Батюшкин грех

Кровельное железо, поржавевшее и пережившее не один десяток лет, при каждом порыве ветра жалобным скрипом напоминало, что еще одну холодную и дождливую осень оно вряд ли выдержит. Местный умелец и спец по всем крышам села дядька Пахом на очередную просьбу батюшки «подлатать» отказался даже лестницу к стене ставить.

— Там, отче, латать уже нечего. Решето сплошное.

Впрочем, можно было и не говорить, священник и сам знал, что сгнило все, а ставить новую заплатку на старое само Евангелие запрещает.

Немногие благодетели прихода ныне переживали последствия кризиса, и подвигнуть их на изготовление новой крыши было проблематично, да и просить батюшка толком не умел. Стеснялся.

Если бы на храм, то в любой бы кабинет пошел, а здесь ведь — себе, на дом, надобно.

Выход, конечно, был. Со стороны кладбища огораживал священнический дом забор, из шифера сооруженный. Шифер хоть и почернел местами и зелеными слоями мха по ребрам покрылся, но все же свою первоначальную кровельную цель выполнить еще мог.

Взял священник молоток да гвоздодер, позвал на помощь сердобольного соседа, перекрестился и приступил к аккуратному выдергиванию гвоздей, забитых еще в эпоху позднего социализма.

Гвозди поддавались плохо. Сосед неловко крутился рядом и больше руками махал, чем помогал. Крайний лист тронулся с места лишь тогда, когда его, вросшего в землю, обкопали вокруг. Поддался и глухо, по-старчески охнув, лопнул. Аккурат посередине.

Батюшка тоже охнул и окончательно расстроился. Сел на лавочку у крайнего кладбищенского холмика и загрустил. От греховного пребывания в унынии священника вывел густой женский голос:

— Ты, мил человек, случаем не поп?

Батюшка поднял глаза. Перед ним возвышалась дородная смуглая женщина в дорогом пестром одеянии, с многочисленными кольцами на руках и бусами на шее.

— Священник я, священник, — ответил батюшка, а внутри раздраженно прозвучало: — Цыганки мне только не хватало.

— Да ты, поп, не огорчайся и забудь про меня плохо думать, — продолжила цыганка, каким-то своим чутьем читая мысли священника. — Я цыганка православная, крещеная и крест Божий на себе ношу. — Тут она выудила из глубин обширной груди золотой крест на не менее золотой цепи и показала священнику.

Батюшка глянул на крест и подумал: «Ежели его продать, то на половину моей крыши денег хватит».

Подумать-то подумал, а сам перекрестился и спросил у невесть откуда взявшейся цыганки:

— Ну и что ты хочешь, раба Божия…

— София, — подсказала цыганка.

— София, — закончил вопрос батюшка.

— Так у меня к тебе, батюшка, одно дело и один вопрос.

— Начинай с вопроса, — благословил священник, ожидая просьбу о подаянии или предложения золотишко продать-купить.

Ошибся священник. Причем кардинально ошибся.

Цыганка посмотрела на раскоряченный с краю забор, зачем-то попробовала его покачать и спросила:

— А для чего ты, служитель церковный, ограду кладбища ломаешь? Чтобы покойникам не мешала?

Батюшка даже смутился от неожиданности вопроса. Смутился так, что покраснел, а потом… Потом его прорвало.

Высказал он цыганке, которой никогда раньше знать не знал и видеть не видел, все свои страдания с этой прогнившей крышей, отсутствием денег, десятью старушками на приходе и требованием епархией средств на строительство очередного собора в элитном районе областного центра…

София как-то не по-цыгански молча и внимательно слушала, а потом взяла да сказала:

— А давай, горемычный, тебе ромы помогут?

— Цыгане? — опешил священник.

— Они, поп, они, — ответствовала София. — Только, чур, уговор. Мы тебе крышу ставим, а ты наших детей всех покрестишь да службу нам отслужишь. Так как, поп, устраивает тебя такая цыганская помощь?

— Устраивает, — махнул рукой батюшка и решил, что дальше разговора дело не пойдет.

Цыганка же развернулась и солидно, будто из офиса дорогого вышла, пошла к кладбищенским воротам.

На следующий день, только посерело тусклым осенним рассветом небо, священник открыл церковь — она напротив его дома располагалась — надел епитрахиль и принялся за утренние молитвы. До 50-го псалма лишь дочитал, как гул машинный помешал. К неказистой усадьбе деревенского батюшки подъехало около десятка легковых машин, а за ними затарахтели и две конные повозки, доверху груженные строительным материалом. Всей этой кавалькадой руководила его давешняя знакомая цыганка София.

Дальше было то, о чем в сказках пишется: «Ни словом сказать, ни пером описать». Батюшка полдня крестил десятка четыре орущих, смеющихся, веселых и хмурых цыганчат, возрастом от двух недель до двадцати лет, а столько же взрослых представителей этой свободолюбивой нации шустро и качественно перекрыли ему крышу новым современным шифером.

А потом был общий молебен. И «Отче наш» пели все, кто как может, и крест на себя накладывали, кто как умеет, и плакали почти все, когда батюшка имена умерших ромов вычитывал.

Закончилось все обедом. Его в летней кухоньке цыганки приготовили. На всех.

Вот только одно смущает священника по день сей. Пятница это была. Кулеш же цыганский мясной. Какой цыган без мяса? А батюшка им и не сказал, что день постный…

Может, все же Бог простит?