Котэ всегда уходит в ночь

Иван Героин Герасимов

Иван ГЕРАСИМОВ
КОТЭ ВСЕГДА
УХОДИТ В НОЧЬ

I

Стою возле проходной завода, зажимаю нос двумя пальцами, наклоняюсь к кустам и сморкаюсь. Толстая сопля повисает на ветке, блестит в лучах солнца. Проходящая мимо баба морщится, ускоряет шаг. На ней малиновая кофта грубой вязки, через которую просвечивается белый лифчик, коричневая юбка чуть ниже колена и пыльные черные туфли. Утираюсь кулаком и отхожу в тень дерева, под которым свалены в кучу черные мусорные мешки. Смотрю по сторонам, начинаю рыться. Сухая листва, два смятых пластиковых стаканчика, десять окурков и три пустых пачки от сигарет. С одной снимаю пленку, потрошу в нее табак, оставшийся в окурках, и прячу в карман.
По дороге проносится «девятка» темно-зеленого цвета с грязью по бокам, из салона доносится музыка – тунц-тунц-тунц. Что-то современное. Смотрю ей вслед, перевожу взгляд на мусорные мешки, по одному карабкается коричневый муравей, тащит за собой кусочек листочка.
С проходной выходят люди с пакетами и сумками, они быстрым шагом идут в сторону остановки. Заметив меня, стараются обойти стороной. Один парень в очках, лет тридцати с небольшим, разговаривает по телефону, направляюсь к нему.
- Да… не, в жопу «Морг», давай в «Гамбринус»… да ладно, зато там нормальное… да ты заебал…
- Извините, у вас…
- А? Чего? Да ладно тебе! По литрушечке всего, давай!
- Извините…
- Ну, я сейчас вышел, где-то минут через сорок буду…
Парень уходит, я смотрю ему вслед. На нем голубая майка, на спине темно-синяя от пота, вытертые джинсы и белые кроссовки с черными полосками по бокам.
Навстречу мне идут две девчушки в солнечных очках, молоденькие, лет пятнадцати.
- Извините…
- Пошел на хуй!
Смеясь, обе проходят мимо.
В желудке урчит. Перехожу дорогу и иду к помойным бакам, стоящим возле заводского клуба. Клуб старый, над входом прикреплены три железные фигуры – два мужика и одна баба. Один мужик в фартуке держит молоток и отвертку, другой в халате с хитровыебаным предметом в руке. Баба в обыкновенном платье, прижимает к груди книгу. На клубе синяя табличка: «КЗАЭ», сбоку черная надпись под окнами: «Дрон мудак». Заглядываю в баки – пусто. Сажусь на бетонные ступеньки, подтаскиваю к себе ноги и, обхватив колени, сцепляю руки в замок. Мимо проходит баба с коляской. На ней салатовое платье в белый горох и красные босоножки. На меня не смотрит, продолжает толкать коляску вперед. По дороге проносится очередная машина, за ней, покачиваясь, дребезжит ПАЗик с рабочими. Мужики и бабы, лица у всех запизженные. Хочется жрать.
Я облизываюсь, губы у меня сухие и потрескавшиеся, к кончику языка прилипает кусочек кожи. Разжевываю его передними зубами и сглатываю.
- Э, гражданин!
Оборачиваюсь, сзади со стороны гаражей подходят два мусора. Один наступает на стекло от бутылки, оно лопается, и я поднимаюсь.
- Ребят, да я…
- Блядь, - тот, что наступил на стекло, затыкает нос, отшатывается в сторону, - от него воняет, пиздец!
Второй смеется.
- Да ладно тебе, ну попахивает человек, что поделать?
- Касатики, я это…
- Обосрался? – он пинает меня под зад и продолжает ржать.
- Да нет, я того… как его…
- Слышь, да он бухой походу!
Тот, что наступил на стекло, кривится.
- И че?
- Как че? Повели в отделение, хуль делать?
- Да ты охуел?
- А че охуел?! Распитие спиртных напитков в общественном месте, административное правонарушение, - мент продолжает скалить зубы, от него пахнет одеколоном и сигаретами, - давай, бери его под руки!
- Блядь, Володь, иди ты на хуй, - мусор отмахивается и шагает прочь.
- Да ладно тебе, - второй вскидывает руку, идет за ним, - я ж пошутил, слышь? Ну, куда пошел-то, э?!
Воспользовавшись моментом, заворачиваю за клуб, пока иду, оглядываюсь. Боюсь, как бы ментяры не погнались. Им нашего брата отпиздить, как нехуй делать. Палки о ребра почесать.
Впереди деревянные ступеньки, ведущие вниз на железный мостик через речушку метра два шириной. Прохожу по нему, разбитые башмаки гулко ударяют о сталь. Смотрю на воду, она зеленая и мутная, вижу проплывающую пластиковую бутылку с чем-то коричневым внутри. Продолжаю идти.
Желудок снова урчит.
Пристраиваюсь к березе и вынимаю скользкий член, пытаюсь поссать. Тужусь, скриплю зубами, в итоге получается выдавить из себя несколько капель. И то хорошо. Залупа распухла так, что кожух не натянешь. Еще вчера меньше была. Фиолетовая с бледными пятнами, возле уздечки россыпь белых комочков. Сковыриваю их ногтем и сую в рот. Жую. Вкус почти не ощутим.
Вдруг слышу – неподалеку крякают утки, напрягаю воспаленные глаза, всматриваюсь в кусты между деревьями у берега. Убираю член обратно в штаны, морщусь от боли, когда залупа задевает закостеневшую ткань. Подбираю палку и крадусь к кустам, осторожно ступаю, дабы не издавать шума.
Две утки действительно плавают возле берега. Задерживаю дыхание, подбираюсь к ним, заношу палку над головой, и в этот момент вновь раздается урчание, за которым следуют громкие хлопки крыльев. Утки с ехидным кряканьем уносятся прочь. С досады кидаю в них палкой. Промахиваюсь. Палка падает в воду.
- Сука, чтоб тебя!
Последний черствый ломоть булки, съеденной еще вчера утром, бесследно исчезает в кишках. Начинается изжога, по пищеводу в горло ударяет волна кислоты. Сглатываю. Слюны практически нет.
Иду дальше. Прохожу через небольшое поле с тремя дубками и поднимаюсь в горку, через дворы облупленных пятиэтажек двигаюсь в сторону остановки. По пути осматриваю урны и мусорные баки. Жратвы нигде нет.
На лавке сидят две старухи, одна в сером пальто, другая в сиреневом, обе в пуховых платках, на ногах одной тапки, у другой стоптанные кроссовки «Nike» - наследие внука. Перед ними в песочнице возятся двое пацанов лет по пять. К голым коленкам одного, прилип песок. Дети играют. Двор очень темный, со всех сторон окружен липами. Проходя мимо, слышу, как бабка в сиреневом пальто говорит.
- А я шо? Говорю тебе, повесился! Прямо на ремне своем, лицо тако черное было…
- А Галька что?
- А шо Галька? Шо вона?
- Ну, скорую там…
- Да яку скорую, говорят же тебе, лицо все черное!
Ускоряю шаг. Подхожу к остановке, сажусь под навес. Рядом сидит парень, вроде как студент, книжку читает. Черная обложка со шприцами, белая надпись «Ушастый». Подергивает носом, смотрит на меня и продолжает читать.
Подъезжает троллейбус, народ вываливает из дверей, троллейбус уезжает. Провода трещат и качаются, по небу летит самолет. Дует ветер. По дороге в сторону моста проезжает фура, на лобовом стекле картонка с надписью «ПУСТОЙ». Из магазина за дорогой выходит баба с ребенком. В руках у ребенка игрушечный пистолет, мать пацана разворачивает мороженое с красной этикеткой.
Киваю на книжку в руках у студента.
- Учишься?
- Ага.
На лицо мне садится муха, я ее смахиваю. Смотрю под ноги, вижу бычок, незаметно подбираю его и кладу в карман.
- В медицинском?
- Ага.
Снова урчит в животе. Снова кислота бьет по горлу. Сглатываю.
- Может, выручишь? Мне хоть сколько.
Студент, молча, кивает головой, но кошелек не вынимает.
- Сколько ж такие книжки сейчас стоят?
- Дорого…
Подъезжает желтая «газель», студент поднимается, открывает переднюю дверцу, денег так и не дал. Зажал, сука! Смотрю вслед уезжающей маршрутке, пыль из под ее колес летит мне в глаза. Прикрываюсь рукой. Утираюсь.
На остановку подходит чурка. В розовой рубашке, заправленной в черные брюки, в ботинках с острыми носами и с золотыми часами на руке. Гладковыбритый. Кудрявые волосы зализаны назад, блестят. Чурка смотрит на меня, рядом не садится. Брезгует.
Я говорю.
- Время не подскажете?
Абрек смотрит на часы.
- Полседьмого.
Я цыкаю и качаю головой, типа куда-то опаздываю. Черножопый молчит.
- А вы меня десяткой не выручите? Честное слово, мне на проезд.
Чурка лезет в карман, достает пухлый кошелек, вынимает скомканную десятку и ни слова не говоря, передает мне. Я беру. Чувствую, как от его рук пахнет цветами. Руки волосатые, но ухоженные, с маникюром. Такой вряд ли что продавать будет. Хотя, хуй его знает. Говорю «спасибо».
Еду на вокзал. В потном кулаке зажата купюра, если повезет и кондуктор не выгонит, найду че пожрать.
На вокзале нормально, можно подняться. Бутылок натаскать, да и вообще… тут как повезет. Единственное, что мусора гоняют, это да, здесь ухо держи востро, а так – голодный не будешь, как говорится.
В троллейбусе полно народа, вокруг меня – никого. Стою у заднего стекла, прислонившись к боковой стенке с газетами, и осторожно закатываю штанину. Под коленкой у меня влажная болячка с отслоенными краями, рядом большой белый прыщ. Выдавливаю из него белоснежную колбаску, подцепляю ногтем и ем, аккуратно разжевываю передними зубами, так как задние болят. Болят невыносимо, уже вторую неделю болят, суки! Сколупываю несколько шкурок с болячки и так же закидываю на язык. По вкусу они приятные. Солененькие такие.
Под пивко вообще заебись бы было!
Неожиданно троллейбус дергается, и рука с зажатой в ней шкуркой травмирует болячку, чуть отрывает ее от кожи. Из-под болячки по голени стекает маленькая водянистая капелька с кровью. Подтягиваю носок, смахиваю им каплю. Троллейбус останавливается. Поднимаю голову, смотрю в окно, выходить надо на следующей остановке.
В заднюю дверь заходят двое пацанов. Малолетки. Располагаются у бокового стекла, меня не замечают. На одном клетчатая кепка. Он говорит.
- Не, +100500 нормальная программка, посмотри.
Второй отвечает.
- Я ее из принципа не смотрю. Многие говорят, что да, заебись, но я все равно смотреть не буду.
- А че так?
- Ну, считай заморочка у меня такая.
Парень в кепке дергает носом.
- Фу, бля, а че так воняет?!
Замечает меня.
- Ну, йо-о-обаный ты в рот!
Я стараюсь не смотреть им в глаза. Двери закрываются, троллейбус трогается с места, я поднимаюсь, держась за поручни, разглядываю номера машин, которые едут за нами. Некоторые обгоняют. За отбойником по краю дороги, шагают школьники с ранцами за спиной, впереди идет преподаватель – плотная женщина в легкой кремовой куртке, держит за руку девочку. У девочки светлые волосы, на макушке большой белый бант.
- Слышь, клошар?
Я не обращаю внимания, опускаю голову и выколупываю грязь из-под ногтей.
- Э! С тобой разговаривают!
Парень в клетчатой кепке понижает голос.
- Слышь, еблан, бля!
Я оборачиваюсь, глаза бегают по салону в поисках помощи, народ презрительно отводит взгляды. Тощая баба с родинкой на щеке, кривит губы, зажимает нос платком.
- Все-все, - говорю я, - выхожу сейчас.
- Куда ты, блядь, выходишь?! Прыгай на хуй!
Второй пацан смеется. Я тяжело выдыхаю, отворачиваюсь, смотрю на удаляющуюся толпу ребятишек.
- Че не слышал? Я скал прыгай на хуй!!!
Вновь оборачиваюсь, в растерянности развожу руками.
- Куда ж я прыгну-то, ребят?
- Меня не ебет, на хуй, прыгай, блядь!!! Хоть в форточку прыгай, сука!
Он движется в мою сторону, худющие руки болтаются из стороны в сторону, он с трудом удерживает равновесие, отводит ногу назад, намереваясь уебать.
- Кхе-кхе-кхе!
Я кашляю в его сторону, больше мне нечем защищаться.
- Кхе-кхе-кхе! Кхе-кхе-кхе!
Капелька слюны попадает на его щеку.
- Да ты охуел, леший?!
Я подпрыгиваю, ору на весь салон.
- У МЕНЯ ТУБЕРКУЛЕЗ, СУКА, НЕ ПОДХОДИ!!!
Троллейбус тут же приходит в действие, происходит давка, народ ломится вперед. Пацан в кепке утирает щеку. Все галдят, требуют у водителя открыть двери. Глаза сумасшедшие. Наконец водитель останавливается. Задние двери раскрываются.
Я выхожу.
Впереди парк, обрамленный метровым забором из кирпичей, над которым нависают ветви рассаженных по периметру яблонь. Как назло ни одного яблока не видно. На качелях качаются дети, качели скрипят. Взрослые сидят на лавках, кто газеты читает, кто пиво пьет, кто семечки стайке голубей бросает. Чуть дальше на зеленом газоне толпа баб, каждой в районе полтинника, все с короткими стрижками, лежат на спине, медленно дергают распухшими ногами, типа колеса крутят, худеть пытаются. Над ними со свистком в зубах стоит мужик в спортивном костюме, смотрит на секундомер. Мусоров вроде не видно. Оно и заебись! Останавливаюсь возле мужиков с пивом. Жду. Сейчас бутылки сдам, может пожрать че куплю.
- Нет, смотри, - один из мужиков рисует пальцем в воздухе, - вот такая вот шурешка. Вот! Видишь? Вот потолок, вот по углам два уголка.
- Ну?
- Вот внизу крепление с дырками. Две дырки таких. Вот, видишь?
- Ну?
- Ну и вот! Натягиваешь, … продеваешь веревку в одну дырку, в другую, ведешь вверх через уголки… так?
- Ну?
- Через уголки спускаешь… спускаешь через уголки, потом значит, пропускаешь веревку через крепление уже с другой стороны. Снова поднимаешь, еще раз продеваешь через уголки…
- Ну? Ну и вот здесь спускаешь! – второй мужик нетерпеливо тычет пальцем в воображаемую конструкцию.
- Да! Продеваешь в первое крепление с винтом и этим вот винтом натягиваешь.
- Ну?
- Ну! А она у меня не натягивается! Расстояние большое слишком, понимаешь? Там три метра, а у меня восемь на кухне. Вот и думай! Либо крепления менять, либо железо просовывать. Не знаю, двойку-тройку где-то…
Я смотрю по сторонам, мысленно поторапливаю мужиков с пивом. За стеклотарой нынче охотников пропасть, бабки, деды всякие, пенсионеры словом. Тут уж скорее им тару отдадут, нежели бомжу какому. А мне потом лапу жевать!
- Вот что мне нравится в моей теще, так это вот то, что она осталась верна советам. До сих пор за Зюганова голосует.
- Правильно, если ты адепт своей веры, то иди, и иди, и иди. Хоть рогом упрись.
- Да! Но это вот раньше было. А сейчас? Коммунист, - мужик поднимает палец вверх, делает паузу, - лидер партии, а стоит в храме! Крестится! Раньше да, была партия…
- Единая сила!
- Да! А сейчас? Да разве ж это бабе объяснить?
- Да ну, что ты! Баба, она и есть баба.
- Ой, и не говори…
Присматриваюсь к бутылкам – зеленые с пупырчатым верхом, такие не принимают. Блядь! Прохожу вокруг парка, заглядываю в мусорки. В одной нахожу пустую консервную банку, сую в карман – пригодится. И пачку от сухарей, на дне осталось несколько крошек. Разрываю пакет, облизываю и кидаю на землю.
Надо пиздавать на вокзал, ибо тут делать нехуй.
Солнце закатывается за горизонт, темнеет, по одному зажигаются фонари вдоль дороги. Иду мимо двухэтажных домов, во дворы не захожу, могут отпиздить. Изредка заглядываю в окна первых этажей, где не занавешены шторы, и уже горит свет. Вижу ковры на стенах, довольных людей за обеденным столом, картины в рамках, часы, полки с книгами, шкафы с одеждой, зеркала, люстры, телевизоры, снова ковры, холодильники, наполненные жратвой… изобилие, блядь!
Сглатываю слюну и иду дальше.
Здание вокзала из красного кирпича, кое-где выкрашено белой краской. Стоят автобусы: Москва, Тула, Козельск, Обнинск… люди жуют хот-доги, пьют колу, другие с сумками бегут к зеленым вагонам электрички. Женский голос в колонках: «тун-тун-тун-тун… Внимание, поезд Калуга – Москва, отправляется с первого пути… тун-тун-тун-тун… Поезд Калуга-Москва отправляется с первого пути».
Подхожу к палаткам, скрипя сердцем, покупаю коробок спичек на ночь, ссыпаю мелочевку в карман. Вдобавок нахожу пустую беломорину возле скамейки, забиваю ее табаком из окурков, что собрал раньше. Получается полноценная папироса.
Подкуриваю. Курю.
С надземного перехода спускаются двое – парень и девушка. Парень в спортивных штанах и черной майке с белыми полосками на плечах, тащит две тяжеленные сумки «Adidas», девушка жует жевачку, идет налегке. На ней соломенная шляпка, полосатая майка, короткие шорты, на ногах сандалии. Заебательская баба! Я тут же тянусь к члену, но останавливаюсь, вспоминаю, что залупа воспалена и подрочить все равно не удастся.
Поднимаюсь, бросаю бычок под ноги, прохожу по мусоркам вокруг вокзала. Нахожу надкушенный помидор, засовываю в рот, жую. Больше ничего нет, да и ментяры на горизонте маячат – проверяют документы у чурки с бородой. Предусмотрительно заныриваю в здание вокзала.
Здесь высокие потолки, горят лампы, щелкают таблицы расписания поездов. Стоят очереди в кассы. Жужжат кондиционеры. В зале ожидания толпа – мужики, бабы, подростки, дети – все сидят перед плазмой: «Почувствуй нашу любовь». На экране довольная блондинка на фоне эмблемы канала.
Сажусь на пол в углу, смотрю на людей.
Неподалеку играют дети, бегают друг за другом.
- Костя!
Его мать хмурит брови. Баба лет тридцати с небольшим. Большегрудая, с пышной кудрявой прической, у ног чемодан с длинной ручкой. Одета в белый спортивный костюм, на груди логотип «Puma». Она задумывается, глаза постепенно округляются, стекленеют. Баба жует губы, верхняя приподнимается, глаза не моргают, начинает ковырять пальцем в носу. Достает козявку и катает из нее шарик.
Перевожу взгляд на детей, те показывают мне язык.
- Бабай! Бабай!
Баба вынимает платок из кармана, утирает нос и подзывает пацана. Тот подходит, в нетерпении топает ногами, хватается за подлокотник стула, смотрит на своих друзей. Баба слюнявит платок, трет щеку пацана.
- Смотри, как вымазался!
- Ну, мам…
- Стой, - говорит она, - стой смирно, не дергайся.
Убирает платок.
- Шоколадку будешь?
Пацан кивает.
Баба наклоняется, расстегивает молнию на чемодане, достает «Alpen Gold», шелестит фольгой, отламывает плитку и сует парню в рот. Тот убегает. Баба смотрит по сторонам, отламывает еще плитку, ест.
У меня полный рот слюней. Сижу и сглатываю.
- Э, уважаемый!
Все, блядь, пиздец, приплыли. Ко мне подходят менты, у одного трещит рация, периодически слышится чей-то голос, у другого на ремне черная дубинка и кобура с пистолетом. Я поднимаюсь, смотрю на значки «полиция», пытаюсь что-то сказать, но меня перебивают.
- Давай-давай, на выход.
Подталкивают к проходу.
- Ребята, ну это… пожалуйста…
Тот, что с рацией, повторяет по слогам.
- На-вы-ход.
Выводят с вокзала.
На улице холодно, легкий ветерок доносит запахи железа с мазутом, шелестят верхушки деревьев, едва покачиваются кусты, видно как мигает красная лампочка самолета в черном небе, на асфальте несколько окурков и опавшие листья. Я ежусь.
- Ребят, пожалуйста, мне ночевать негде.
Мент с пистолетом кивает на рельсы.
- Гостиницу сними.
Второй пинает по ноге.
- Давай, пшел отсюда!
- Ну, пожалуйста…
Под коленками тянет, урчит в животе, чувствую, как желудок к позвоночнику прилипает, и пытаюсь заплакать, как-то разжалобить мусоров.
- Ребят, мне хоть ночь переждать…
Мент с рацией говорит.
- Давай-давай, пиздуй отсюда, кому сказано?
Я не сдаюсь.
- Ну, хоть водички налить…
- Слышь, че тупой что ли?! – мент дергается вперед, я отступаю.
Иду по рельсам в сторону города, постепенно глаза привыкают к темноте. Разбитые ботинки топчут гравий. Иду минут десять, потом вижу длинный мост, спускаюсь вниз по дорожке, скольжу по мокрой траве.
Хуй с ним с вокзалом!
Этот мост – я его помню, пару раз ночевал здесь. Неплохое место, грязновато конечно, ну да нам не привыкать.
Под мостом в сухой глине глубокий след от колес, кое-где из потрескавшейся земли торчат сухие травинки, высокие толстенные колонны, исписанные разноцветными граффити, упираются в своды моста, грохочут проезжающие по мосту машины. На дальней стене, за тухлой лужей, нарисован хуй, стреляющий спермой. Иду туда. По пути собираю ветки, обрывки газет с прилипшим говном, копаю руками и складываю в консервную банку дождевых червей. Из лужи набираю воды. Развожу костер. Сижу.
Где-то лают собаки, гудит сигнализация во дворах неподалеку, гаснут огоньки в окнах девятиэтажных домов. Город ложится спать. Я же дожидаюсь углей, чтобы сварить червей в консервной банке. Сырые они горькие, жарить тоже нельзя, так как все их нутро выгорит и останутся лишь скрюченные коричневые шкурки, а вот вареные они в самый раз. Мясо сплошное, протеин или что там, хуй его знает. Лучше еще солюшкой посыпать, но для нас и так сойдет!
Черви в банке извиваются, пытаются выбраться, смахиваю их указательным пальцем обратно в банку и ставлю на угли. Правой рукой зажимаю живот, левой давлю на щеку. Опять зубы ноют, чувствую как под эмалью пульсирует нерв, колкая щетина впивается в костяшки пальцев. Зажмуриваюсь, давлю на щеку сильнее.
Не помогает.
Чешется голова. Чешу. На угли сыпется перхоть, трещит. Пахнет горелым.
Минут через пять черви начинают шипеть и пузыриться белесой пеной. Осторожно снимаю банку с углей, ставлю ее остывать на землю. Склоняю голову и вдыхаю носом пар из консервной банки. Заебись! Хорошие черви вышли – жирные.
После ужина ложусь к стене с нарисованным хуем, шмыгаю носом, утираю рукавом текущие сопли, причмокиваю, присасываюсь к дырке в зубе, гоняю по языку слюни с остатками пищи. Сглатываю. Засыпаю…

II

Просыпаюсь от собачьего лая. С трудом разлепляю правый глаз. Вижу щенка. Он скулит и лижет мне щеку. Я поднимаюсь, из уголков глаз достаю сонные катышки, тут же закидываю в рот. Вспоминаю, как мама говорила в детстве – вечно ты все в рот тянешь. Смотрю на щенка – двортерьер, черного цвета, на груди белое пятнышко, морда длинная с бородой, уши торчат в разные стороны, одно стоит, другое свисает. Щенку месяца три с небольшим. Мотая хвостом, он сует мокрый нос в мою руку. Я глажу его по ушам.
- Ну что ты, Бобр?
В кишках у меня бурлит, по бокам проходит дрожь, болит опустевший желудок. Урчит. Хули там червей было? Проскочили, даже не заметил. А вот осадок остался. Дико срать хочется. Выбираюсь из-под моста, иду мимо немногочисленных прохожих в сторону стадиона. Щенок семенит за мной, стучит коготками по асфальту. Едва поспевает.
Трава вдоль тротуара покрыта инеем, от ветра по спине бегут мурашки, монотонно шуршат листья на деревьях, холодно. Рядом с магазином в мусорке копается бомж, гремит бутылками. Прохожу мимо.
Возле стадиона торгаши – в основном бабы с большими клетчатыми сумками. Ставят столы, выкладывают товары: носки, рубашки, штаны, олимпийки. Подхожу к таблице с результатами матчей. Она из дерева, зеленая с облупившейся краской, вверху четыре белые полоски, заканчивающиеся словом «СПОРТ», к доске прикреплены ватманы. Читаю, проводя пальцем по буквам. Авангард Людиново - Локомотив Калуга 3: 0. Опять наши проебали.
Щенок тыкается носом в мою ногу.
- Что, жрать хочешь?
Щенок скулит, царапает штанину.
- Терпи, Бобр, все хотят.
Через дорогу Концертный Зал – белое здание с большими окнами, внутри стоят пальмы в горшках. Перед входом афиша: «Борис Моисеев», сытый белобрысый пидр в шарфике держит в руках табличку, на ней написано: «Я вернулся». Сплевываю на асфальт. Слышу, как шуршит неподалеку метла дворника. Небритый мужик в коричневом фартуке с жирным пятном и кожаной кепке смотрит на меня. Перестает мести.
- Э, ну-ка иди отсюда!
Разворачиваюсь и ухожу.
Снова бурлит в кишках, ускоряю шаг и зажимаю булки, чтобы не обдристаться. Впереди виднеется телевизионная башня – красная с белым, за ней кладбище. Мчусь туда. На кладбище самый заебись! Если хуета какая малолетняя не доебется, можно будет спокойно конфеток пожрать. Они там вечно на могилках валяются, красивые с фантиками разноцветными. На пасху яйца крашеные, куличи всякие. Жить можно. Еще цветы с венков посрезать. Их здесь же возле входа бабки скупают, по пять рублей за десяток. Конечно, не бог весть что, но все же… Плюс ко всему прочему, рядом по воскресеньям мармоны зависают. Песенки про бога поют, на гитаре играют. Проповедь у них такая. А после могут и покормить бесплатно. Единственное нужно до начала приходить, чтобы эти суки америкосовские тебя внутрь протащили, иначе охрана попрет и все тогда, пиздец халяве.
Захожу на кладбище – с главного входа не пускают, поэтому приходится проходить сзади. Там дырка в заборе с прошлого года паленая, вот через нее и пробираюсь. Отхожу немного в сторону, мимо оградок и памятников спускаюсь в ямку с мусором: пожухлая листва, пакеты от чипсов, смятые сигаретные пачки, пластиковые бутылки, шелуха от семечек, выцветшие венки, все, что скорбящие до мусорки не дотащили.
Снимаю штаны, сажусь на корточки и сру. От говна поднимается пар, обдает теплом голую жопу. Закрываю глаза, в кишках тут же становится легко и приятно, я выдыхаю. Щенок машет хвостом, сопит, нюхает землю, потом чавкает. Я поворачиваю голову, упираюсь подбородком в плечо и смотрю назад. Щенок резво пожирает мой понос, вся его борода в дерьме. Стараюсь отогнать.
- Фу, Бобр, нельзя! Уйди!
Махаю руками.
- Уйди! Кому говорят, съебись! Ну?!
Щенок не обращает внимания, прижав уши, продолжает жевать.
- Ну и хуй с тобой…
Поднимаюсь, подтягиваю штаны. Между булками склизко. Поворачиваюсь к щенку, тот смотрит на меня, облизывается, продолжает махать хвостом, с бороды свисает тягучая желтовато-коричневая капля.
- Ну что, пожрал?
Я усмехаюсь.
- Ну, пошли тогда.
Бродим по закоченевшим за ночь дорожкам кладбища, я всматриваюсь в лица умерших, напрягаю глаза, вчитываюсь в имена, фамилии и даты. Здесь в основном старики лежат, но попадаются и молодые.
Железная табличка на свежей могиле.
СЕВА МОРОЗОВ 5.06.2002 – 12.09.2011
На холмике в метр длиной стоят три венка с черными лентами: «Дорогому Севе от бабушки, Любимому сыночку от папы с мамой, От одноклассников». Лежит игрушка в виде плюшевого медвежонка, рядом самодельная гранитная доска с цветным снимком. Маленький, белокурый мальчик смотрит на меня, улыбается. Под фотографией розовый пакетик с чипсами – Lays с крабом. В церкви бьют в колокола. Я забираю игрушку, чипсы, осторожно срываю цветы с венков и сую за пазуху.
Здесь уж не до моральных принципов, жить, блядь, всем охота! Двигаюсь в сторону выхода. Щенок за мной.
Бабок, скупающих цветы, пока нет на месте. Железные палатки пустуют. Сажусь возле похоронного бюро – четырехэтажная башня из красного кирпича, на самом верху висит плакат с рекламой телесериала «Универ». Достаю чипсы, жру. Вынимаю одну большую и протягиваю щенку. Тот нюхает и чихает, садится, смотрит на проходящих мимо людей. Увязывается за каким-то мужиком с пакетом, бежит за ним, потом останавливается, поворачивается и смотрит на меня, возвращается, низко склонив голову и виляя хвостом.
- Да ты, Бобр, проститутка, - смеюсь я, запихивая в рот чипсы.
Горьковатые по вкусу, но жрать можно.
Щенок ложится рядом со мной, глажу его по спине, тот переворачивается и, молча, подставляет надутое пыльное брюшко, выгибает шею. Я чешу. Смотрю на остановку на той стороне дороги. Стоят сонные люди, кто с сумкой, кто с пакетом, ждут автобус. Подъезжает ПАЗик, сбоку синий значок «W» и надпись «Volkswagen». Люди заходят внутрь. Автобус уезжает.
Вскоре приходят бабки, ставят венки к забору, корзины, становятся за прилавки железных палаток. Дожираю чипсы, обсасываю пальцы, вытираю их о штаны и подхожу к старухам.
- Че надо?
- Да вот…
Я вынимаю пластиковые цветы из-за пазухи. Протягиваю бабкам, те склоняются, ковыряют в них пальцами, как будто ищут чего-то.
- И шо воно?
- Так это… ну…
- Шо нукаешь, портки мазюкаешь?
Старухи хохочут. В восходящих лучах утреннего солнца блестят редкие штакетины золотых зубов.
- Продать бы.
- Кому продать? Кому твоя паршивость надобна?
- По пятерке десяток.
Одна старуха прищуривается.
- Шо по пятерке?
- Ну, это… цветы.
- В жопу себе запихни!
Бабки снова хохочут.
- Ну, ладно тебе, мать, ну…
- Какая я тобе мать! Я мать твою не знать! Пиздуй отседа до калитки соседа! Залазь в гнездо, да не гони гамно!
Очередной взрыв старческого хохота. Щенок поджимает хвост, пятится назад за мои ноги, выглядывает.
- Ну, а за сколько возьмете?
Одна бабка вылезает из-за прилавка, подходит ко мне и оттягивает рубаху, смотрит внутрь. Щенок рычит.
- Да не ворчи ты, - отмахивается старуха, - у тебя шо тут, игрушка?
Она вынимает плюшевого медвежонка.
- За десятку возьму и за цветы десятку.
Я молчу, вдруг надбавят.
- Ну, шо стоишь як влитой?
- Может, надбавите?
- Прокурор надбавит. Держи!
Бабка достает кошелек, открывает, передает две десятки, забирает цветы и медвежонка. Я поворачиваюсь и ухожу, щенок плетется за мной. Бабка отряхивает игрушку, улыбается.
- Вечером внуку подарю, пущай радуется…
Некоторое время сижу на остановке, безустанно перебираю в грязных руках мелочь, считаю и вновь пересчитываю. 29 рублей 50 копеек. Раньше на эти деньги можно было хлеба купить, вина, жрачки там всякой. А сейчас хуй да ни хуя!
Щенок нюхает окурок возле палатки, смотрит на меня, скулит. Палатка закрыта, на белом пластике черным маркером нарисованы сиськи, под ними чья-то роспись. Пытаюсь разобрать. Не получается.
- Ну, что ты?
Щенок подбегает ко мне, кладет голову на колени, бровки приподнимаются, смотрит по сторонам. Я ерзаю, чувствую, как дерьмо к жопе липнет.
- Пошли, может, че пожрать купим?
Идем в ближайший магазин, туда с собаками не пускают, поэтому я оставляю Бобра сидеть у входа. Захожу внутрь и покупаю три сосиски. Кассирша руками денег не берет, ссыпает их с блюдца в кассу.
Я выхожу, щенок ждет у дверей, подмигиваю.
- Пойдем, мокроносый.
Сидим в парке неподалеку. Я снимаю шкурки с сосисок, обжевываю их и кидаю на газон. Одну сосиску отдаю щенку, две других съедаю сам. Смакую, долго гоняю во рту разжеванное мясо, в то время как щенок сжирает сосиску в один присест и на меня смотрит. Типа еще просит. Хуюшки, дружок, сами голодные ходим! На соседнюю скамейку садятся подростки – девчонка и двое пацанов, у одного ирокез. Панки, блядь. На девчонке серая толстовка, светлые джинсы и красные кеды, башка лысая. На пацанах косухи, в руках пиво.
- Бля, ебать, пиздец!
Открывают бутылки. Пьют.
- Джоник, блядь, ваще охуел! Он больше всех орал!
Девчонка спрашивает.
- Ну, а че было-то?
Парень с ирокезом сплевывает.
- Пускай Диман расскажет.
- Короче там пиздец был! Мы с Романом на балконе зависали, тут хуяк, звонок в дверь. А Ганс с Чебой типа за бухлом ушли, ну все думают они, блядь, типа вернулись. Открывают, а там омоновцы на хуй!
- Ни хуя!
- Да, блядь, пиздец! Типа, хуль тут орете, соседи, блядь, жалуются!
- Ну и че?
Парень с ирокезом делает глоток пива, смотрит на меня, рыгает. Я отвожу взгляд в сторону, проглатываю последнюю разжеванную сосиску, киваю щенку.
- Ну, че? Роман занавеску отодвигает, опа, блядь, менты! Я смотрю, вначале не верю. Ебать, в натуре мусора в масках стоят. Я короче думать, че делать, блядь? Второй этаж, хули, надо прыгать думаю, а то суки повяжут! Смотрю, внизу Ганс с Чебой бутылки несут. Я им так тихонько, мол, стойте, блядь, здесь ОМОН, давайте ловите, я ща прыгать буду!
- А они? – спрашивает девчонка.
- А они ржать, типа давай сигай, ща пизданешься!
- А ты?
- А я че? Я ж не пизданутый! Короче сижу, жду, че дальше будет. В итоге мусора всех тупо разогнали, не стали типа забирать. Но вечер само собой был испорчен. Так что такие дела, блядь…
Ирокез достает сигареты, подкуривает.
- Кстати, пойдемте к Гансу сходим?
Девчонка с парнем пожимают плечами. Все трое уходят, бутылки забирают с собой. Я сижу и смотрю им вслед. На выходе из парка подростков останавливает патруль, ирокез махает руками. Девчонка пищит. Я ухожу.
Иду через дворы.
Две длинных девятиэтажки, внизу выкрашены в малиновый цвет, ржавые навесы над подъездами, трещины. На балконах у кого что: висят птичьи клетки, складные велосипеды, на деревянных полках стоят банки с соленьями, торчат узелки мешков из-под картошки, старые санки, привешенные на гвоздь, пластмассовые ведра, часы с кукушкой и прочий хлам.
Во дворе лишь одна машина – большой черный джип. Прохожу мимо, срабатывает сигнализация. «Тиу-тиу-тиу». На восьмом этаже из окна высовывается мужик в белой майке, опирается на подоконник и смотрит вниз. Иду дальше.
Посреди двора стоит голубятня, вокруг нее на траве следы птичьего помета, голубей не видно.
На лоб мне падает капля, смахиваю ее рукой и поднимаю голову. Небо серое, грузные облака низко висят над землей, скребут антенны на крышах девятиэтажек. Вот-вот пойдет дождь. Ускоряю шаг, заворачиваю за дом и спускаюсь с горки в сторону детского сада. Щенок бежит за мной, не отстает.
Не понимает, дурачок, что с нашим братом вечно сыт не будешь. Все думает, сосиской угощу… эх, самого бы кто угостил.
Прохожу мимо желтого железного забора, смотрю на веранды с нарисованными лисами и зайцами, на огороженные песочницы с навесом в виде красных мухоморов, вижу качели, деревянные фигурки старичков лесовиков, вижу детей в детском саду, которые прилипли к окошкам носами и смотрят на меня. Кто язык показывает, кто рукой машет, словно приветствует.
Опускаю голову и иду дальше.
Вскоре выхожу к спорткомплексу, возле стеклянных дверей висит белая табличка: «Спорткомплекс Труд». Спускаюсь по каменным ступенькам ко входу. Ступеньки здесь крутые, и мне приходится хвататься за кусты, чтобы не упасть. Щенок же вначале ставит передние лапки на нижнюю ступеньку, потом переставляет задние. Лает и виляет хвостом.
- Давай-давай, Бобр, не отставай.
Останавливаюсь возле больших окон сбоку спорткомплекса, за ними виден бассейн. Там плавают дети в разноцветных резиновых шапочках. Плескаются и смеются. Из-за ламп в помещении все кажется немного синеватым.
- Эй!
Я оборачиваюсь. Со стороны трибун бредет бомж в рваной телогрейке.
Я кричу.
- Чего надо?
- Твоя собака?
Он указывает на щенка у моих ног.
- Ну, вроде как моя, а что?
Бомж подходит вплотную. На ногах грязные кроссовки – белые с розовыми полосками, на голове рваная шапка-ушанка, мех в некоторых местах вылез. Глаза бомжа поблескивают, один заплыл, в кустистой бороде прыгают черные точки – вши. Губы разбиты, на носу капилляры.
- Ты это… выпить хошь?
- Кто ж не хочет?
Он снова смотрит на щенка.
- Ну, так это… пойдем тогда.
- Куда?
- Туда, - бомж махает рукой в сторону трибун, - мы там собрались. У тебя это… деньги есть?
От сосисок у меня в кармане осталось пять рублей.
- Пятак есть.
Бомж прищуривается, поднимает голову и причмокивает, как бы раздумывая.
- Ладно, пойдет! Ну, так шо, ты с нами?
В ответ я киваю, почему бы и нет?
- Ну, пойдем тогда собаку отведем, чтоб не мешалась.
Идем к трибунам, Бобр рядом со мной, вывалив язык, играючи старается схватить меня за руку. Я не обращаю внимания. Бомж шагает впереди, штаны внизу мокрые от росы на траве. Он спрашивает.
- Давно бомжуешь?
- Давно.
Впереди дырявый бетонный забор, заходим туда, идем по валяющимся в грязи деревяшкам, повсюду разбросаны осколки битого стекла, зеленые и коричневые стекляшки то и дело скрипят под подошвами разбитых ботинок.
- А этого… Афганца знаешь? Безногий такой?
- Нет, не знаю.
- Во как, - удивляется бомж, - а эту… Ленку Туфлю, ее-то знаешь?
- Неа.
- Да ладно! Быть не может, ее тут все знают! Хорошая баба, всегда дает, если поебаться попросишь.
Вспоминаю про воспаленную залупу.
- Да мне сейчас не до того.
- А, ну да, ну да…
Залезаем на трибуны, бомж лезет первым, разворачивается, чтобы взять щенка, я следом за ним. Перед трибунами большой стадион, беговая дорожка, в середине песок с редкими островками газона, сидят две фигуры перед костром. Даже отсюда видно, безногий мужик и баба. По ходу это и есть те, о ком бомж рассказывал. Он поворачивается ко мне.
- Ты это… здесь пока обожди, ладно?
- А ты куда?
- Ща, - он прижимает щенка к телогрейке, Бобр по щенячьи кусает бомжа за бороду, - собаку отнесу, чтоб подержали, ну там… про тебя рассказать надо, а то знаешь, как… придем и объясняй потом, кто, да почему не скинулся.
От голода я не могу думать, а потому просто отмахиваюсь.
- Ладно, давай только быстрее.
- Да-да-да, минуту всего…
Бомж убегает, уносит с собой щенка, тот выглядывает из-за его локтя, скулит и смотрит на меня, уши подрагивают. Я сажусь на ступеньку, не сводя глаз с компании у костра, жду. Вскоре бомж возвращается.
- Ну, шо? Пошли?
Идем в сторону гаражей, там спускаемся по скользкой трубе, я падаю. Потом поднимаемся в горку к желтой пятиэтажке. Мрачноватое кирпичное здание с полуразваленными балконами – они напоминают мне коробки, обитые сгнившими досками с торчащими арматурами.
- Это общага, - говорит бомж, - тут самогонка дешевая.
Во дворе общаги бомж забирает мои пять рублей и заходит в подъезд, говорит, чтобы я его на улице подождал. Я не особенно-то и против, хули мне еще остается? Стою и жду, прислонившись к березе, носком башмака ковыряю торчащие корни. Дует ветер, сверху на меня падают листья. Я смотрю на оборванных ребятишек возле перевернутого запорожца без колес, те играют в «сифу», кидают друг в друга дохлой крысой. Один замахивается, держа крысу за хвост, бросает. Та делает несколько круголей в воздухе и падает на землю. Звук такой, словно деревяшка стукнулась.
Возле соседнего подъезда толпа – в основном старики и старухи. Через минуту подъезжает автобус. Из подъезда выносят табуретки, ставят их на дорогу, потом выносят гроб. Он обит красным бархатом. За ним ведут бабу в черной косынке, морда опухшая, заплаканная, в трясущемся кулаке маленький платочек. Я смотрю на покойника в гробу – молодой парень, тощий, лет двадцати, с голубоватой кожей и черными пятнами на веках, рот слегка приоткрыт, на лбу прямоугольный листочек с молитвой, руки сцеплены в замок на груди, фиолетовые ногти с желтизной. Из-под савана торчат черные туфли, на подошве ценник. Я напрягаю глаза – 900 руб.
- ОЙ, СЫНОЧКА МОЯ, КРОВИНОЧКА!!!
Баба орет на всю улицу. Трясет башкой.
- ОЙ, ДА НА КОГО ЖЕ ТЫ НАС ОСТАВИЛ!!!
Я шмыгаю носом, засохшая сопля врезается в горло, я сглатываю. С лестницы доносятся шаркающие шаги. Я оборачиваюсь в надежде увидеть бомжа с бутылкой, однако встречаюсь взглядом с жирным мужиком в черной куртке, трениках с оттянутыми коленками и клетчатых тапках на босу ногу.
Вновь шмыгаю носом, отворачиваюсь и смотрю на детей с крысой. Игра в самом разгаре, тельце грызуна летает из стороны в сторону, падает к моим ногам. Дети ойкают, водящий испуганно подходит ко мне. Я молчу. Парнишка забирает крысу, разворачивается и кидает ее в толпу. Дохлятина врезается в нос мелкому пацаненку, тот кричит, резко приседает, из носа на землю капает кровь.
- Все, тебе пиздец! – кричит малой, плачет. - Я все бабушке расскажу!
Убегает в подъезд соседнего дома. Парень, который кинул крысу, подпрыгивает на месте, суетится, кусает ногти. Другие ребята смеются.
- Все, Жека, те пиздец, ща Ванек бабку приведет!
- А че я-то? Мы ж играли.
- Ага, это ты бабке его расскажи.
- Ладно, в пизду, пойду я домой похаваю.
- Жека зассал!
- Да не… я, правда, че-то жрать захотел.
Он быстро уходит. Пацанята тычут ему пальцами в спину, орут.
- Жека зассал, Жека зассал!!!
Я усмехаюсь. Смотрю по сторонам, гроб заносят в автобус, раскидывают еловые ветки, старухи бросают вслед горстки земли, отряхивают руки. Чувствую, как кто-то скребет мою ногу, смотрю вниз. Возле ног сидит Бобр, тяжело дышит, спина дымится, шкура опалена. Беру его на руки, щенок скулит и зарывается носом в подмышку, дрожит.
- Ох, бляди!
Я догадывался, что все это хуйня какая-то, типа собаку друганам отнести, чтоб подержали. Ясен хуй, ублюдки Бобра в расход собирались пустить, типа под закусь. У нашего брата собачатина в почете, первое блюдо, после червей с кошаками. Да и этот еще в шапке-ушанке, один закупаться пошел. Стало быть, кинул, стало быть, уплыла моя пятерка, стало быть, голодные будем.
Да и хуй с вами, пидарье проклятое!
Смотрю на общагу, качаю головой и ухожу.
Начинается дождь, шагаю в сторону центра, прохожу Площадь Победы, смотрю на фонтаны, на цветы, рассаженные вдоль дорожек – оранжевые, синие, красные, смотрю на высокую стелу посередине площади с бабой на верхушке. Рабочая баба в длинном платье, руки подняты к небу, в одной держит спутник, в другой какой-то рулон, похожий на туалетную бумагу. От рук бабы в сторону фонарных столбов спускаются вереницы гирлянд наподобие шатра. Цирк, блядь. Прохожу вечный огонь, капли дождя стучат по целлофану букетов, лежащих рядом.
Выхожу на «блядскую» аллею, огороженную черным железным заборчиком со звездами. По краям посажены яблони, загораживают небо ветвями, и создается впечатление, будто идешь внутри длиннющего тоннеля, в конце которого видишь свет светофоров, возле кинотеатра Центральный. Стоят палатки с горячей выпечкой, пахнет хлебом, захлебываясь слюной, ускоряю шаг, иду в сторону Драмтеатра. На асфальте надписи белой краской: «До театра осталось 320 метров». По мере приближения цифры меняются.
Бобр начинает вертеться, просится на землю. Смотрю на его спину, шерсть опалена, но не сильно, кожа не пострадала. Опускаю перед собой. Высунув алый язычок, щенок задорно виляет хвостом. Идем дальше.
Встречаем Бабку-Копейку – пизда как всегда на рабочем месте. Самая знаменитая бомжиха в городе, имеет две квартиры, машину, однако продолжает побираться. Передо мной парень в наушниках, проходит мимо нее.
- Сынок, одну копеечку…
Парень не отвечает, проходит мимо, из наушников доносится: «Тыц-тыц-тыц-тыц». Бабка-Копейка замечает меня, топчется и трясет кулаками.
- А ну, иди на хуй отсюда!
Я огрызаюсь.
- Сама пошла!
- Иди, блядь, - бабка отвешивает мне пинка под зад, съеживается, предчувствуя ответный удар.
Щенок гавкает, бросается на бабку, та пинает его ногой, щенок визжит, прижимает хвост и лижет заднюю лапу.
- Да ты что?! Охуела что ли?!
Копейка пихает меня в грудь.
- Уходи, блядь, уходи!!!
Сжимаю кулаки.
- Зачем щенка тронула?
Бабка продолжает пихаться.
- Я те трону! Я те трону! Иди, блядь, отсюда!
Смотрю по сторонам, щенок тявкает.
- Ну, че те, уебать, блядь?!
Копейка бьет меня по ноге, попадает по болячке. Я морщусь, хватаюсь за голень и подпрыгиваю.
- Уходи, кому сказала, уходи!!!
- Сука…
Ковыляю прочь, Бобр семенит за мной. За нами молодая баба, разговаривает по телефону, смеется, стучит каблучками, проходит мимо Копейки.
- Дочь, одну копеечку…
Сидим со щенком на порожках театра, по бокам высокие белоснежные колонны. Упираются в крышу, на крыше две бетонных бабы держат герб советского союза, по бокам две рожи с высунутыми языками. Я закатываю штанину. Болячки нет, вместо нее влажная ранка – красная по краям и желтая посередине. Щенок сопит, лезет к ноге. Я не пускаю.
- Фу, Бобр, нельзя.
Перед входом в театр бронзовый памятник, девочка в беретке держит в руках листочек, на нем надпись «Нет лишнего билетика», на руке у девочки дырявая сумочка, под ней валяется мелочь. Собираю. 2 рубля 50 копеек. Дальше небольшая площадь, вымощенная плиткой – красной посередине и желтой по бокам. За площадью парк, опять же лавочки, деревья, фонтан в виде сползающей вниз мраморной дорожки. За ним дорога. Светофор. За дорогой универмаг, светятся неоновые буквы на крыше – «универмаг Калуга». Дальше аллея – на сей раз выполненная в старом стиле, широкая. Из булыжников. Стоят фонарные столбы с круглыми плафонами. Опять же бронзовый памятник – Циолковский с велосипедом, гордо смотрит в небо, что-то высматривает.
Бобр тыкается носом в мой локоть.
- Ну что ты, собака, - я улыбаюсь, - опять жрать хочешь?
Дождь затихает. Обходим мусорки, собираем бутылки, которые можно сдать. Идем в ближайший пункт приема стеклотары, получаем еще 7 рублей. В палатке покупаем полбуханки хлеба. Идем во двор, жрем.
На качелях качаются дети, галдят, рядом небольшая спортплощадка, огороженная рваной железной сеткой, пацанята гоняют мяч.
- Пенальти!
- Не было!
- Было!
- Не было!
На лавке около пятиэтажного дома сидят старухи. Из подъезда выходит бритый мужик в дорогом черном костюме, болтает по телефону, на ходу достает ключи от машины. Нажимает на кнопку сигнализации. Пик-пик. Садится в серебристую Audi и уезжает. Проезжает по луже, летят брызги, попадают на щенка. Бобр отряхивается. Я отламываю два кусочка хлеба, один сжираю сам, второй отдаю щенку. Смотрю вслед машине.

III

Просторный белый зал, сцена, коричневые шторы, мягкие стулья, расставленные в два ряда. Сидят люди. Десять человек – молодежь. Среди них одна баба, лет двадцати: чистенькие джинсы, белая блузка с кружевным воротничком, короткая стрижка, в каждом ухе по три золотых сережки, улыбается, щелкает кнопками мобильника.
- Алло, - она поднимается и отходит к подоконнику, - алло, Жень, ну что ты? Ты придешь? Занят? Ясненько, ну, если что, заходи, ладно? Угу, давай.
Вновь щелкает кнопками.
- Алло, Люда? Здравствуйте, это Катя, хотела узнать, вы придете сегодня?
На сцене появляются двое – загорелый мужик в костюме и молодой пацан с длинными рыжими волосами. Оба улыбаются.
- Алло, Танюш, ты? Здравствуй Танюш, это Катя, ты придешь сегодня?
Мы с Бобром сидим в стороне, от меня пахнет говном. Баба убирает мобильник в карман, подходит ко мне, наклоняется и гладит щенка. Я смотрю в разрез ее блузки, там два холмика сисек.
- Ой, какой хорошенький! – сюсюкает баба. – Это ваш?
Я поспешно поднимаю глаза.
- Да.
- А как зовут?
- Бобр.
- Такой славный.
Баба качает головой и садится на место. Щенок поднимает голову, высунув язык, смотрит на меня. Я киваю.
- Ну что ж, здравствуйте, - говорит рыжий пацан на сцене, на нем белая рубашка, черные брюки и лакированные туфли, - приятно вновь видеть вас в нашей аудитории, - на мгновение его лицо становится серьезным, брови сдвигаются к переносице, - мы здесь говорим о боге. О нашем с вами покровителе. И я рад, что молодые люди все чаще задумываются о значимости этого слова. Слова господь. Да? Что для вас является богом? Какова его роль в нашей с вами жизни…
Дверь открывается, в зал входят еще двое парней. Длинные черные волосы, на одном косуха, на другом растянутый свитер, за плечами рюкзак с белой звездой и тремя шестерками.
- Можно?
- Можно, - улыбается рыжий, сидящие на стульях оборачиваются, - только давайте сначала познакомимся, вас как зовут?
- Сергей.
- А вас?
- Меня Дима.
- Угу, - рыжий указывает на свободные стулья, - присаживайтесь, пожалуйста. Итак, кто же на самом деле бог? Об этом нам поведает наш чикагский друг Майк. Майк, пожалуйста, - хлопая в ладоши, рыжий делает шаг назад, - плиз! Тэл абаут гад.
Загорелый мужик в костюме долго балакает на иностранном языке, рыжий его переводит. Я смотрю на двух парней, которые зашли в зал последними. Те сидят позади всех, тот, что в косухе, скрестил руки на груди, с каменным еблом смотрит на сцену. Я узнаю его, тот самый пацан, что сидел в парке. Второй что-то шепчет ему на ухо, улыбается.
- Итак, бог, это не просто создатель, творец всего и вся. Это еще и духовный наставник, наш с вами друг, который заботится о нас и помогает нам во всех наших бедах. Скажем, вы споткнулись, да?
Зал кивает.
- Что в этом необычного? Ну, споткнулись, скажете вы, с кем не бывает? Однако благодаря этому, вы не побежали под мигающий желтый свет светофора и не попали под машину. Ну? Что это, если не помощь господа?
- А если, допустим, я не собирался переходить дорогу, - выкрикивает длинноволосый пацан с рюкзаком, - то к чему я тогда спотыкался?
Рыжий снисходительно улыбается.
- Простите, Сергей?
Пацан с рюкзаком кивает.
- Понимаете, Сергей, это просто пример, да? Просто пример, в котором человек хотел перебежать дорогу на запрещающий сигнал светофора. В любой другой ситуации этого бы не случилось.
- Да, ну а если случилось?
- Если бы случилось, - смеется рыжий и замолкает.
В зале смеются.
Я смотрю в окно, ветки покачиваются на ветру. Через дорогу, вдоль забора бредет старуха с ребенком, к остановке подъезжает троллейбус, возле остановки желтая палатка «Куры-Гриль», рядом стоит малый с хот-догом. Жует.
- Итак, давайте теперь пообщаемся поближе, да? Кто хочет начать первым? Пожалуйста.
На сцену поднимается баба с сережками. Рыжий улыбается.
- Итак, наша подруга Катя, да? Ну, что ж, давай, Кать, прошу!
Баба складывает руки, как при молитве.
- Привет всем, - говорит она, - если с кем еще не знакома, меня зовут Катя. Мне двадцать три и я верю в господа нашего, Иисуса Христа. Знаете, в детстве я часто болела…
Я слышу, как парень с рюкзаком шепчет своему другу в косухе.
- Оно и видно.
Баба продолжает.
- И, как и все дети, я думала, почему господь так несправедлив ко мне? Почему он насылает на меня все эти болезни? Ведь я не делала ничего плохого! Я не нарушала заповедей, я не грешила. И лишь намного позже я поняла! Я осознала, что господь не желал мне зла и не он насылал на меня все эти болезни! И еще я поняла, что не все происходящее в мире относится к богу. Господь лишь дал нам свободу. Он подталкивает нас к тем или иным действиям, намереваясь сделать как лучше, вот и все. И нельзя обвинять его во всех бедах, понимаете? Просто нельзя.
Рыжий пацан, кивает, да-да, все верно.
- На прошлом нашем собрании Майк рассказывал нам об 11 сентября. О том, как после теракта люди не отвернулись от господа, а наоборот, пошли в храм и ставили свечи за погибших в тот день друзей и просто за незнакомых. Понимаете? Произошла чудовищная катастрофа, однако граждане не отвернулись от бога…
Загорелый мужик опускает голову. Рыжий похлопывает его по плечу. Баба продолжает.
- Наоборот, они стали молиться…
Пацан с рюкзаком выкрикивает.
- А это не теракт был! Уже доказано, что Буш башни взорвал!
В зале тишина. Люди ерзают на стульях. Бобр скулит возле моих ног. Загорелый мужик что-то говорит рыжему, и тот переводит.
- Понимаешь, Сергей, так говорят лишь злые языки, на самом деле правительство соединенных штатов не имеет никакого отношения к тому, что случилось…
- Не, а чего, – перебивает пацан, - там здание внутрь сложилось, как обычно при специальных взрывных работах бывает. Да и потом, людей внутри почти не было, аппаратуры не было, пострадали только рабочие…
Рыжий молчит, улыбается. Ставит стул на сцену, берет гитару. Смотрит в зал.
- Друзья, давайте немного разрядим обстановку?
Зал разражается одобрительными хлопками. Длинноволосые смеются. Я молчу, поглаживаю щенка и напрягаю мышцы живота, пытаюсь сдержать урчание в желудке. Рыжий вместе с бабой начинают петь.

Он шел за нас, он нес свой крест,
Он умер за грехи.
И на горе стоял тот крест,
И пели там волхвы.
Иисус наш, господи, воскрес,
Он принял этот крест,
И мы поем, да славься Он,
Да славься до небес…

Где-то через час все заканчивается. Вдоволь напиздившись, люди расходятся с блаженными улыбками на щах. Рыжий дружелюбно пожимает руки, прощается с длинноволосыми.
- Всего доброго, ребята, приходите еще.
Баба с сережками болтает с загорелым мужиком по-иностранному, смотрит на меня, улыбается. Я шмыгаю носом, утираю сопли. Щенок рядом со мной, чешет ухо задней лапой. Рыжий подходит ко мне.
- Вы у нас уже как-то бывали, верно?
Я киваю.
- Да, приходил как-то… тут не всегда пускают.
- Да-да, я понимаю, охранники. Ну что же, если вы не очень торопитесь, мы бы хотели пригласить вас с нами в кафе здесь на первом этаже. Как вы на это смотрите?
- Ой, да я с радостью!
- Ага, - говорит рыжий, - ну и славненько. Сейчас. Кать!
Он зовет бабу, та оборачивается.
- У нас на сегодня еще что-нибудь запланировано?
- Ну… пообедаем, а потом шарики к театру.
- Ага, ладно, Кать, спасибо, - рыжий смотрит на меня, - у нас тут акция сегодня. Мы пойдем к театру и будем по пути раздавать воздушные шарики детям, если хотите, можете поучаствовать.
Я опускаю глаза, чешу голову.
- Да… меня дети-то испугаются наверно.
Рыжий кладет руку мне на плечо.
- Не волнуйтесь. Доброго человека никто бояться не будет.
Спускаемся на первый этаж, заходим в кафе. Я несу Бобра на руках. Нас долго не желают пропускать с собакой, плюс от меня говном за километр воняет, однако мармоны договариваются, и мы садимся за деревянный столик в углу.
Кафе в русском народном стиле, на стенах полки, на полках стоят матрешки, рядом висят банные веники. Полумрак. Пахнет капустой и вареным мясом. Я постоянно сглатываю, щенок у меня на руках нюхает воздух, скулит и пытается спрыгнуть на пол. Рыжий пролистывает меню, подзывает официантку, заказывает четыре порции пельменей в горшочках и порцию ребрышек для щенка. Официантка записывает и уходит.
- Извините, пожалуйста, - баба с сережками смотрит на меня, - а вы вообще где-нибудь живете?
В ответ я пожимаю плечами, опускаю глаза.
- Где-нибудь живу.
- Нет, ну… я имею в виду, есть ли у вас постоянное жилье? Квартира там, комната? Еще что-нибудь?
- Да нет, - смотрю на матрешек на полках, - ничего такого…
- Ладно, Кать, - говорит рыжий, - давай человека не будем смущать.
- Да я просто спросила, - она дотрагивается до моей руки, - вы уж извините, если что не так сказала, ладно?
Чувствую, как краснею.
- Ой, да ладно…
Загорелый американец что-то спрашивает, баба отвечает на иностранном, мужик смотрит на меня и качает головой, типа понимает чего-то. Я сижу и не знаю куда деваться, не привыкшие мы к такому вниманию.
Наконец приносят пельмени, опускаю щенка на пол, тот резво набрасывается на тарелку с ребрышками, хрустит костями, слегка зажмуривается. Я жду, когда кто-нибудь начнет жрать, но все лишь хихикают и пиздят не по-нашему. Из глиняного горшочка поднимается пар, я едва заметно наклоняюсь вперед и вдыхаю.
- Вы не стесняйтесь, - говорит рыжий, - кушайте, на нас не смотрите.
Беру ложку и без лишних разговоров вылавливаю пельмень с жижкой, на блестящем разваренном тесте прилипший кусочек укропа. Закидываю ложку в рот, не думая о больном зубе, разжевываю мягкую горячую пищу и чувствую, как желудок наполняется сладостной негой, перед глазами все плывет, и в животе у меня тепло и приятно, и из уголков глаз моих скатываются благодатные слезы! Никогда прежде я не жрал ничего вкуснее, никогда прежде я не был так счастлив! И я уже не думаю о том, где буду ночевать сегодня ночью, не думаю о бутылках и жестянках, не думаю ни о чем и лишь растворяюсь в этом глиняном горшочке, из которого поднимается густой серый пар! Закрываю глаза и отправляю в рот очередную ложку. Рыжий, баба и американец продолжают пиздеть на иностранном языке, смотрят на меня, улыбаются. Потом американец пододвигает ко мне свою порцию.
- Коман мэн, - он кивает на горшок, - плиз. Ю нид ит.
Я тяжело проглатываю, перестаю есть и опускаю глаза.
- Спасибо.
От остальных порций я отказался, во-первых, нажрался на неделю вперед, а во-вторых, уже неудобно было.
Выходя из кафе, встречаемся с охранником, огромный детина с рацией на ремне, морщит нос, смотрит на меня и отходит в сторону. Мы открываем дверь и выходим на улицу. Моросит дождь. Рыжий пацан предлагает сфоткаться. Баба смеется и качает головой, типа да, говорит, давайте. Мимо проходит парень с девчонкой, рыжий передает ему фотоаппарат, говорит куда нажимать и встает к нам. Американец обнимает меня за плечо, выставляет вперед большой палец, баба с сережками становится рядом, рядом с американцем рыжий, я держу на руках щенка. Пацан с фотоаппаратом наводит объектив.
- Скажите си-и-и-и-ськи!
Баба с сережками перестает улыбаться.
- Молодой человек, это не правильно.
Тот смеется.
- Ну, тогда чиз.
Щелкает вспышка, и пацан отдает фотик.
Направляемся к театру, по пути покупаем 28 воздушных шаров, по 7 на каждого. Баба с сережками шагает впереди, раздает шары детям, те, что с мамашами, говорят спасибо, остальные тупо ржут и убегают. Я и Бобр в самом конце, перед нами шагают американец с рыжим. О чем-то болтают. О чем непонятно, потому как не по-нашему. Вместе со щенком заворачиваем в ближайший дворик. Хули? Покормили – спасибо, а шары раздаривать, это нам в хуй не впилось.
Впереди помойные баки, по краям дороги опавшие листья, стоят припаркованные автомобили, рядом оранжевая девятиэтажка, во дворе песочница и лесенка в виде жирафа. На втором этаже, на балконе стоит баба в красном халате, вытряхивает ковер, пыль летит во все стороны, попадает в глаза. Вытираюсь пальцем и иду дальше. Навстречу едет машина скорой помощи, заворачивает за угол. Блестит мокрый асфальт. Я разжимаю руку, выпускаю воздушные шары в небо, улыбаюсь. Щенок бежит в нескольких метрах от меня, оборачивается и гавкает.
- Ну, что ты, мокроносый? Чего?
Подхожу к нему. Щенок заваливается на спину и подставляет сытое брюшко.
- Что? Почесать тебя, да? Почесать?
Несколько раз провожу рукой по его животу.
- Ладно, Бобр, некогда разлеживаться, пошли.
Идем в сквер космонавтики, там еще неподалеку 3 больница располагается. Помню, провалялся я в этой больнице пару дней – считай, что в раю побывал! Лежишь, в потолок плюешь, кормят, поят, у мужиков сигареты стреляешь, заебись! Одно хуево, лежал я там, на пару с малолеткой обмороженным. Так-то он ничего не рассказывал, медсестра поведала – пацан этот с моста пьяный свалился, всю ночь в снегу пролежал, а наутро его рыбаки нашли. Естественно рукам-ногам пиздец! Все пальцы черные, гнойные, воняют похлеще меня. Но вонь это ладно, можно было стерпеть, все-таки и не такое нюхали, а вот крики по ночам, вот это конкретно мешало. Ну да хуй с ним.
Сквер космонавтики – ухоженные газоны, типа американских, тополя, дубы, каштаны. Дорожки из плит ведут к могиле Циолковского. Могила обнесена округлой клумбой с цветами, в середине памятник с неоновой подсветкой. По периметру сквера понатыканы ракеты, самая большая установлена над спуском к водохранилищу – лежачий «ВОСТОК» Гагарина. Сбоку от нее музей космонавтики – яйцевидное здание с прямоугольным отростком и тремя лестницами. Перед музеем детская площадка. Прохожу мимо, возле одного из дубов слышу, как ребенок в шуршащей курточке разговаривает с дедом, ковыряется в листве.
- Деда, а нам много желудей надо?
- Ну, сколько наберешь.
- А из них человечки красивые выйдут?
- Красивые.
- А мы их много наделаем?
- Ну, сколько получится.
- А как мы в них спички вставлять будем?
- Иголочкой дырочку проковыряешь и вставишь.
По лестнице спускаюсь к водохранилищу, захожу в кусты, дабы поссать. Вынимаю хуй, тужусь. Бобр бегает рядом, обнюхивает землю, садится и срет. Тужимся вместе. Залупа стала совсем хуевой, сухая, бесцветная и в трещинках, из-под кожуха сочится густой гной, воняет. Пытаюсь выдавить. Скрипя зубами, давлю на головку, внутри что-то трескается и становится больно. Перестаю давить, смотрю вниз. Из желтой массы выглядывает какой-то маленький белый треугольник. Подцепляю его ногтем – он не вылезает. Зажимаю ногтями, тяну на себя. Больновато, но не так, чтобы очень. В итоге треугольник отрывается, из залупы выступает маленькая багряная капля. Пробую треугольник на зуб – безвкусный. Разжевываю передними зубами, сглатываю. Вновь пытаюсь поссать.
В небе щебечут птицы, монотонно гудит самолет, низко пролетает над землей, удаляется и гудение затихает. Щенок внюхивается в листву под кустом, копает передними лапами, снова внюхивается, снова копает.
- Ну что ты там, Бобр?
Щенок что-то подбрасывает, хватает ртом и смотрит на меня. С бороды у него свисает мышиный хвостик. Бобр жует.
Я усмехаюсь.
- Ты что ж, не наелся что ли?
Идем по бетонным плитам вдоль берега, в разломах бетона торчат сухие травинки, едва заметно покачиваются. В мерзлой глине часть автомобильной покрышки. Вдалеке виднеются деревянные домики, точки цветных крыш, за ними коптящие небо заводские трубы. Чуть ближе железная вышка, метров 50 в высоту, может больше, не знаю. Качается, скрипит. На самом верху стоят двое. Отсюда видно лишь цвет курток, красная с белым и темно-синяя. Красная куртка прыгает вниз, над ней тут же раскрывается парашют. Куртка кричит.
- А-а-а-а!!!
Парашют несет к водохранилищу, потом резко разворачивает и куртка приземляется возле вышки. Темно-синяя куртка прыгает следом.
Я замечаю закрытую бутылку в воде, та покачивается на волнах, стучит пластмассовой белой пробкой о берег. Сажусь на корточки, тянусь рукой, вынимаю. В бутылке что-то плещется. Прозрачная жидкость. Откручиваю пробку и прижимаюсь носом к горлышку. Пахнет спиртом. Смотрю на другой берег, не верю. Пробую жидкость на язык. Язык обжигает и горчит. Ебать мой хуй!
- Бобр!
Щенок подбегает ко мне, низко склонив голову и виляя хвостом.
- Бобр, ты глянь, - я протягиваю бутылку щенку, тот нюхает горлышко и чихает, я смеюсь, - что, не нравится? Ну-ка давай разведем…
Осторожно опускаю бутылку в воду, наклонив ее так, чтобы спирт не вытекал, разбавляю водой из водохранилища. Отпиваю и морщусь от удовольствия.
- Ух, хорошо!
Отхожу к кустам, с плит ступаю на камни, дабы не утонуть в глине. Несу бутылку в руках, Бобр за мной, слегка подпрыгивает и пытается отнять.
- Не дам!
Щенок снова прыгает.
- Не дам, Бобр! – я улыбаюсь. – И не проси!
Сажусь в листву. Она мокрая и жопе тут же становится холодно. Встряхиваю бутылку, откручиваю пробку и пью. Жадными глотками поглощаю жгучую жидкость. На другом берегу стоит ментовской бобик, полицаи бродят из стороны в сторону, за ними бор, высокие сосны за которыми стоят другие сосны, более темные, сменяющиеся черными соснами, за которыми уже наступает полная темнота. Чаща.
- Иж, - киваю щенку, - вишь, Бобр? Ментяры по грибочки вылезли.
Щенок сидит и смотрит на меня, слушает, склоняя голову то в одну сторону, то в другую. Отпиваю из бутылки.
- Ну, что ты, собака? Чего головой развертелся?
Бобр виляет хвостом, скулит и лезет под руку. Я его глажу. Продолжаю пить.
Шумит ветер, пробирает до костей, я ежусь и смотрю на воду. Плывут листья, бычки от сигарет, покачивается на волнах пустая банка «Pepsi». Раздается крик, я резко оборачиваюсь. С вышки летит красная куртка с парашютом, за ней синяя.
- Разлетались, блядь!
В бутылке еще половина. Я причмокиваю, присасываюсь к дырке в зубе, на язык попадает кусочек пельменя. Разжевываю его и сглатываю.
Из воды выныривает голова водолаза, сбоку от нее еще одна. Двое мужиков в аквалангах, вытаскивают на берег бабу в легкой осенней куртке. Тащат за руки. Голова бабы запрокинута назад, черные мокрые волосы болтаются по земле.
Я поднимаюсь. Щенок гавкает. Пытаюсь его успокоить.
- Тихо, Бобр, тихо!
Аквалангисты кладут бабу на бетонную плиту, один высовывает трубку изо рта, поворачивается к воде и махает рукой мусорам на том берегу.
- Нашли!
Я подхожу ближе. Молчу.
- Подождите нас! – продолжает кричать водолаз.
Второй тяжело дышит.
- Ну что? Назад поплыли?
Поворачивается ко мне.
- Слушай, отец, девку посторожишь?
Я смотрю на утопленницу.
- А че это она?
Тот, что кричал ментам, отвечает.
- А че не видно? Утонула.
Второй говорит.
- Мы ща быстро, отец, ты с ней пока посиди, мы мост объедем, заберем.
Я киваю.
- Конечно, касатики, чего ж не посидеть-то?
Водолазы надевают маски, уходят под воду. Я сажусь рядом с бабой и продолжаю пить. Допиваю бутылку и откидываю ее в сторону. Щенок нюхает волосы утопшей. Я молчу. Жду, когда аквалангисты на том берегу вынырнут. Потом меня накрывает. Менты вместе с водолазами уезжают в сторону моста. Я смотрю на свои руки, они кажутся легкими, словно перышки. Щеки горят. По очереди моргаю глазами, поджимаю губы и выдыхаю.
Облокачиваюсь на плиту и случайно попадаю рукой в плечо утопленницы. Поворачиваю голову. Баба молодая, красивая, на вид лет восемнадцать, не больше. Зеленая курточка на молнии расстегнута наполовину, облегающие джинсики, кроссовки на босу ногу. На одном висит водоросль. Смотрю на лицо. Кожа белая, в ушах золотые сережки. Аккуратно снимаю их и прячу в карман. Глаза бабы полузакрыты, мутные, как у рыбы, веки синие. Губы полные, тоже синюшного цвета, зубки вымазаны илом, сквозь них пробивается кончик бледного язычка. Опускаю взгляд, смотрю на сиськи. Трогаю их, запустив руку под куртку. Сиськи ледяные. На ощупь, словно резина. Щенок сидит рядом, скулит.
- Тихо, Бобр, не шуми.
Я оглядываюсь по сторонам и разминаю хуй. Пытаюсь разжать пальцем бабьи челюсти. Не получается. Опускаю руку к ее джинсам, оттягиваю ремень и проникаю внутрь, трогаю пизду. Ее джинсы мокрые и холодные. Я облизываюсь.
- Ух, ты ж какая! Ух, блядь!
Вынимаю вялый хуй и залезаю бабе на грудь. Пошатываюсь, голова кружится. Через боль стягиваю гнойный кожух с залупы и прикладываюсь уздечкой к кончику языка утопшей. Ощущение такое, будто к куску льда приложился. Болтаю хуем по бабьим губам, задеваю им о зубы и морщусь.
- Ах, ты ж…
Осторожно дрочу, вынимаю яйца и подаюсь вперед, прижимаюсь к бабьему носу, кожа расползается в стороны, одно яйцо сползает на щеку. Щенок продолжает скулить, смотрит по сторонам и рычит.
- Уйди, Бобр, уйди, блядь!
Рядом садится чайка, щенок отвлекается, бежит за ней, плюхает лапами по грязи, пытается догнать. Чайка улетает, Бобр подпрыгивает на месте и гавкает. Я же поднимаюсь, трясусь и кончаю на воду.
Не хватало еще, чтобы