалы, о которых ему только приходилось слышать и которые он считал для себя недостижимыми. С этого дня, увлекшись работой, Генри перестал чувствовать себя несчастным. С него точно свалился какой-то груз, он стал внимательно присматриваться к окружающим. Ему казалось очень странным, что его никто не трогал, пока он уныло и капризно молчал. Когда же теперь он сам обратился с несколькими вопросами к своим соседям — ему очень ласково ответили. Соседом слева по трапезам оказался совсем молодой человек, француз, ботаник. Несмотря на молодость, он показал в беседе очень большую эрудицию не только по своей отрасли, по медицине вообще, но и по части мозговых заболеваний, над которыми работал Генри, считая себя гением в этой области. Молодые люди разговорились и пошли вместе в парк, разбросанный по горам, прилегавшим к замку, собирать лечебные травы. Спутника Генри звали де Сануар. Казавшийся юношей, он продолжал поражать Генри своими знаниями и объяснениями. Казалось, не было предмета, которого бы он не знал, не было народа, жизнь которого была бы ему неизвестна.

— Когда же вы успели объездить весь свет — воскликнул удивленный Генри.

— Я уже дважды совершил кругосветное путешествие и собираюсь пуститься в него в третий раз, если Ананда даст разрешение.

— Да разве вы ездили или поедете на средства Ананды?

— Нет, конечно. Но вопрос ваш — вопрос обывателя, которому не ясна ни цель, ни смысл его жизни. Я же живу, вернее, стараюсь жить по тем законам любви и чести, которые могут привести меня к преддверию ученичества у Ананды. Я давно присматриваюсь к вам и не могу понять, почему вы очутились здесь, среди нас. Сейчас мне это стало ясно.

— Что же вам стало ясно, господин де Сануар? Если мне самому не ясно мое положение здесь, как же оно стало вдруг ясно вам? — впадая в прежнюю заносчивость, высокомерно и раздражительно спросил Генри.

— Видите ли, каждый человек сам определяет свой путь. И когда глаз привыкнет различать типы людей, сразу знаешь, по какому пути идет человек, в каком луче его преобладающие свойства. Вы, по-моему, попали сюда по недоразумению. Вам надо бы в оранжевый луч попасть, а вы пришли в фиолетовые краски, которых у вас всего меньше. Не думаю, чтобы вам было понятно то, что я говорю. Но так как мне никто вас не поручал, то говорить яснее я не могу. Не думайте, что у меня или у кого-либо другого есть какие-то тайны. Но просто каждый из нас имеет мужество молчать о делах, которые он считает делами своей великой чести и радости. Но я слышу гонг, призывающий нас к ужину, а мы далеко зашли. Поспешим, здесь неудобно опаздывать к столу.

— Да ведь это чуть ли не казарменная дисциплина!

— О, нет, что вы! Здесь полнейшая свобода. И вы хоть всю ночь можете заставить ждать себя с ужином или с фонарем у подъезда. Вас никто и не подумает упрекнуть, так велико здесь уважение и доверие к человеку. Но именно это-то и заставляет меня уважать порядок и покой хозяев и слуг, относящихся к нам с такой радостной любовью.

Генри промолчал и шел за своим новым знакомым по узенькой тропке, спускавшейся с горы. Красота природы, прелестные, внезапно во все стороны открывавшиеся виды мало трогали Генри. Он думал теперь о тех людях, с которыми сейчас встретится за столом.

— А скажите, пожалуйста... — Генри вдруг запнулся, не зная, как принято обращаться во Франции с малознакомыми людьми, как их называть.

— Меня зовут Поль, если вы не хотите называть меня по фамилии, — как бы угадав причину заминки Генри, сказал де Сануар. — Мы можем просто называть друг друга по именам. Здесь почти все встретились впервые, и все чувствуют себя настолько близкими и связанными одними и теми же идеалами и стремлениями, что интимное имя не звучит странно.

— Удивительно, как вы сразу сообразили, что именно меня остановило. Не можете ли вы мне сказать, Поль, кто все эти люди, которых привез Ананда, и кто те, кого мы застали здесь уже живущими? Меня зовут Генри, если вы желаете звать меня по имени.

Весело рассмеявшись, Поль ответил:

— Прежде всего, Генри, я очень рад, что вы заинтересовались людьми вокруг вас. Всегда становится легче жить, когда внимание отвлекается от самого себя. Затем нам необходимо идти по кратчайшей дороге, так как я слышу вторичный гонг. Через четверть часа надо сидеть за столом, а до этого успеть помыться и переодеться. Поэтому мы взберемся на этот холм, а там прямо спустимся к дому и будем вовремя готовы.

Поль назвал холмом довольно высокую гору, показавшуюся Генри не легко одолимой, что он и высказал своему спутнику.

— Это только так кажется, Генри. Вещи и дела вовсе не так страшны, когда знаешь, как за них взяться. Прыгайте за мною, — перепрыгивая довольно широкий ров, вдруг сказал Поль.

У Генри, никогда в жизни не лазившего по горам и не прыгавшего через рвы, уже болели ноги в икрах, дрожали колени, и, прыгнув, он сорвался и покатился бы вниз, если бы сильная рука француза не подхватила и не вытащила его, поставив на ноги рядом с собой.

— Я полагал, что все англичане спортсмены. Но, должно быть, и это мое предположение так же мало стоит, как и большая часть моих знаний, в которых я каждый день разочаровываюсь и наново совершенствуюсь. Спускайтесь осторожнее и лучше дайте мне руку, — прибавил он, увидя, что у Генри поскользнулась нога и из-под нее посыпались камни. Он взял одну руку Генри в свою, другую его руку положил на свое плечо, засунул свои травы в карман, обхватил Генри за талию и, подняв его, как ребенка, сбежал с ним с крутой горы.

— Ну, вот мы и дома, и скорее, чем я ожидал. До свидания, — бросил он Генри, скрываясь в дверях дома, не дав Генри ни опомниться, ни поблагодарить. Оглушенный и расстроенный, Генри был унижен в своем английском самолюбии, уязвлен своим бессилием и стоял с самым беспомощным видом посреди двора, как вдруг услышал за собой шаги и голос Ананды:

— Я удивлен, друг, что ты стоишь здесь в одиночестве. Разве ты не успел еще сойтись ни с кем из моих друзей? О, да ты совсем еще не готов к ужину. Что с тобой случилось? — зорко вглядываясь в Генри, спрашивал Ананда.

Генри молчал. Жажда увидеть Ананду, тоска по нем вместо радости свидания в эту минуту перелились в такое раздражение, на какое Генри и сам не считал себя способным по отношению к своему великому другу.

— Вы привезли меня сюда и бросили. Вы отлично знали, что я ехал сюда не для того, чтобы сидеть в обществе незнакомых мне людей. Вы даже не познакомили меня ни с кем, я был обречен все дни на полное одиночество, — повышенным тоном, забыв все на свете, кричал Генри. Когда он опомнился, он увидел, что Ананда молча смотрит на него. Что было особенного в этом взгляде? Что заставило Генри вдруг умолкнуть и прошептать:

— Простите меня, я так без вас изводился и в таком страхе снова стою перед вами, думая, что не буду видеть вас опять так часто, как того хочу.

— Бедный мальчик, я говорил тебе, что ты не готов, что предоставляемая мною свобода тебе не подходящий путь. Тебе нужны строгие рамки послушания, которые заменили бы тебе хоть до некоторой степени отсутствие воли и выдержки. Но ты не виноват, что мольбам твоим поверил я.

В глазах Ананды, в тоне его голоса было столько доброты и сострадания, что, казалось, он сам целиком вобрал в себя сердце Генри и переживал за него все его муки.

— Но теперь, в эту минуту, поправить уже ничего нельзя. Раньше трех месяцев я тебя отправить отсюда не могу. Но через три месяца ты уедешь, и никакие твои мольбы на этот раз не помогут. Я не один здесь живу. Кроме тех, кого ты видишь, здесь живет еще много людей, занятых очень трудными и важными работами во всех областях науки и техники, искусства и литературы. Здесь живет и мой дядя. Все эти люди — очень высоко духовно развитые сознания. Их восприятие окружающей атмосферы настолько тонко, их слух и нервы так нежны, что твое смятенное состояние тревожит их, как непрестанный крик младенца. Я не имею права нарушать их труда и жизни мир. Я надеялся, что этой печали ни им, ни мне ты не причинишь. Увы, я наказан за чрезмерное доверие. Я должен теперь выпить чашу твоих страданий вместе с тобой. Чтобы избавить тебя от несвоевременно взятых на себя обетов, я должен принять на себя твой удар. Иначе твои обеты могут кармически отразиться на тебе. Но я должен, как и тебя, защищать и их от твоих беспокойных криков и стонов. Ступай сейчас в свою комнату. Тебе туда подадут еду. Навсегда запомни, что нельзя выходить на люди в таком состоянии неуравновешенности и отравлять встречных своими ядовитыми вибрациями. Собери свои вещи. Я переведу тебя в отдельный домик в парке. Ты будешь пока жить там один, чтобы приготовить из себя того человека, который сможет когда-то не тревожить своих снисходительных товарищей по общежитию и стать помощью своим ближним. Иди, я сам приду за тобой через два часа.

Как приговоренный, двинулся Генри в свою комнату, где бросился на постель, разрываемый отчаянием и самыми разнообразными мыслями. Если бы это было не здесь, где он чувствовал на себе светлый взгляд любви, сострадания и нежности Ананды, Генри так и не понял бы всей силы своей вины. Дома он искал бы всех способов кого-то обвинить и считать себя правым и обиженным. Здесь же взгляд Ананды, взгляд такого милосердия, какое Генри мог представить себе только у святого, пробуравил что-то новое в его гордом сердце. Ему стало понятно высокое благородство духа человека и такое забвение себя и личной обиды, когда в сердце нет обвинения для оскорбившего, а есть только пощада брату-человеку, оступившемуся на своей тропе. Раздражение и бешенство Генри, которое длилось обычно очень долго, мучая его самого и кусая других, упало.

Он встал с постели и впервые совершенно ясно сказал себе, что он виноват и как виноват. Очень вежливо отказавшись от всякой еды, настойчиво и ласково ему предложенной, Генри быстро собрал свои вещи и с сожалением оглянулся вокруг в этой прелестной комнате, которую не умел ценить и которую теперь ему приходилось покидать. Он не нашел здесь мира, внес большое беспокойство и нанес удар Ананде.

Генри сел на широкий подоконник окна, впервые разглядев, какой чудный вид открывался из него. Широкая долина, по которой протекала река, часть луга, далекий лес, уютно разбросанные по горам домики — все, все теперь пленяло его, все было жаль покинуть. В сердце Генри, в его глазах точно застыл взгляд Ананды с его божественной добротой неосуждения и сострадания. Генри готов был стать на колени и снова уверить Ананду в своей непоколебимой любви и верности. Но в него уже проникло сознание, что крик младенца не уверит никого ни в чем. Он решил подчиниться воле Ананды, ни о чем не спрашивать и не просить. Сейчас ему казалось нестерпимо глупым и смешным его поведение час назад и с самого начала. Почему он не ходил все первые дни в библиотеку? Почему не занимался? Ведь так много можно было сделать для себя в науке и обрадовать Ананду своим прилежанием и спокойствием. Генри вспомнил, как де Сануар, поразивший его знаниями, сказал, что мечтает и ищет приблизиться к преддверию ученичества у Ананды.

— Боже мой, мама, как я был виноват тогда. И потом, в следующий раз, я снова свихнулся на том же: на ревности и зависти. Ананда приблизил к себе новых людей. Теперь я понимаю, что они были достойны того, очень высоко стоящие люди. Но тогда я опять сорвался, второй раз сбесился, второй раз ушел и приехал к вам. А теперь, в третий раз, я вернулся, и еще хуже причина. Ананда велел мне стать учеником прекрасного доктора И., а я не захотел. Я стал критиковать и поведение И., и самого Ананды. И кончилось тем, что я незаметно для самого себя попал в руки злодея,

темного и страшного, от лап которого меня еле спасли доктор И. и Ананда. Ананда велел мне ехать из Константинополя обратно в Венгрию, а я не захотел. Вернее, я поехал, я хотел. Но этот темный, которому я дал власть над собой, гнался за мной по пятам. Его друзья, пользуясь моим постоянным раздражением, соблазняли меня, уговаривали, и я раздумал ехать, куда велел Ананда. Я уже готов был отпра-

виться, куда звали меня друзья того подлого, имя которого да-Браццано, как увидел вас во сне. Мне снилось, что вы пришли ко мне, такая молодая, вся в белом, с золотыми волосами, прекрасная, и сказали: «Генри, посмотри, ведь ты стоишь в середине змеиного клубка. Пойдем скорее отсюда. Спеши, я выведу тебя». Я проснулся и вскочил в ужасе, мама. Пароход стоял где-то у пристани. Я кое-как оделся, схватил саквояж и деньги, бросил все остальное и побежал за вами на берег. Вы так быстро шли, что я еле поспевал за вами. Подведя меня к пристани, вы указали мне на какой-то пароход, готовившийся отойти, и приказали: «Прыгай скорее». Я прыгнул в отходившую шлюпку и едва успел последним выбраться из нее на палубу, как трап подняли и пароход двинулся. Я начал искать вас, совсем растерялся, не умея ответить, как я очутился на пароходе. Меня повели к капитану. И тут совершилось чудо. Капитаном оказался Джемс Ретедли, с которым я встречался у Ананды в Константинополе. Я узнал его сразу и, как мне ни было горько, назвал имя Ананды, перед которым — я помнил это отлично — капитан благоговел. Он сразу же вспомнил меня и назвал по имени. И еще раз я нашел, мама, благородного человека. Он меня обогрел, утешил, накормил и спросил только, куда я хочу ехать. Я назвал вас и Лондон. Он сказал, что поведет новый пароход в Лондон, но через месяц, а пока чтобы я переждал это время в каком-либо месте. Так как я молчал, не имея, где прожить это время, он долго испытующе смотрел на меня, видимо, хотел о чем-то спросить, но промолчал, вздохнул, покачал головой и, точно о чем-то жалея, сказал: «Я вижу, что вы несчастны. Этого для меня довольно. Я вспоминаю один из разговоров с Анандой, когда я был сам несчастен, вспоминаю и слова Ананды, которые он велел мне всегда помнить: “Никто тебе не друг, никто тебе не враг, но каждый человек тебе учитель”. И действительно, вы мне в данную минуту дали огромный урок. Я думал, что жить подле Ананды — это счастье. А увидел, что, живя подле него, можно быть несчастным и даже покинуть его. Это меня и поражает, и учит. Но об этом не время сейчас говорить.

Немного помолчав, как бы что-то обдумывая, он прибавил: «У меня есть только одна возможность вам помочь. В Ялте я сдам пароход своему помощнику, и он поведет его в Севастополь, в ремонт. Я же буду жить этот месяц в Гурзуфе. Там вас устроить не могу. Но я предлагаю вам пожить на моем пароходе и занять на нем какое-либо место по ремонтной работе. Этим путем я постараюсь доставить вас к вашей матери в Лондон. Но работать вам придется тяжело, рабочим. И иного выхода у меня для вас сейчас нет. Если вы согласны, я постараюсь провести этот план».

Я увидел перед собой, мама, человека не только одной твердой воли, но и чести. Я понял, что он поставит меня в жесткие условия, но сдержит слово и довезет до Лондона. С другой стороны, я не менее хорошо понял, что этот добрый и властный человек не задумается выбросить меня на необитаемый остров, если я в малейшей мере нарушу дисциплину в нашем уговоре. Держа слово чести сам, он требовал того же от всех. Мне выбора не было. Я принял предложение.

Не буду вам рассказывать, как я ехал и как жил. Все мои физические страдания, труд и общество людей, к которым я не привык, — все чепуха в сравнении с тем адом нравственных мучений, в которых я горел, вспоминая Ананду и все, что я потерял по собственной вине. Я постигал каждый день все больше и больше величие Ананды, его доброту и терпимость и свое непослушание и бунт. Я дал себе слово искупить все свои проступки перед ним. Я не надеялся, что кто-либо со стороны протянет мне руку помощи, но в вас я был уверен. Когда же при встрече я увидел на вашем лице ужас и отчаяние, я совсем пал духом. Мое твердое намерение осталось таким же твердым. В моем сердце все было и есть тихо. Но во внешней манере я снова не смог измениться и стать нежным, внимательным и ласковым к вам, как я себе обещал.

Сейчас я что-то разрушил между собой и вами. Какая-то перегородка рухнула, и я могу выказывать вовне, как я обожаю и уважаю вас.

Генри притянул к себе мать и по-новому почувствовал себя ее защитником и покровителем. Долго еще говорили мать и сын, ощущая необыкновенное счастье взаимной дружбы и полного доверия. С большой неохотой расстался Генри с матерью, настоявшей на том, чтобы Генри заснул и набрался сил перед свиданием с мистером Тендлем.

На следующее утро, не успел Генри проснуться, как ему подали письмо, почерка которого он совсем не знал. Вскрыв конверт и увидев подпись: «Джемс Ретедли», Генри удивился, а прочтя письмо и подняв выпавший из него чек на крупную сумму, был и тронут, и сконфужен, и поражен. Капитан во все время пути не делал никакой разницы между Генри

и остальными служащими и матросами своего пароходного царства. Он, казалось, забыл, что знавал Генри иным, что Генри был доктором, что он мог занять на пароходе и иное положение. Генри, сначала убитый таким неожиданным для него поведением капитана, постепенно стал считать его нормальным, а к концу пути думал, что ничего иного он и не заслуживает. Свои обязанности он исполнял так, как будто каждую минуту рядом с ним стоял Ананда.

Капитан не давал Генри заметить своих наблюдений, но остро и внимательно следил за ним. И когда бы он ни посмотрел на Генри, тот работал так усердно, спокойно и выдержанно, что капитан все более жалел своего подчиненного и все сильнее удивлялся. Он не мог разобрать, была ли выдержка Генри и его спокойствие новым приобретением его воли и характера или они были присущи ему всегда. Как мог дойти Генри до разрыва с Анандой, если в его сердце такая глубина спокойствия, — все задавал себе вопрос капитан. Он решил помочь Генри всем, чем только мог. Генри, получив расчет, постарался скрыться от капитана и оставил ему только маленькую записку, благодаря за доставку в Лондон.

«Очень милый и очень уважаемый мистер Оберсвоуд, — писал капитан в письме, которое Генри сейчас читал. — Самым неожиданным образом поворачиваются пути людей. Буду лаконичен. Именем того, кто нам обоим дорог, прошу Вас принять этот чек. Это вовсе не лично моя и не лично Вам помощь. Это радость полной уверенности в Вас, в Ваших силах, в том, что Вы возвратите мне полностью всю предлагаемую Вам сейчас сумму, когда обстоятельства позволят Вам.

Мой привет Вам. С именем, нам обоим дорогим, пойдем оба вперед. У каждого