Глава 3. Старый еврей Давид сидел перед своей хижиной под развесистым ореховым деревом и бескровными тощими пальцами крошил сухой хлеб для своей собачки

Старый еврей Давид сидел перед своей хижиной под развесистым ореховым деревом и бескровными тощими пальцами крошил сухой хлеб для своей собачки. Бедный старик был одинок. У него на всём белом свете не было ни одного близкого человека, не было ничего дорогого.

Правда, у него была избушка, маленький участок сада, ореховое дерево и скамья под ним, но всё это было не родное. Родина находилась далеко, а старый Давид был здесь пришельцем и ни с кем не мог говорить на языке матери. Он здесь состарился, но родным не стал.

Ему было всё равно, где коротать век. В Деревне его ничто не удерживало. Люди привыкли к нему, он к людям, но взаимной любви между ними не было. Да и как быть: ведь он еврей! Когда он зимой лежал больным, соседи знали об этом, но к нему не заглянул ни один: какое кому дело до еврея? Только Мефодий заходил к нему, тоже пришлый в деревне. Он постоянно ухаживал за больным. Продолжает бывать и теперь, не сторонится старого еврея. За это старый Давид крайне благодарен ему.

Из-за него с Давидом случилось нечто странное. Старый еврей был при смерти и думал, что его сердце умерло для людей. Но вдруг оно ожило. Его согрел совсем чужой, сторонний юноша, да к тому же ещё юноша-христианин.

Сначала старый Давид с недоверием настоящего еврея, претерпевшего от христиан много горьких обид, косо смотрел на необычные поступки пришельца, который появился подле него так неожиданно, как внезапно прорвавшийся луч света.

Другие соседи не замечали никакой разницы между собою и работником Ондрачика, но старый еврей был наблюдательным. Он заметил это ещё тогда, когда парень в первый раз принёс ему воды из колодца, а затем остался в его жалкой каморке и говорил с ним так дружески, как будто бы он очень любил старого Давида, его, которого никто более не любил и кого покинули самые близкие люди.

Одного боялся старый еврей: нет ли в нём пороков и распущенности, которые были свойственны другим парням. Но нет, до сих пор поведение Мефодия было безупречным. Парень не пил, знал заповеди Божьи и выполнял их изо дня в день. Старый еврей знал, что молодой христианин действительно любил всех людей. Он следил за Мефодием тайком и убедился, что не было соседа, которому бы он не оказал какой- нибудь услуги.

— Зимой, — рассказывал старый ночной сторож, — когда я со связкой дров за спиной возвращался из лесу, меня догнали на лошади Ондрачики, и Мефодий тотчас соскочил с телеги, уступил мне своё место на сиденье, а сам подле телеги пошёл пешком до своего жилища.

А весной, когда пахали у Ондрачика, возле их поля была полоса старой злющей вдовы Глинарки, которую все боялись, потому что она бранилась самым ужасным образом. Мефодий вспахал её полосу. До той поры она ни от кого не видела добра. И парень, пришедший в деревню со стороны, первым оказал ей услугу.

Всё это, конечно, были мелочи, но что он мог ещё сделать, если был только простым работником? Однако если он замечал, что людям тяжело, и если это было в его силах, он с любовью помогал им. Словом, он делал всё, что мог.

Еврей следил, каким парень окажется работником. Мефодий был здесь уже долгое время, и старый Давид видел, что зятья Ондрачика никогда не заботились о хозяйстве так, как этот работник. В доме ли, во дворе, чуть только он замечал где-нибудь, что нужно что-то подправить, он тотчас же заставлял хозяина это сделать. Сам слуга Авраама, о котором говорится в Библии, не мог бы служить своему господину вернее, чем этот работник служил глупому мужику.

Давид считал Ондрачика глупым. Старый еврей часто видел, как плохо шли у мужика дела, но он и не думал ему помочь. Какое ему дело до чужеверца? Он, еврей, относился к мужику так же, как мужик к нему, еврею.

Мефодий был другим. Еврей видел, что работник умнее своего хозяина, однако Давид ни разу не слышал, чтобы парень говорил об Ондрачике иначе, как с уважением и любовью.

Нравственно парень был также совершенно чист. Он был молод, а у Ондрачика была дочь да у Петрача две. Общий колодец был как раз под окном еврея. Старик часто видел, как все три девушки приходили к колодцу и как парень доставал им воды. Девушки улыбались ему, и он, как брат, улыбался им. Старый еврей невольно сравнивал парня с Иосифом в Египте. На что уж дочери Петрача были распущенны, но и они благодаря Мефодию стали держать себя благопристойнее, особенно с того времени, как тот начал ходить к Самко.

Всё это очень располагало Давида к парню, и потому, когда на прошлой неделе Мефодий опять зашёл к нему, старый еврей очень обрадовался: он чувствовал себя в долгу перед Мефодием и хотел хоть чем-нибудь выразить свою любовь к молодому человеку. Теперь парень пришёл сам, чтобы просить его об одной услуге: поучить Самко счёту и торговому делу.

Кажется, никому в мире Давид из любви не оказал бы никакой услуги, но так как его об этом просил Мефодий, то он охотно и дружески обещал. Спросил только:

— Чего ты хлопочешь о твоём соседе? Что тебе за дело до него? У него есть родители и родные, они могли бы сами позаботиться о Самко.

В ответ на это резкое слово старый Давид ждал, что Мефодий станет обвинять старика Петрача, но вышло иначе. Работник спокойно сказал:

— Знаешь что, сосед? Иисус Христос учил:

«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим... и ближнего твоего, как самого себя». Если бы я, например, был беспомощен и слаб, мне было бы очень дорого, чтобы кто-нибудь позаботился обо мне. То же самое я думаю и про Самко. Родители, конечно, его любят, но если они не смогли ему помочь, что же делать? Я же знаю, как ему можно облегчить жизнь. Бог дал мне добрую мысль, и я полагаю, что я обязан её осуществить.

Давид согласился. Всё, что говорил и делал парень, старику нравилось и казалось правильным. Одного старый еврей терпеть не мог:

Мефодий к нему постоянно лез со своим Иисусом Христом. Работник постоянно говорил ему про Иисуса Христа, при каждом чтении книг

Ветхого Завета ссылался на Иисуса Христа и всякий свой разговор обязательно оканчивал словами:

— Спаситель любит нас.

Старый Давид не хотел и думать об этих разговорах. Если бы он мог их выкинуть из головы, он бы никогда и не вспоминал о них. Он сердился на себя, зачем он позволил парню читать истории о Том, Кто был Сын Девы, Кто должен был сокрушить голову змея — греха, Кто был семенем Авраама и сыном Давида, Кто взял на Себя грехи всего мира и Кто назывался Мессией.

В устах Мефодия его религия была прекрасна. Это была действительно религия любви. Она проникала в озлобленное обидами сердце старого еврея, как целебный бальзам. Начни Давиду кто-нибудь раньше говорить об учении Иисуса Христа, он только презрительно посмеялся бы, потому что никто из тех, которые жили рядом с ним и называли себя христианами, не жили по учению Христа.

Они бранились, дрались, совершали убийства и воровали, ходили по судам и не прощали друг друга. Они ходили в храмы и не исполняли того, о чем им там проповедовали.

В деревне было два храма: католический и евангельский, и христиане презирали вероисповедание и учение другого, однако при всём этом считали себя верующими в Того, Кто проповедовал им любовь и милосердие. Старый Давид рассердился бы, если бы кто-нибудь из них пришёл к нему и стал ему излагать учение Иисуса Христа: он сравнил бы их вероисповедание с их жизнью. Но этот милый, пришлый молодой парень жил именно так, как требовала его вера: он любил Христа и исполнял Его учение. Давид знал это доподлинно. А если это делал один, то разве другие не могли бы поступать так же?

Почему же между этим одним и остальными такая разница?

Старик много думал над этим. Никто не мог ему ответить на этот вопрос.

— Добрый вечер! — раздалось недалеко от него.

Он поднял глаза: перед ним стоял парень, о котором он только что думал и которого он не надеялся скоро увидеть у себя.

— Я думал, что мне не скоро удастся навестить вас, сосед.

— И я полагал, что ты теперь долго не придёшь.

По морщинистому лицу старика пробежал светлый луч, и он любезно подвинулся на скамье.

— Садись! Я хочу знать, о чём ты договорился с Петрачём.

Мефодий сел и подробно обо всём рассказал.

— Кто знает, кто знает, — в раздумье кивал старый еврей головой, — изменится ли дело?

— Я надеюсь на лучшее. Я молился, чтобы дело увенчалось успехом, и верю, что молитва будет услышана.

Так поговорили они с минуту, и старик сам стал строить планы, каким образом Петрач лучше мог бы приняться за дело. В старом еврее заговорил делец.

— Сосед, — сказал тогда удивлённо Мефодий, — если вы знали, что в этом месте пойдёт торговля, почему же вы тогда сами не начали её? Что за охота вам была возиться с тряпьём?

Парень взял руки старика и дружески поглядел ему в лицо, которое вдруг затуманилось глубокою скорбью.

— Ты говоришь, почему я не завёл торговлю? А я тебя спрошу, к чему и как мне было это делать? Для чего и для кого было хлопотать? Я одинок, как дерево в пустыне. Немножко работы, дела, чтобы прокормиться, и довольно. Без занятия в моём одиночестве и при моём горе я бы умер.

Вот я и делал, что мог. Но зачем ты мне всё это напомнил?

Старик резко вырвал свои руки, закрыл ими лицо и опёрся локтями на колени. С минуту сидел он согнувшись, совсем подавленный горечью воспоминания. Мефодий глядел на него с невыразимым участием и сожалением. Потом обнял его и прижал его старую седую голову к своей груди. Старый Давид давно уже не встречал ни от кого сострадания, давно не знал отрады быть кому-нибудь дорогим.

Когда он был молодым, он знал счастье взаимной любви, но потом, когда счастье улетело, ушло навсегда, когда он страстно, но тщетно простирал руки в пустоту, тогда он подавил в своём сердце всякое чувство человечности, пока вера в людей не исчезла совсем. Ему казалось, что сердце его окаменело. Но в действительности это был не камень, а только лёд, и этот лёд тотчас стал таять, как только его пригрело солнце любви.

Старик затрепетал в объятиях Мефодия, словно старое дерево в бурю.

Горячее рыдание вырвалось из его груди, и после долгих лет первые слезы потекли по морщинистым щекам. Мефодий не мешал старику. Он прижал свою молодую голову к седой голове Давида. Глаза его тоже были влажными. А так как плачущий не закрывал более своего лица, он вытирал ему слезы.

— Оставь меня! — сказал Давид сквозь слезы. — Зачем ты беспокоишься из-за старого еврея? Все ведь гнушаются мною! Ты один кручинишься из-за меня! Чего ради?

— Потому что я люблю вас, дорогой сосед.

— За что ты можешь меня любить? — разразился новыми слезами старик. — Меня уже давно никто не любит, любила меня когда-то только моя мать. Позже я думал, что любила «она», но это оказалось обманом.

— Как так — обманом?

— Пусти меня и не спрашивай, — сказал старик, успокоившись. Мефодий отпустил его.

— Поверьте мне, сосед, вам было бы легче, если бы вы могли кому-нибудь высказать всё, что уже долгие годы удручает вас. Доверьтесь мне: я люблю вас и могу сочувствовать вам.

— Пожалуй! — старик поднялся, и в его потухших глазах вспыхнул огонёк.

— Я благодарю тебя, ты опять облегчил моё горе. Ты добр, но мир скверен, и я, может быть, предостерегу тебя от несчастья, и ты будешь более осторожен, чем я.

И старый еврей стал рассказывать:

— Если ты взглянешь на меня, на мой скорбный вид, на моё морщинистое лицо и полуслепые глаза, ты вряд ли поверишь, что я также когда-то был молод, красив и крепок, как деревце в лесу или как ты теперь.

Он прислонил своё тощее тело к дереву и взял сильную руку юноши своими слабыми руками.

— Мои родители оставили мне в наследство хорошее торговое дело и, хотя я не был богат, я считал, что Бог отцов моих благословил меня, так как я действительно имел сокровище. Этим сокровищем была моя жена, прекрасная, как цветок Ливана. И при ней дитя, ах, какое дитя! Сам Моисей не мог быть прекраснее, когда дочь фараона сжалилась над ним из-за его красоты. И когда я вспоминаю тогдашнее моё счастье и блаженство, я думаю, что Адам в раю не был счастливее. И всё это прошло!.. Как тебе это объяснить? Я в доме часто отсутствовал: несчастное моё занятие отзывало меня по делам, и я не подумал, что у других также могли быть глаза. Однажды я из дальних мест возвратился домой. Полный радости и надежды, вхожу к себе и... дома нет никого... пусто.

Старик схватился за голову.

— Пришёл вор и похитил радость моих глаз, сокровище моего сердца! И если бы это был гой (христианин)! Но то был вор свой, один из наших.

Я пришёл в отчаяние. Бегал по судам, и всё напрасно: мне пришлось дать жене развод. Мало того, суд присудил и ребёнка ей. «Вор» был знатнее меня. Он был окружным чиновником, и меня отовсюду отсылали. Я нигде не нашёл защиты, даже у Господа Бога, а у них всё шло как по маслу, пока они не уехали. Затем они покинули Венгрию, и я не мог более знать, где моё Дитя и что с ним сталось.

Ах, Мефодий, когда я всё это вспоминаю, я, как Иов, готов говорить: «Где Бог мой, чтобы я мог идти к Нему и отнести стоны мои?» Он Всеведущий, Один Он знает, что сталось с моей дочерью Эсфирью и с моей бедной женой! Жена меня покинула, изменила мне, но я никогда не допускал и мысли, что она преступна и виновата передо мной. Она была так молода, когда мы поженились, а «тот» был так красив и такой важный барин. И он увлёк её. И если бы она только захотела вернуться ко мне, я всё бы ей простил и, охотно принял её обратно, о, как охотно! Но меня не допускали к ней и, вероятно, говорили ей, что я грубый и злой. Она, должно быть, боялась меня... и всё было потеряно.

Я убежал из того города, скрылся со своим горем в этой стране и нынешней зимой надеялся, что смерть освободит меня от моей тоски и что я свою скорбь унесу в могилу. Вот и всё. Ты заставил меня всё рассказать, и у меня снова всё ожило: потеря, тоска и сердечная боль — всё! На что тебе это было надо? Какая нужда?

— Очень большая, дорогой сосед! Я знаю теперь, о чём молиться за вас, а вы, погодите, придёт время, вы не будете каяться за своё доверие, а ещё будете благодарить меня, что я вызвал вас на откровенность!

Мефодий поднялся, а за ним и старый еврей, и они вместе вошли в маленькую хижину Давида.

Когда старик зажёг свет, Мефодий увидел пустые кувшины, взял их и принёс свежей воды.

Потом привёл в порядок убогое жилище, как он это делал во время болезни Давида. Затем сел на скамью у стола, раскрыл толстую старую Библию и стал читать. Старый еврей накрыл свою седую голову шапкой, и Мефодий, чтобы не оскорбить хозяина, тоже надел шапку. У евреев считается оскорблением, если при чтении Слова Божия человек остается с непокрытой головой.

Сегодня, хотя читалась 53-я глава книги пророка Исайи, где говорится о грядущем Спасителе, и хотя Мефодий подробно толковал, что это относится к Иисусу Христу, старый ервей не возражал. Расстались они мирно.