![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Шайка воров. — Нет Петра Андреевича. — Надо помогать фронту⇐ ПредыдущаяСтр 23 из 23
Очень трудно выздоравливающему человеку лежать неподвижно в постели. И Майя — не исключение. Просто невыносимо трудное занятие — лежать чуркой. Она ёрзает по матрацу, то и дело шевелит пальцами рук или ног. И радостно жмурится. Но скоро выбивается из сил, и остаётся одно занятие — смотреть в потолок. Потому что резвыми и не уставшими остались только глаза. На потолке, если хорошенько в него вглядеться, есть много интересного. Прямо над прохудившимся коленом «буржуйки» удобно расположилось пятно от копоти. Словно лягушка присела на задние лапы и приготовилась к прыжку, но загляделась на длиннорылого комара. Майя напряжённо всматривается в соседнее пятнышко. Может быть — это стрекоза в детстве? Хорошо лягушкам. И стрекозам с комарами. Они спят себе в норках и не подозревают, какая по земле идёт страшная война. Мысли опять навеяли уныние. Она отвлеклась плесенью, возле окна. Для этого ей пришлось опасно скосить глаза. Она испугалась. Глаза сами собой крутанутся, и она останется косой. Как Райка с заднего двора, у которой от аппендицита умерла весной мать. Жалостливые женщины из их дома дарили ей пряники, конфеты, заплетали в тощие косички новые красивые ленты. И она победно глядела на девчонок. А когда ей совали шоколадки, она, прежде чем съесть, высоко поднимала немытую руку, показывая её девчонкам. И те отчаянно ей завидовали. У окна потолок, словно волнами, изборождён потёками сырости. Вперемежку с инеем. Это северное бурное море. Среди круто завитых поседелых волн не хватает древней викинговой лодки с бородатыми морскими разбойниками. Майя закрыла глаза, чтобы в кромешной тьме поподробнее представить их, но вдруг отчётливо увидала задиристые глаза Фридьки. Радость от выздоровления, переполнявшая её, мгновенно испарилась. В комнате захозяйничала тревожная тишина, такая жуткая и неожиданная, что ей захотелось убежать или спрятаться под одеяло. Она пересилила свою слабость, привстала немного, и вещи в комнате закружились. Она испугалась, со всхлипом шмыгнула носом и уткнулась боязливым растревоженным взглядом в сразу надоевшее до смерти пятно копоти. Кто-то сел на её кровать. Не поворачивая головы, она спросила: — Ты уже вернулся с фронта? — С какого фронта, — сказал Манин голос. — Это же я. Майя удивилась. — Ты ещё не умерла? — Совсем уж! — обиделась Маня. И пересела на стул. — Мне теперь кажется, что все в мире сейчас или воюют или умирают с голоду. Ты вот боишься умереть? — Кому хочется, — безразлично ответила Маня. — А ты чего спрашиваешь, ты же поправляешься? … Майя поглядела на подругу. Та ей не понравилась, она превратилась в Кощея. Только один Манин нос толстым барином расселся на лице. — Почему это носы не худеют? Вот странно… Она разглядывала свою тощую тяжёлую руку и удивлялась. Кожа как у бегемота повисла, только складочки тоненькие. — Чего молчишь? Села и сидит! Отпустили ко мне? — Некому отпускать. Страшно одной в квартире… — А бабушка? — Умерла бабушка… Ночью так страшно было, просто жутко одной. Я с головой дрожу под одеялом, а мне слышится, будто мёртвая бабушка ходит по комнате и всё брошку разыскивает… А потом ко мне наклоняется… Она добрая, а всё равно я её боюсь. Почему это мёртвых боятся, они ж мёртвые! Ты когда-нибудь ночевала с умершим? — Бабушка Эльфрида умерла, когда мне было три года. А потом, у нас же коммунальная квартира, в ней всегда кто-нибудь болтается… Не могут умереть все сразу. Если, конечно, разбомбят — тогда другое дело. Маня уныло сказала: — Тебе хорошо, у вас коммуналка. А другой ночью я видела Зою, хоть опять накрылась с головой и дрожала… Она просила хлеба. Я теперь не понимаю, мне это снилось или она приходила. Понизив голос, произнесла: — Они же без гроба похоронены… — Они же мёртвые, они же не могут по улицам разгуливать. И дверь в квартиру закрыта — вон сколько у вас запоров. — Всё равно боюсь. Пришла к твоей маме, попросилась пожить. А ты так болела, я думала — умрёшь. — Дура, нельзя мне умирать. Столько у меня дел! — Всем нельзя, а умирают… Будкин пропал. Как кота съел, так и пропал… Может, кот заколдованный был. Вот жил он с нами, и я его ненавидела. А пропал… Надо было сажать его в тюрьму, тогда бабушка с Зоей не умерли бы, правда? И карточки у нас были бы. Я маме записку написала, что у вас живу. И бабушку тогда свезём в морг. — Она лежит в квартире? — испугалась Майя. — А где же? Так на кровати и лежит под одеялом мёртвая… Мы станем у маминой подруги жить. И дров надо на троих меньше… Знаешь, как дорого стоят дрова? Целых сто пятьдесят граммов… А Будкин замёрз, где-нибудь валяется, а люди и не знают, что у него целых три хлебных карточки… — Ты что? Четыре, — поправила Майя. — Не мог он замёрзнуть, ел он хорошо. — Правда, четыре. С ума сойти, столько хлеба на одного, правда? — Ты его теперь жалеешь, что ли? — Мне всех жалко. И тебя тоже. Я думала, что ты не вы… — Уже говорила, — перебила Майя. — А возле военного завода фашисты разбомбить могут… — Сейчас везде могут, — миролюбиво сказала Маня. — Зачем в войну люди должны умирать насильно? Кому хочется? А завод не успеют разбомбить, весной же кончится война. А я, Майка, думала, что ты… — Дура, — невежливо перебила опять Майя. — Вот заладила как попугай. Говорить, что ли, не о чем? — Я забыла. Уже Новый год прошёл. — Врёшь опять? — Зачем мне врать, если он прошёл? Его не удержишь, он же не конь. А я стихи научилась сочинять. Сказать?
В новых галошках, в рубашке горошком Воробей Тимошка скачет по дорожкам.
И ещё:
Мышка в кружечке коричневой Наварила каши гречневой…
Дальше не успела. Нравятся? — Хорошо бы сейчас каши поесть гречневой, — задумчиво отозвалась Майя. — Не надо больше сытых стихов писать… — А от Москвы фашистов отгоняют… — А от Ленинграда? — с надеждой спросила Майя, вспомнив Толю. — Москве всё первее. А на фронте тушёнку американскую дают… Сморенная слабостью, потрясённая новостями, Майя закрыла глаза. Но Манина убеждённость её озадачила. — Хорошо бы! Дай Кадика и сходи к Фридьке. Спроси, где он болтался. Майя открыла глаза. Маня странно на неё глядела. — Ну, что уставилась? Майя удивилась своему тонкому сварливому крику, даже не крику, а писку. Маня съёжилась. — Нет, ты язык проглотила? Скажи, проглотила? Она почувствовала что-то неладное. Манино молчание сгустило её подозрение. Манька всегда так: держится, а в самый нужный момент прокисает, как молоко. Маня тихо и монотонно заговорила: — Пропал Фридька ещё с того дня. Может, шпион поймал его. Его бабушка каждое утро ищет. Идёт растрёпанная и везде заглядывает, даже в старую помойку между сараями… Скажи, разве могут в городе пропадать люди? Что Фридька — иголка? Майя, похолодев, слушала. — Столько новостей! Дворника с мужиком в бурках забрали. И какую-то Варвару ихнюю… и убитую заведующую забрали бы. Это воровская шайка, оказывается. Майя медленно осмысливала сказанное подругой. Сердце её сжалось, она представила Фридьку замерзающим на улице. Подруга подала Кадика. Майя погладила его, поцеловала в тощую морду, в слезящиеся глаза, а перед ней стояли задиристые глаза Фридьки. Внезапно у двери послышался голос Софьи Константиновны. — У вас дверь приоткрыта, тепло выходит. Слава Богу, очнулась. Мы буквально приготовились к самому печальному… — Не умерла, — неласково отрезала Майя. — А он пропал! — Кто пропал? Господи, у вас есть котёночек. Какой чудный, буквально душка. А где мама? Увидев расстроенное лицо девочки, повернулась к Мане. — Её нельзя волновать. Тебя пригрели, облагодетельствовали, а ты себя как ведёшь? Маня опустила голову. — А может быть, он на фронте? Не мог же он заблудиться. Дурак он, что ли, пропадать в своём городе? — засомневалась Майя. — Ты жестокая девочка. Маня, — громко отчеканила Софья Константиновна. Майя настороженно глянула на неё, и тут её словно прорвало. Словно она нашла отдушину, чтобы её горе и бессилие перед судьбой выплеснулись. — Сами вы жестокая, — с ненавистью сказала она, глядя в глаза Софье Константиновне. — У вашего Петра Андреевича ноги в ваши опорки не влезают, с них вода течёт, такие они синие и опухшие. А вы не видите. А лицо его вы тоже не видите? Почему вы его не кормите, свои тряпки жалеете? Она вспомнила слова Петра Андреевича. — Луковица сейчас может человека поставить на ноги. Или, например, мясной бульон. И картину не даёте писать, а это его лебединая песня… И ещё вором хотите сделать… Не надо мне вашего рояля. У вас мамикрия, вот! — Мимикрия, — потерянно поправила Софья Константиновна. — Господи, она бредит. Кто же сейчас купит рояль? Разве что на дрова. Я приду позже… Она вышла из комнаты, забыв закрыть за собой дверь. — Ты чего? — проговорила Маня. — Ты не могла Кадика покормить? Он же еле живой! — накинулась взбудораженная Майя на подругу. — Скажи, Юрика при тебе уносили? — Ага. Им манную кашу дают. Со всего города собирают… у кого матери умерли… А молоко тебе оставили, ты же болела. Твоя мама тебя, как маленькую, с ложечки поила. Ты не глотаешь, проливается… Я думала, думала и Кадика подложила, когда твоя мама не видела… Он преспокойно слизывал у тебя с подбородка. Я и сама думала слизывать, да неудобно. Он и щёки твои облизывал. И нос. Прямо не оторвать было, так он тебя полюбил! Знаешь, среди двора накопилось столько мусора! Как гора! А твоя мама меня кормила два раза хряповыми щами. Такие они вкуснющие, все пальчики перелижешь! У вас и повидло земляное, и хряпа уже кончаются. Что вы будете есть? — Скоро фашистов прогонят. Не каркай. — Я говорю, а не каркаю. Что я, ворона, по-твоему? — обиделась Маня и замолчала. — Скажи, я жестокая? — спросила Майя. Подруга выпучила глаза — Молчишь, — презрительно выдавила Майя. — Все вокруг пропадают, умирают, а я радуюсь, что не умерла. — Это организм твой радуется. Тебя не спросясь. Это сказала Наталья Васильевна. Она уже пришла и раздевалась у вешалки. — Продала? Наталья Васильевна устало села на диван, покачала головой. — Облава была… Кого забрали, а кто убежал. Кому хочется в пикет? Вот за деньги купила кусочек дуранды. И то в переулке возле рынка. Денег-то немного было… Она положила на стол кусок дуранды. Маня судорожно сглотнула, разглядывая искоса твёрдый, как камень, жмых. Он был весь в остатках семечек, непонятных зеленовато-бурых частицах, серо-чёрных тростинок и вовсе непонятных, но съедобных кусочков. — Как дальше будем жить? Как горько сказала это мама, как устало закрыла глаза, как бессильно опущены её руки! Девочки с испугом глядели на неё. — Как протянем зиму, — продолжала Наталья Васильевна, — сколько можно терпеть такое человеку? Ладно. Маня, подай чашку со стола, топориком кусок разобью на мелкие части и замочу. А потом мы наварим вкусной каши. Маня сразу повеселела. — Вы и варите в этой воде, а то много питательных средств пропадёт. А я принесла кожаный ремень, бабушка его приготовила… Его тоже можно варить, ведь он из кожи… заграничной. А то вы меня кормите… Маня отстегнула ремень с пальто, положила на стол. — Не средств, а веществ, — поправила Наталья Васильевна. — Оставь пока у себя… Маня, стесняясь, не брала назад свой ремень. Дверь в комнату распахнулась, шумно вошла Софья Константиновна. Она была очень встревожена. — Наталья Васильевна, помогите мне, Христа ради. Богом прошу. У меня… — Что случилось? — встрепенулась Наталья Васильевна. — Что у вас? — Неловко просить, но я в таком отчаянии! — Да, что с вами? — Не со мной, с Петенькой. Упал возле своей несчастной картины и молчит. Не отвечает, понимаете? — Что, умер? — испугалась Наталья Васильевна. — Нет. Не знаю. Может, у него голодный обморок, но почему глаза закрыты? Вы ходили на рынок, принесли мяса? Умоляю вас, дайте для Петеньки. Ему нужен мясной бульон. Как никогда нужен! И пойдёмте, пожалуйста, он лежит у окна, он простудиться может… его поднять надо, а одной… — Не принесла я мяса. Облава была, разбегались все. Простите, но вам надо самой туда ходить. Сейчас я наброшу пальто и платок… Софья Константиновна часто-часто заговорила: — Вы знаете, как было трудно доставать приличные вещи. С шести утра занимали очереди в промтоварные магазины. Помню, неделю ходила, чтобы купить костюмы. Серёже купили синий шевиотовый, а Игорьку и Петеньке, но уже в другой раз, купили по коричневому… И пальто с трудом доставали. Разве я могу их продавать? У Петеньки скромная зарплата, а мне ещё двух мальчиков воспитывать! Придут с войны, скажут, что мать единственные костюмы проела. Тут глаза Софьи Константиновны вдруг заметили котёнка. Майя тревожно накрыла малыша краем одеяла и следила за Софьей Константиновной. Маня придвинулась к подруге. Софья Константиновна подходила всё ближе. Её набрякшие слезами глаза остановились на Майе. Та напряжённо следила за нею и затискивала котёнка под кофту. Котёнок тонко пищал от боли и царапался. Вдруг женщина упала на колени, протянула Майе худые руки. — Отдай его. Спасать надо. Отдай, — глупо просила она. Майя отодвинулась к стенке, с тревогой уставилась на её руки. — Милая, отдай! — Зачем? Вопрос сухо и напряженно прошелестел в тишине. Наталья Васильевна с пальто в руках замерла у вешалки. Маня заикала. — Мама, она же, она же… — Наталья Васильевна, это для Петеньки! Это же мясо, понимаете? А ему нужен бульон. Петеньки не станет, и я не буду жить! Понимаете? Ему бульон нужен… Петеньки не станет, зачем мне жить? Христа ради прошу! — Нет! — ужаснулась Майя. — Какой он кусок, видите, в нём одни косточки?! Она вытащила пищавшего котёнка из-под кофты. — Его крысы не съели. Его мама погибла, защищала его от них. Какой он кусок? Он — одни косточки… он не кусок… Наталья Васильевна быстро подошла, погладила Майю по голове исколотыми крючком шершавыми пальцами. — Успокойся доченька. Мягко тронула оцепенелую Софью Константиновну за плечо: — Пойдёмте, прошу, — сказала она. — Пусть успокоится, подумает, попривыкнет… — Не попривыкну, — упрямо ответила Майя. Софья Константиновна тяжело поднималась с колен, она постояла секунду, и, ни на кого не глядя, поплелась за Натальей Васильевной. — Он лежит, замерзает, а она… — сердито проговорила Маня. Она сидела выпрямившись, словно кол проглотила. Вдруг Маня спросила: — А если художник умрёт, кто тогда станет рисовать картину про Победу? Вдруг она тогда не наступит? Правда? Майя озадаченно уставилась на подругу. Манина мысль её поразила, и она долго не могла вникнуть в суть её. Тревога за котёнка перебивала все её мысли. — Глупая, понимаешь, что ты сказала? Ну, кто тянул тебя за язык? Ты не понимаешь, что ты сделала! Теперь я не могу… Котёнок выбрался из-под кофты и укусил Майю за палец. Он сопротивлялся. — Я не могу теперь его не отдать! Возвратилась Наталья Васильевна. Она куталась в пальто и была далёкая, отстранённая. Девочки не спускали с неё глаз. Наконец она сказала: — Сколько нервов надо, чтобы просто жить, а тут… Прими лекарство, успокойся. А Петру Андреевичу уже ничем нельзя помочь. Я говорю страшные вещи спокойным голосом. Ну, неужели мы становимся такими чёрствыми, ко всему безразличными? Сколько можно умирать людям? — И кто станет встречать победу, если мы умрём, — удивилась Майя. — Почему от Ленинграда не могут отогнать! — поддакнула Маня. — Победа придёт, как не прийти, если за неё отдают такие жизни! Надо выжить, выстоять, а ей — как не прийти? Я одна на фронт троих проводила, — бормотала Наталья Васильевна, принимаясь за вязанье. — Может, и нам на фронт попроситься? — сказала Маня. — А, может быть, на твою фабрику нам пойти? — спросила Майя, отмахиваясь от Мани. — Ты, Манька, глупая. Кто нас возьмёт? А носки вязать мама научит. Их проще вязать, чем перчатки. — И карточку рабочую дадут? — обрадовалась Маня. — А то сидим без дела. Обрадованные девочки заговорили, перебивая друг друга. Наталья Васильевна задумалась, но спицы продолжали ловко мелькать в её руках. Внезапно замолк метроном. Все настороженно уставились в чёрную тарелку репродуктора, ожидая, что последует за паузой. — Вдруг тревога, а у нас поставлена каша вариться. Придётся огонь залить… Зря сколько дров переведу, — досадливо сказала Наталья Васильевна. — Ещё тебя собирать… — Давно не ходят в бомбоубежище. А бомба этажи пробивает и ещё уходит в землю на пять метров, — со знанием дела сказала Майя. — Кто уходит в землю? — не поняла Маня. — Разбомбят, и каши наесться не успеем. И вязать не научимся. Может, хлеба прибавили? Или фашистов отогнали, как в Москве? Не спуская глаз с молчащего репродуктора, они гадали. Неизвестность и тревожна, и заманчива. Репродуктор хрипло закряхтел, и вдруг из него полились страстные, полные веры и боли стихи:
Ленинградцы, дети мои, Ленинградцы, гордость моя!
Запомнилось:
К вам в стальную ломится дверь, Словно вечность, оголодав…
Потрясло и обрадовало:
Сдохнет он у ваших застав, Без зубов и без чешуи!
Они слушали жадно. Это ведь про них. Страна знает, как им сейчас трудно, знает, как в осаждённом фашистами городе они падают и умирают. Когда кончились стихи, они с надеждой ели нипочем не провариваемую дурандовую кашу. И котёнок ел, кротко поглядывая на Майю. Она его гладила и ласкала, думая о Петре Андреевиче. — Какая длинная зима. Тянется и тянется, а если сосчитать, прошёл всего один зимний месяц, — удивилась Майя. — Всего один месяц, — поддакнула Маня, аккуратно слизывая с ложечки кашу и робко поглядывая на Наталью Васильевну. — Такого длинного месяца я даже не помню. — Съели, а теперь спать! Я устала и не могу вязать, а керосин зря жечь ни к чему. Ложиться всем на кровать и получше укрываться. А то к утру в сосульки превратитесь. Утюг горячий? — Мамочка, а каши на утро осталось? А то я не могу… — Тётя Наташа, вязать тяжело? — Спать. Спокойной ночи! — Спокойной нам ночи. Спокойной нам ночи. Спокойной нам ночи! — как заклинание твердили девочки. Они крепко прижались друг к дружке и долго щупали ногами чугунный утюг. В коробке, зарывшись в вату, спал Кадик. Блокадная зима сорок первого года продолжалась. Невыносимая, нечеловеческая зима.
2003
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru Оставить отзыв о книге Все книги автора
|