Господа Скотинины

Тарас Скотинин, Митрофанушка - сразу два поколения свино-человеков, занятых только желудочными, только половыми вопросами. Пусть наряду с ними еще возможны благородные типы: накопленная сила духа тратится не тотчас, - но уже значительная, может быть, преобладающая часть дворянства пала со своей служилой высоты. Чуть послужив, дождавшись чина поручика или корнета, дворяне выходили в отставку, ехали в родовые усадьбы, опускались в перины и пуховые подушки, толстели, брюхатели среди дворовых гаремов. От лютой скуки пили, ели, спали, зевали, кутили, доходили до беспробудного пьянства и непотребства. Ведь в самом деле все это было. Старики это еще помнят из живых воспоминаний, молодежь может прочесть миллион свидетельств, не оставляющих сомнения. Разве только огромные таланты вроде Пушкина и его школы не поддавались растлевающему влиянию крепостного свинства. Талант, как золото, не окисляется, не ржавеет в щелочах. Но огромное большинство посредственных, освобожденных от труда людей вырождались в известные гоголевские типы. Из них Тентетников, как немного позже Обломов, были еще самыми симпатичными. Вглядитесь пристально в этот класс: какая колоссальная в нем совершилась перемена! В петровские, героические времена гербом аристократии мог служить национальный герб - орел. Грозное, сильное, зоркое, подвижное животное, наблюдавшее с высоты за двумя материками и как бы двухголовое, - таков был старый русский аристократ, отстаивавший Россию. Но хищная птица в эпоху Екатерины как будто начала перерождаться в толстое четвероногое, которому только бы есть да спать. Как в том толстокожем, что наказал Христос, у многих обеспеченных людей высшая жизнь замерла, свелась к жратве. В широких кругах полупросвещенной буржуазии нашей, неправильно именуемой дворянством, в Скотинине, в Обломове погасло мужество, поникла вера, поблекло истинное благородство. Что касается Обломова, то он - подобно несравненному г-ну Верховенскому-отцу - кончает ролью содержанца у сердобольной женщины.

Заметьте, кому в " Бесах" принадлежит первая скрипка злодейства: сыну старого эстета и эпикурейца, сыну изящнейшей, строго выхоленной свиньи, если позволено сказать правду. Это родство знаменательно. Оно обдумано Достоевским, как страшный вывод его эпохи. Мистик и - как всякий мистик - символист Достоевский не мог не видеть, что нашествие бесов стало возможным лишь на почве полного маразма старых поколений, совершенной их неспособности отстоять культуру, которой, будучи представителями ее, они первые изменили. Глубоко обмещанившееся общество, утратившее все рыцарское, все сильное, все двигавшее на подвиг, непременно должно было сделаться добычей чужих идей, ибо утратило свои. Если народ безрассудно растратил древнее богатство духа, он непременно тянется к чужому богатству и делается рабом его. Чужое добро впрок нейдет, говорит умная примета. Чужой дух, чужие идеи действуют, попав в наше сознание, по каким-то своим законам и ради своих интересов. Принимающая их среда делается их питанием, их добычей, не более. Чем более рыхл и жирен класс, подвергающийся нашествию идей, тем более он благоприятен в смысле " питательного бульона" для заразных начал. Нигде так широко не распространился нигилизм, как в России. Это доказательство отнюдь не силы русского ума (как думают сами нигилисты), а признак слабости его. Сдается лишь то, что устоять не может, сдается бессилие и пустота. Сдается глупость: нужно заметить, что посаженное на даровые хлеба общество наше заметно поглупело в сравнении хотя бы с древнемосковским. Ум, когда делается лишним, отмирает. А зачем ум человеку в стойле? Опускаясь до свинства, русский человек приобрел своего рода моральную всеядность. Русскому человеку, упростившемуся до " желудочно-полового космополита" (выражение Щедрина), стало безразлично, свое ли чавкать или чужое. Чужие деликатесы он стал предпочитать родному хлебу. Чужие идеи, как бы они ни были нелепы, начали казаться умнее собственного и народного смысла. От свиней перейдем к бесам.