О Заххаке и его отце

Жил некий человек в те времена,

Пустыня Всадников – его страна.[3]

Он царствовал, создателю послушный,

Богобоязненный, великодушный.

Вот имя правосудного: Мардас.

Он добротою подданных потряс.

Он был владыкой щедрым, беспорочным,

Владел конями и скотом молочным.

У благородного отца был сын —

Любимец, утешение седин.

Заххаком звался он, простосердечный,

Отважный, легкомысленный, беспечный.

Его и Бивараспом ты зови: [4]

«Бивар» – переведу я с пехлеви —

Есть «десять тысяч» на дари… Военных

Коней имел он десять тысяч ценных.

Он дни и ночи на коне скакал.

Не крови он, а подвигов искал.

Однажды утром посредине луга

Иблис пред ним предстал в обличье друга.

Беседа с ним была сладка, остра.

Он сбил царевича с пути добра.

Сказал Иблис: «Чтоб речь моя звучала,

Я клятвы от тебя хочу сначала».

Был простодушен юноша, тотчас

Исполнил искусителя приказ:

«Твои слова держать я в тайне буду,

Я повинуюсь им всегда и всюду».

Сказал Иблис: «Глаза свои открой:

Ты должен быть царем, а не другой!

Как медлит время с властелином старым,

А ты в тени, ты годы губишь даром.

Престол займи ты, пусть уйдет отец,

Тебе лишь одному к лицу венец!»

Заххак, почуяв боль, насупил брови:

Царевич не хотел отцовской крови.

Сказал: «Ты мне дурной совет даешь,

Дай мне другой, а этот – нехорош».

А бес: «Наказан будешь ты сурово,

Когда нарушишь клятвенное слово,

Бесславным будет близкий твой конец,

Останется в почете твой отец».

Так бес лукавый во мгновенье ока

Царевича поймал в силки порока.

«Как это сделать? – вопросил араб.—

Тебе во всем послушен я, как раб».

«Не бойся, – молвил бес, – тебя спасу я,

Главу твою высоко вознесу я».

Был во дворце Мардаса щедрый сад,

Он сердце услаждал и тешил взгляд.

Арабский царь вставал ночной порою,

Готовился к молитве пред зарею.

Здесь омовенье совершал Мардас.

Тропа не освещалась в этот час.

И вырыл бес на том пути колодец,

Чтоб в западню попался полководец.

И ночь пришла, и царь арабский в сад

Направился, чтоб совершить обряд, —

Упал в колодец, насмерть он разбился,

Смиренный, в мир иной он удалился.

Так захватил венец и трон злодей —

Заххак, отцеубийца, враг людей.

Кухня Иблиса

Когда его коварства удались,

Вновь злые козни строить стал Иблис.

Он обернулся юношей стыдливым,

Красноречивым, чистым, прозорливым,

И с речью, полной лести и похвал,

Внезапно пред Заххаком он предстал.

Сказал царю: «Меня к себе возьми ты,

Я пригожусь, я повар знаменитый».

Царь молвил с лаской: «Мне служить начни»

Ему отвел он место для стряпни.

Глава придворных опустил завесу[5]

И ключ от кухни царской отдал бесу.

Тогда обильной не была еда,

Убоины не ели в те года.

Растеньями тогда питались люди

И об ином не помышляли блюде.

Животных убивать решил злодей.

И приохотить к этому людей.

Еду из дичи и отборной птицы

Готовить начал повар юнолицый.

Сперва яичный подал он желток,

Пошла Заххаку эта пища впрок.

Пришлось царю по вкусу это яство,

Хвалил он беса, не узрев лукавства.

Сказал Иблис, чьи помыслы черны.

«Будь вечно счастлив, государь страны!

Такое завтра приготовлю блюдо,

Что съешь ты с наслажденьем это чудо!»

Ушел он, хитрости в уме творя,

Чтоб дивной пищей накормить царя.

Он блюдо приготовил утром рано

Из куропатки, белого фазана.

Искуснику восторженно хвалу

Заххак вознес, едва присел к столу.

Был третий день отмечен блюдом пряным,

Смешали птицу с молодым бараном,

А на четвертый день на свой бочок

Лег пред Заххаком молодой бычок, —

Он сдобрен был вином темно-багряным,

И мускусом, и розой, и шафраном.

Лишь пальцы в мясо запустил Заххак —

Он, восхищен стряпнёю, молвил так:

«Я вижу, добрый муж, твое старанье,

Подумай и скажи свое желанье».

«Могучий царь! – воскликнул бес в ответ.

В твоей душе да будет счастья свет!

Твое лицо узреть – моя отрада,

И большего душе моей не надо.

Пришел к тебе я с просьбою одной,

Хотя и не заслуженною мной:

О царь, к твоим плечам припасть хочу я,

Устами и очами их целуя».

А царь: «Тебе согласье я даю,

Возвышу этим долю я твою».

И бес, принявший облик человечий,

Поцеловал царя, как равный, в плечи.

Поцеловал Заххака хитрый бес

И – чудо! – сразу под землей исчез.

Две черные змеи из плеч владыки

Вдруг выросли. Он поднял стоны, крики,

В отчаянье решил их срезать с плеч, —

Но подивись, услышав эту речь:

Из плеч две черные змеи, как древа

Две ветви, справа отросли и слева!

Пришли врачи к царю своей земли;

Немало мудрых слов произнесли,

Соревновались в колдовстве друг с другом,

Но не сумели совладеть с недугом.

Тогда Иблис прикинулся врачом,

Предстал с ученым видом пред царем:

«Судьба, – сказал он, – всех владык сильнее.

Ты подожди: покуда живы змеи,

Нельзя срезать их! Потчуй их едой,

Иначе ты не справишься с бедой,

Корми их человечьими мозгами,

И, может быть, они издохнут сами».

Ты посмотри, что натворил Иблис.

Но для чего те происки велись?

Быть может, к зверствам он царя принудил

Затем, чтоб мир обширный обезлюдел?

Иранцы приглашают Заххака на царство

Измучилась иранская страна,

Повсюду были смута и война.

Сокрылся лучезарный день в тумане,

Отторглись от Джамшида все в Иране.

Цари во всех явились областях,

Для битвы каждый поднимал свой стяг,

С полками шли цари, суровы с виду:

Иссякла в их сердцах любовь к Джамшиду.

Тогда вожди вельмож, богатырей

Отправились к арабам поскорей,

Прослышав о царе змееподобном,

Власть над землей установить способном.

На поиски царя спешила рать.

Придя, Заххака стала прославлять.

Был приглашен жестокий змей на царство,

Провозглашен владыкой государства.

Царь-змей помчался вихрем напрямик.

Украсил он себя венцом владык.

Он витязей, всегда готовых к брани,

Собрал в Аравистане и в Иране,

Воссев на трон Джамшида, заблистал, —

Мир для Джамшида тесным перстнем стал.

Его судьба внезапно охромела,

И новый царь настиг Джамшида смело.

Джамшид покинул войско и страну,

Оставив бесу власть, престол, казну.

Почти сто лет от мира он скрывался,

Для глаз людских незримым оставался.

Прошло сто лет, как занял змей престол, —

Он к морю Чина воинство привел.[6]

Джамшид скрывался, перед злом робея,

А все-таки не спасся он от змея!

Схватил его Заххак, едва настиг,

Не отпустил ни на единый миг,

Он распилил Джамшида на две части,

Чтоб мир не подчинился прежней власти.

Был временем похищен гордый царь:

Так поглощает стебельки янтарь.

Кто был Джамшида выше на престоле?

А много ль пользы он извлек оттоле?

Над властным семь столетий протекло,

Познал властитель и добро и зло.

Зачем же долгой жизни ты желаешь,

Коль тайну мира так и не узнаешь?

Тебе он дарит и нектар и мед,

Он ласково с тобою речь ведет,

Ковер любви он стелет пред тобою,

Уж ты решаешь: «Взыскан я судьбою»,

Доволен будешь миром ты земным,

Всю душу ты раскроешь перед ним,

Как вдруг сыграет он такую шутку,

Что больно станет сердцу и рассудку.

Мне опостылел бренный сей чертог,

Избавь меня от горя, вечный бог!

Сон Заххака

Заххака власть над миром утвердилась,

Тысячелетье царствованье длилось.

Мир под его ярмом стремился вспять,

И годы было тяжело считать.

Деянья мудрецов оделись мглою,

Безумных воля правила землею.

Волшба – в чести, отваге нет дорог,

Сокрылась правда, явным стал порок.

Все видели, как дивы зло творили,

Но о добре лишь тайно говорили…

Двух чистых дев, Джамшида двух сестер,

Отправили из дома на позор.

Как звезды непорочны и красивы,

Они затрепетали, словно ивы.

Звалась одна затворница – Шахрназ,

Другой невинной имя – Арнаваз,

Их привели, царя гневить не смея,

И отдали тому подобью змея.

…Так было: по ночам двух молодых,

То витязей, то юношей простых,

Вели на кухню, к властелину царства,

И повар добывал из них лекарство.

Он убивал людей в расцвете сил,

И царских змей он мозгом их кормил.

Случилось так, что слуги провиденья,

Два мужа царского происхожденья,

Один – благочестивый Арманак,

Другой – правдолюбивый Карманак,

Вели беседу о большом и малом,

Об ужасе, доселе небывалом,

О злом царе, чье страшно торжество,

О войске и обычаях его.

Один сказал: «Пред гнетом не поникнем,

Под видом поваров к царю проникнем,

Умом раскинем, став на этот путь,

Чтоб способ отыскать какой-нибудь.

Быть может, мы спасем от мук ужасных

Хоть одного из каждых двух несчастных».

Пошли, варили явства день-деньской,

Наукой овладели поварской.

И вот людей, вступивших тайно в дружбу,

К царю, в поварню, приняли на службу.

Когда настало время, чтоб отнять

У юных жизнь, чтоб кровь пролить опять,

Двух юношей схватили часовые,

Стрелки царя, разбойники дневные,

Поволокли по городу, в пыли,

Избили и на кухню привели.

У поваров от боли сердце сжалось,

Глаза – в слезах, а в мыслях – гнев и жалость,

Их взоры встретились, потрясены

Свирепостью властителя страны.

Из двух страдальцев одного убили

(Иначе поступить – бессильны были).

С бараньим мозгом, с помощью приправ,

Мозг юноши несчастного смешав,

Они второму наставленье дали:

«Смотри же, ноги уноси подале,

Из города отныне ты беги,

Иль в горы, иль в пустыни ты беги».

А змея накормили с содроганьем,

Мозг юноши перемешав с бараньим.

И каждый месяц – шли за днями дни —

Спасали тридцать юношей они.

Когда число их составляло двести,

То из дворца всех выводили вместе,

Давали на развод овец, козлят,

И отправляли в степь… И говорят:

Дало начало курдам это семя,

И городов чуждается их племя…

Был у царя еще один порок:

Он, осквернив невинности порог,

Красавиц знатных брал себе на ложе,

Презрев закон, устав, веленье божье.

Царю осталось жизни сорок лет.

Смотри, как покарал его Изед:

Однажды Арнаваз легла с Заххаком.

Затих дворец, объятый сном и мраком.

Трех воинов увидел царь во сне,

Одетых, как знатнейшие в стране.

Посередине – младший, светлоликий,

Стан кипариса, благодать владыки,

Алмазный блеск па царском кушаке

И палица булатная в руке.

Он устремился в бой, как мститель правый,

Надел ошейник на царя державы,

Он потащил его между людей,

На гору Демавенд помчал скорей…

Заххак жестокий скорчился от страха,

Казалось, разорвется сердце шаха.

Так вскрикнул он, что вздрогнули сердца,

Что задрожали сто столбов дворца.

Проснулись солнцеликие от крика,

Не зная, чем расстроен их владыка.

Сказала Арнаваз: «О царь земной,

Прошу тебя, поведай мне одной:

Находишься ты в собственном чертоге,

Кого ж боишься ты, крича в тревоге?

Не ты ли царь семи земных частей, [7]

Владыка всех зверей и всех людей?»

Ответил солнцеликим царь всевластный:

«Я не могу открыть вам сон ужасный,

Поймете вы, узнав про этот сон,

Что я отныне смерти обречен».

Тут Арнаваз сказала властелину:

«Открой нам страха своего причину,

Быть может, выход мы найдем с тобой, —

Есть избавленье от беды любой».

И тайну тайн своих открыл владыка,

Сказал ей, почему он вскрикнул дико.

Красавица в ответ произнесла:

«Ищи спасенья, чтоб избегнуть зла.

Судьба тебе вручила перстень власти,

И всей земле твое сияет счастье.

Ты под печатью перстня, царь царей,

Всех духов держишь, птиц, людей, зверей.

Ты звездочетов собери старейших,

Ты чародеев призови мудрейших,

Мобедам сон поведай до конца

И суть его исследуй до конца.

Поймешь ты, кто тебе враждебен: пери

Иль злые дивы, люди или звери.

Узнав, прими ты меры поскорей, —

Ты недруга не бойся, не робей».

Так молвил кипарис сереброликий.

Речь Арнаваз понравилась владыке.

Мобеды объясняют сон Заххака

Был темен мир, как ворона крыло, —

Открыло солнце из-за гор чело,

И яхонты внезапно покатило

По голубому куполу светило.

Где б ни были мудрец или мобед,

Что бдительным умом познали свет, —

Царь во дворец явиться приказал им,

О сне своем зловещем рассказал им.

У них спросил он тайные слова

О зле, добре, о ходе естества:

«Когда наступит дней моих кончина?

Кто на престол воссядет властелина?

Иль тайну мне откроете сейчас,

Иль прикажу я обезглавить вас».

Уста мобедов сухи, влажны лица,

Спешат друг с другом страхом поделиться:

«Откроем тайну, истине верны, —

Пропала жизнь, а жизни нет цены,

А если правду скроем из боязни,

То все равно мы не минуем казни».

Прошло три дня, – был мрачен их удел,

Никто промолвить слова не посмел,

И на четвертый, тайны не изведав,

Разгневался властитель на мобедов:

«Вот выбор вам; иль на помост взойти,

Иль мне открыть грядущего пути».

Оки поникли; услыхав о плахе,

Глаза – в слезах кровавых, сердце – в страхе.

Был прозорлив, умен один из них

И проницательнее остальных.

Разумный муж Зираком прозывался,

Над всеми мудрецами возвышался.

И, осмелев, он выступил вперед,

Сказал о том, что властелина ждет:

«Не будь спесивым, царь непобедимый,

Затем, что все для смерти рождены мы

Немало было до тебя царей,

Блиставших в мире славою своей,

Вел каждый счет благому и дурному

И отходил, оставив мир другому.

Пусть ты стоишь железною стеной, —

Поток времен тебя снесет волной.

Другой воссядет на престол по праву,

Он ввергнет в прах тебя, твой трон и славу.

Он будет, Фаридуном наречен,

Светиться над землей, как небосклон.

Еще не появился он, и рано

Еще его искать, о царь Ирана!

Благочестивой матерью рожден,

Как древо, плодоносен будет он,

Созрев, упрется в небо головою,

Престол добудет мощью боевою.

Высок и строен, словно кипарис,

Он палицу свою опустит вниз,

И будешь ты сражен, о царь суровый

Ударом палицы быкоголовой».

Несчастный царь спросил, судьбу кляня:

«За что ж возненавидит он меня?»

Смельчак сказал: «Коль ты умен, пойми

Что все деянья с их причиной слиты.

Ты жизнь отнимешь у его отца,

Возжаждет мести сердце храбреца.

Родится также Бирмая, корова,

Кормилица владыки молодого.

Из-за тебя погибнет и она,

Но будет витязем отомщена».

Царь выслушал, не пропустив ни слова,

И рухнул вдруг с престола золотого,

Сознанье потеряв, он отошел,

Беды боясь, покинул он престол.

Придя в себя, на мир тоскливо глянув,

Воссел он снова на престол Кейанов.

Где явно, где таясь, повел труды:

Искал он Фаридуновы следы.

Забыл о сне, о пище, о покое,

Над ним затмилось небо голубое.

Так время шло несцешною стопой.

Змееподобный заболел тоской.

Рождение Фаридуна

Родился Фаридун благословенный,

И стало новым естество вселенной.

Стан кипариса, мощь богатыря,

Из глаз лучится благодать царя, —

Он засиял, дневному солнцу равный,

Он излучал Джамшида блеск державный.

Как дождь, он миру был необходим,

Как мудрость, нужен был сердцам людским.

Над ним кружился свод небес просторный,

Грядущему властителю покорный…

Вот родилась и телка в том краю.

За кроткий нрав хвалили Бирмаю.

Цвета шерстинок – желтый, алый, синий —

Горели ярко, словно хвост павлиний.

Потрясены, столпились перед ней

Мудрец, и звездочет, и чародей.

Пошли средь старцев пересуды, толки:

Никто не видывал подобной телки!

Меж тем кружил Заххак, страшась беды:

Искал он Фаридуновы следы.

И вот отца младенца, Абитина,

Уже рука настигла властелина.

Бежал он, чтоб душа была жива,

Но, жизнью сыт, он стал добычей льва!

Злодеи-слуги змея-господина

Однажды изловили Абитина.

Как барс, был связан этот человек,

И дни его бесчестный царь пресек.

Когда узнала, какова утрата,

Мать Фаридуна, разумом богата, —

Ей имя – Фиранак, была она

Любви к ребенку своему полна, —

Судьбою сражена, с тоской во взоре,

На ту лужайку побежала в горе,

Где Бирмая росла в траве густой,

Сверкая небывалой пестротой.

Пред стражем пастбищ Фиранак предстала,

Кровавыми слезами зарыдала,

Моля его: «Дитя мое возьми,

Он злобными преследуем людьми,

Ты замени ему отца родного,

Пусть молоком поит его корова.

Награды ждешь? Дитя свое любя,

Не пожалею жизни для тебя!»

Слуга лесов, коровы страж всечасный,

Ответил праведнице той несчастной:

«Рабом я буду сыну твоему,

Я, как слуга, твои слова приму!»

Три года пастырь верный и суровый

Поил ребенка молоком коровы.

Дитя везде искал страны глава.

Везде о дивноцй телке шла молва.

Мать Фаридуна прибежала снова,

Сказала пестуну такое слово:

«В моей душе, исполненной тревог,

Явилась мысль: ее внушил мне бог.

Мне надо действовать, бежать быстрее,

Мой сын мне жизни собственной милее!

С ног отряхну я прах земли волхвов,

Близ Хиндустана мы отыщем кров.

Спасу я от врагов красавца сына,

Горы Албурз укроет нас вершина».

Проворней серны, легче скакуна

С ребенком в горы понеслась она.

В горах отшельник жизнью жил святою,

Расстался он с мирскою суетою.

«О праведник, – ему сказала мать, —

Мой край – Иран, и мне дано страдать.

Знай, что к тебе пришла я с милым сыном,

Что станет он Ирана властелином.

Ты должен сторожить его покой

И дорожить им, как отец родной».

Тот принял сына по ее наказу,

Дитя не обдал холодом ни разу…

Но до Заххака весть дошла, увы,

О потаенных зарослях травы.

Как пьяный слон, обрушить гнев готовый,

Пришел – и жизнь он отнял у коровы.

Траву он выжег, истребил стада,

Опустошил ту землю навсегда.

К жилищу Фаридуна поскакал он,

Обрыскал все, – дитя не отыскал он,

Айван его спалил, смешал с золой,

Дворец его свалил, сровнял с землей.

Шестнадцать лет прошло над Фаридуном,

В долину отроком сошел он юным.

Пришел он к матери, сказал: «Теперь

Неведомого тайну мне доверь.

Скажи мне, кто я? Семени какого?

Кто мой отец? Я племени какого?

Что я скажу собранию: кто я?

Мне быль поведай, правды не тая».

«О славный сын мой, – Фиранак сказала, —

Как ты велишь, все расскажу сначала.

Знай, жил в Иране человек один,

Чье имя, сын мой, было Абитин, —

Царей потомок, витязь безупречный,

Отважный, мудрый и добросердечный.

Он к Тахмурасу возводил свой род,

Всех предков знал своих наперечет.

Тебе он был отцом, а мне супругом,

Моим он светом был, отрадой, другом,

Но вот Заххак, прислужник темных сил,

Свой меч занес: тебя убить решил.

Скрывала я тебя, спасти желая.

О, сколько дней тяжелых провела я!

Отец твой, витязь, взысканный судьбой,

Из-за тебя пожертвовал собой:

Две выросли змеи из плеч убийцы.

Стонал Иран под властью кровопийцы.

Чтоб ублажить двух ненасытных змей,

Мозг твоего отца пожрал злодей.

Тогда бежала я в леса глухие,

Не проникали в них глаза людские,

А там, являя красок пестроту,

Жила корова, как весна в цвету,

И на траве, как царь, спокойный, строгий,

Пред нею страж сидел, скрестивши ноги.

Тебя тому я стражу отдала,

Он пестовал тебя, хранил от зла.

Вскормленный молоком коровы чудной,

Ты, словно барс, окреп в глуши безлюдной,

Но про корову и прекрасный луг

Дошел внезапно до Заххака слух.

Тогда я унесла тебя из леса,

Покинув дом, бежала я от беса.

И стража он убил и Бирмаю —

Ту кроткую кормилицу твою.

Он в яму превратил твою обитель,

И пыль дворца взвил к небесам властитель».

У Фаридуна гнев блеснул в очах,

Пришел он в ярость при таких речах,

Он, материнским потрясен рассказом,

Наполнил болью – сердце, местью – разум.

Сказал он: «Львенок превратится в льва,

Лишь силы испытав свои сперва.

Доколе нам страдать под властью мрака?

Теперь я меч обрушу на Заххака.

Идя путем пречистого творца,

Столбом взметну я пыль его дворца!»

Сказала мать: «Нет разума в решенье —

Вступить со всей вселенною в сраженье.

Принадлежит Заххаку мир земной,

Он кликнет клич – войска пойдут войной:

Из каждой части света в бой суровый

Сто тысяч смелых двинуться готовы.

Желая мести, ты не должен впредь

На мир глазами юности смотреть:

Хмель юности вкушая, к людям выйдешь,

Но в мире одного себя увидишь.

Ты во хмелю свои развеешь дни, —

Мой сын, да будут счастливы они».

Рассказ о кузнеце Каве

И было так: бесчестный царь Ирана

Твердил о Фаридуке постоянно.

Под гнетом ужаса он сгорбил стан,

Пред Фаридуном страхом обуян.

Однажды на престол воссел он в славе,

Надел венец в сапфировой оправе.

Призвал к себе со всех частей земли

Правителей, чтоб царству помогли.

Сказал мобедам: «Жаждущие блага,

Вы, чьи законы – мудрость и отвага!

Есть тайный враг. Опасен он царю:

Мудрец поймет, о ком я говорю.

Нельзя врагом, что вынул меч из ножен,

Пренебрегать, как ни был бы ничтожен.

Сильнее нашей мне потребна рать,

Мне дивов, пери надобно собрать.

Признайте, помощи подав мне руку,

Что больше я терпеть не в силах муку.

Теперь мне ваша грамота нужна,

Что лишь добра я сеял семена,

Что правды я поборник непреклонный

И чту я справедливости законы».

Боясь царя, пойдя дорогой лжи,

Согласье дали важные мужи,

И эту грамоту, покорны змею,

Они скрепили подписью своею.

У врат дворца раздался крик тогда,

И требовал он правого суда.

К Заххаку претерпевшего пустили,

Перед сановниками посадили.

Царь вопросил, нахмурив грозный лик?

«Кто твой обидчик? Отчего твой крик?»

А тот, по голове себя ударив:

«Доколе гнев терпеть мне государев?

Я – безответный, я – Кава, кузнец.

Хочу я правосудья наконец!

Ты, царь, хотя ты и подобье змея,

Судить обязан честно, власть имея;

И если ты вселенной завладел,

То почему же горе – наш удел?

Передо мною, царь, в долгу давно ты.

Чтоб удивился мир, сведем-ка счеты.

Быть может, я, услышав твой отчет,

Пойму, как до меня дошел черед?

Ужели царских змей, тобой наказан,

Сыновней кровью я кормить обязан?»

Заххака поразили те слова,

Что высказал в лицо ему Кава.

И тут же кузнецу вернули сына,

Желая с ним найти язык единый.

Потом услышал он царя приказ,

Чтоб грамоту он подписал тотчас.

Прочел ее Кава и ужаснулся,

К вельможам знатным резко повернулся,

Вскричал: «Вы бесу продали сердца,

Отторглись вы от разума творца.

Вы бесу помогаете покорно,

И прямо в ад стремитесь вы упорно.

Под грамотой такой не подпишусь:

Я никогда царя не устрашусь!»

Вскочив, порвал он грамоту злодея,

Швырнул он клочья, гневом пламенея,

На площадь с криком вышел из дворца,

Спасенный сын сопровождал отца.

Вельможи вознесли хвалу владыке:

«О миродержец славный и великий,

В тот день, когда ты начинаешь бой,

Дышать не смеет ветер над тобой,

Так почему же – дерзок, смел, – как равный,

С тобою говорит Кава бесправный?

Он грамоту, связующую нас,

Порвал в клочки, нарушив твой приказ!»

Ответил царь: «Таиться я не буду,

То, что со мной стряслось, подобно чуду.

Как только во дворец вступил Кава,

Как только раздались его слова —

Здесь, на айване, между им и мною

Как бы железо выросло стеною.

Не знаю, что мне свыше суждено:

Постичь нам тайну мира не дано».

Кава, на площадь выйдя в гневе яром,

Был окружен тотчас же всем базаром.

Просил он защитить его права,

Весь мир к добру и правде звал Кава.

Он свой передник, сделанный из кожи, —

Нуждается кузнец в такой одеже, —

Взметнул, как знамя, на копье стальном,

И над базаром пыль пошла столбом.

Крича, он шел со знаменем из кожи:

«Эй, люди добрые! Эй, слуги божьи!

Кто верует, что Фаридун придет?

Кто хочет сбросить змея тяжкий гнет?

Бегите от него: он – зла основа,

Он – Ахриман, он враг всего живого!»

Явил ничтожный кожаный лоскут,

За кем враги, за кем друзья идут!

Так шел Кава, толпа ему внимала, —

Народа собралось тогда немало.

Узнал кузнец, где Фаридун живет, —

Главу склонив, упорно шел вперед.

Пред молодым вождем предстал он смело.

Толпа вдали стояла и шумела.

Была воздета кожа на копье, —

Царь знамением блага счел ее,

Украсил стяг парчою, в Руме тканной,

Гербом алмазным ярко осиянной.

То знамя поднял он над головой, —

Оно казалось полною луной.

В цветные ленты кожу разубрал он,

И знаменем Кавы ее назвал он.

С тех пор обычай у царей пошел:

Венец надев и получив престол,

Каменьев не жалел царя наследник,

Чтоб вновь украсить кожаный передник.

Каменьям, лентам не было конца,

Стал знаменем передник кузнеца,

Он был во мраке светом небосвода,

Единственной надеждою народа…

У Фаридуна, возвратившего законной династии царство с помощью кузнеца Кавы, было три сына: Сальм, возглавивший Рум, то есть Византию, западные страны, Тур, получивший Туран, и Ирадж, ставший царем Ирана. Сальм и Тур, завидовавшие младшему брату, любимцу отца, злодейски убили Ираджа. От старших сыновей прибыл к Фаридуну гонец с золотым ларцом.

Дрожало шелковое покрывало,

Ираджа голова в ларце лежала.

Потрясенный Фаридун узнал, что молодая рабыня Махафарид беременна от Ираджа. Родилась девочка, и когда она подросла, Фаридун выдал дочь покойного сына за своего племянника Пашанга. От этого брака родился сын, названный Манучихром.

Престарелый Фаридун не мог отомстить за смерть любимого сына. Это сделал Манучихр. Возмужав, он собрал рать, разбил войска Сальма и Тура и обезглавил злодеев. Фаридун при жизни возвел Манучихра на царство.

С престолом он простился ясным взглядом,

Три головы сынов с ним были рядом.

Когда Манучихр воссел на престол, к юному царю пришел витязь Сам, владелец Систана, и сказал:

Мне глаз поручен над царем державы,

Тебе – судить, мне – суд одобрить правый.

Другим приближенным царя стал богатырь Каран, сын кузнеца Кавы.

Сказанием о Зале, сыне Сама, и о его возлюбленной Рудабе, которая по матери происходит от Заххака, и начинается та часть книги Фирдоуси, которую принято называть богатырской.

Заль и Рудаба

Рождение Заля

У Сама не было детей. Томимый

Тоскою, жаждал он жены любимой.

Красавица жила в его дворце:

Как мускус – кудри, розы на лице!

Стал сына ждать: пришло подруги время, —

Уже с трудом несла под сердцем бремя.

И вот родился мальчик в точный срок,

Как будто землю озарил восток.

Он солнцу был подобен красотою,

Но голова его была седою.

Семь дней отцу боялись все сказать,

Что родила такого сына мать.

Кормилица, отважная, как львица,

Не побоялась к витязю явиться,

Известье о младенце принесла,

И потекла из уст ее хвала:

«Да будет счастлив Сам, страны опора,

Да недруги его погибнут скоро!

К жене, за полог, богатырь, войди,

Увидишь сына у ее груди.

Лицом прекрасен, полон благодати,

Уродства никакого у дитяти,

Один порок: седая голова.

Твоя, о славный, участь такова!»

С престола Сам сошел. Был путь недолог

К супруге молодой зашел за полог.

Увидел седоглавое дитя

И помрачнел, страданье обретя.

Чело подняв, явил свою тревогу,

За помощью он обратился к богу:

«О ты, пред кем ничто – и зло, и ложь,

Один лишь ты отраду нам даешь!

Быть может, я пошел путем обмана?

Быть может, принял веру Ахримана?

Тогда, быть может, втайне ото всех,

Всевышний мне простит мой тяжкий грех

Ужалена душа змеею черной,

И кровь моя кипит в мой день позорный:

Когда меня о сыне спросит знать,

Что об уродце витязям сказать?

Что мне сказать? Родился див нечистый?

Отродье пери? Леопард пятнистый?

Покину я Иран из-за стыда,

Отчизну позабуду я тогда!»

Подальше унести велел он сына:

Да будет для него жильем – чужбина,

Отныне пусть уродец тот живет

Там, где Симург взмывает в небосвод.

Оставили дитя в глухой теснине,

Ушли назад, и Сам забыл о сыне.

Птица Симург находит Заля

Птенцам Симурга надобна еда.

Расправив крылья, взмыл он из гнезда.

Увидел он дитя в слезах и в горе

Да землю, что бурлила, словно море,

Пылало солнце над его челом,

Суровый, темный прах лежал кругом.

Симург спустился, – жаждал он добычи, —

И мальчика схватил он в когти птичьи,

К горе Албурз, в гнездо, на тот утес,

Где жил с птенцами, он дитя унес.

Но помнил бог о мальчике дрожащем, —

Грядущее хранил он в настоящем:

Симург, птенцы взглянули на дитя,

Что плакало, лицо к ним обратя,

И мальчика седого пожалели,

Познав любовь, им чуждую доселе.

Так время шло, в гнезде ребенок рос,

И только птиц он видел да утес.

Стал мальчик мужем, похвалы достойным,

На воле вырос кипарисом стройным…

Сам видит во сне сына

В тоске заснув и скорбью омрачен,

Однажды ночью Сам увидел сон:

На скакуне арабском тропкой узкой

Наездник скачет из страны индусской,

О сыне подает благую весть,

Об этой ветви, чьих плодов не счесть.

Проснувшись, богатырь призвал мобедов

И речь повел, о сне своем поведав.

«Что скажете, – он вопросил, – о нем?

Постигли вы его своим умом?»

И стар и млад, услышав слово это,

Свои уста раскрыли для ответа:

«Свирепый зверь в лесах или в горах

И даже рыбы-чудища в морях

Равно своих детей растят любовно

И кормят их, о них заботясь кровно.

А ты забыл, что завещал творец,

Младенца бросил ты, дурной отец!

Прося прощенья, обратись ты к богу,

Он указует нам к добру дорогу».

И Сам прилег, едва настала ночь:

Душевную тоску терпеть невмочь.

Во сне увидел: знамя златоткано

Сияет на вершине Индостана,

Летит прекрасный юноша вперед,

Большое войско за собой ведет,

Мобед его сопровождает справа,

Советник слева скачет величаво.

Приблизился один из этих двух,

Воителю сказал, терзая слух:

«О многогрешный муж, лишенный чести,

Чье сердце не страшится божьей мести!

Как смеешь зваться ты богатырем,

Когда ты птицу в няньки взял внаем?

Седых мужей бранишь ты, прихотливый,

Чья борода светла, как листья ивы!

Подумай сам: виновен ли господь,

Когда цвета твоя меняет плоть?

Ничем считал ты сына-мальчугана,

А ныне он – воспитанник Йездана:

Наставника нежней не знает свет,

Тебе ж в сыновнем сердце места нет!»

Сам зарычал во сне, издал он стоны,

Как лев свирепый, в западне плененный.

Проснувшись, мудрецов призвал своих,

Призвал он и старейшин войсковых,

Помчался к той горе, что небу внемлет,

Покинутых, отринутых приемлет.

Видна ее вершина средь Плеяд, – [8]

Звезду похитить хочет, говорят.

А там – гнездо на высоте лазурной:

Оно вреда не видит от Сатурна.[9]

Алоэ ветви витязь увидал,

Опоры под гнездом – эбен, сандал.

Но как добраться Саму до вершины?

Здесь даже след не сыщется звериный!

Поняв, что нет ему пути наверх,

Взмолился он и в прах лицо поверг:

«Ты, что возвысился над вышиною,

Над звездами, над солнцем и луною, —

Подай мне руку, будь поводырем,

Чтоб мог я, грешный, совершить подъем».

А юноше сказал Симург в то время:

«О ты, кого взрастило птичье племя!

Я был твоей кормилицей в гнезде,

Как нянька, за тобой летал везде,

Прозвал тебя Дастаном: жертва бедствий,

Ты был отцом обманут в раннем детстве.[10]

Отец твой Сам, что в мире всех сильней,

Великий богатырь и князь князей,

Теперь пришел сюда, он ищет сына,

И честь твоя пришла с ним воедино.

Тебе помочь я должен, как птенцу,

Чтоб невредимым отнести к отцу.

А ты мое перо возьми с собою,

Парить я буду над твоей судьбою.

Накликнет недруг на тебя беду

Иль зло и благо вступят во вражду,

В огонь ты брось мое перо тотчас же, —

Увидишь от меня добро тотчас же.

Ведь я тебя вскормил в гнезде своем,

Ты был с птенцами под моим крылом».

И с ним в душе своей Симург простился,

И поднял вверх, и плавно опустился, —

Отцу спешил он юношу вернуть.

У сына были волосы по грудь,

Он был могуч, как слон, весна – ланиты…

И разрыдался воин знаменитый,

Склонился пред Симургом до земли,

Уста его хвалу произнесли.

Любовным взором Сам окинул сына:

Венца достоин, трона властелина!

Уста – рубины, очи – как смола,

Белы ресницы, голова бела!

И сердце Сама стало садом рая,

Сказал воитель, сына восхваляя:

«Мой сын, смягчи ты сердце и согрей,

Прости меня, приди ко мней скорей.

Я – раб ничтожный бога всеблагого,

Но раз тебя, мой сын, обрел я снова,

То клятву я даю перед творцом,

Что нежным буду я тебе отцом.

Ты скажешь мне желание любое, —

Исполню я и доброе и злое».

Он юношу, как витязя, одел,

Скалистых гор покинул он предел.

Спустившись в дол, потребовал для сына

Коня и одеянье властелина.

Дастаном прозван был приемыш скал,

Но сына Залем богатырь назвал.

Тут перед Самом, радостны впервые,

Старейшины предстали войсковые.

Погнали барабанщики слонов,

Взметнулась пыль до самых облаков.

Звон золотых звонков и голос трубный,

Индийские им подпевают бубны…

С веселым кличем двинулся отряд,

Ликуя, воины пришли назад,

Вступили в город, позабыв печали,

Одним богатырем богаче стали.

Сам и Заль приходят к царю Манучихру

Услышал царь, что сына Сам вернул,

Что прибыл он торжественно в Забул.

Та весть была царю царей приятна,

И бога помянул он многократно.

Ноузару, сыну, отдал он приказ —

Навстречу Саму поспешить тотчас,

Как властелина встретить и восславить,

Его с великой радостью поздравить

И, расспросив, сказать богатырю,

Чтоб сразу же явился он к царю.

Ноузар подъехал к Саму в миг отрадный,

Был рядом витязь, юный и нарядный.

Могучий Сам с гнедого соскочил,

В объятия Ноузара заключил,

Спросил он о царе, чей облик светел,

О витязях, – Ноузар на все ответил.

Посланье выслушав царя владык,

Устами славный Сам к земле приник,

И ко двору направился воитель

Поспешно, как велел ему властитель.

В своем венце державном на престол

Владыка мира с радостью взошел.

По обе стороны царя воссели

Каран и Сам, в глазах у них – веселье.

Был юный Заль, блиставший красотой,

Убранством, палицею золотой,

Царю представлен, царственному дому, —

Царь подивился юноше седому.

Властитель попытать велел жрецам,

Мобедам, звездочетам, мудрецам, —

Что Залю предназначено судьбою?

Вождем рожден ли? Под какой звездою?

Чем будет он, когда войдет в года?

Какие речи поведет тогда?

Недолго длились мудрецов расчеты,

Увидели по звездам звездочеты,

Что слава храбреца – его удел,

Он горд, и трезв умом, и сердцем смел.

Найдя отраду в этом приговоре,

Был счастлив царь, и Сам забыл о горе.

Владыка мира приготовил дар —

Такой, что восхитились млад и стар:

Коней арабских, убранных богато.

Индийские мечи в ножнах из злата,

Несметное количество ковров,

Динаров, злата, яхонтов, мехов,

Румийских слуг в парче родного края:

Узоры – жемчуга, ткань – золотая,

Подносы, чаши, полные красы,

В сверканье хризолита, бирюзы,

С шафраном, мускусом и камфарою, —

Рабы вручили юному герою.

При том – и щит, и палицу, и лук,

И много стрел, и копий, и кольчуг.

Трон в бирюзе, печать – огонь рубина,

Златой венец и пояс властелина.

Тут Манучихр условье написал,

Подобно раю, полное похвал:

Кабул, Забул, и Май, и землю Хинда,

От моря Чина и до моря Синда

Все области, – гласил его указ, —

Он Саму отдает в счастливый час.

Тогда воскликнул Сам: «О справедливый,

О судия правдивый, прозорливый!

Смотри, во всей вселенной ни один

С тобою не сравнится властелин

В любви и правде, по уму и нраву!

Земле ты дал покой, а веку – славу.

К богатствам равнодушен ты земным, —

Будь вечен вместе с именем твоим!»

С царем простился витязь крепкостанный,

К слонам приторочили барабаны,

И город весь глядел на караван,

Который путь держал в Забулистан.

О витязе пришло в Систан известье,

Обрадовались люди этой чести,

Украсили Систан, как райский сад,

Казалось, камни золотом блестят!

Пришел на землю праздник благодатный,

Узнали радость и простой и знатный.

Со всей земли к дворцу богатыря

Властители стремились, говоря:

«Да принесет отраду сердцу Сама

Путь юноши, ступающего прямо!»

К Дастану шли, хваля богатыря,

Каменья драгоценные даря.

Затем отец, как должно властелину,

О доблестях царей поведал сыну.

Созвал в стране, со всех ее концов,

Мужей бывалых, славных мудрецов,

Созвал их для совета и беседы

И молвил: «О разумные мобеды!

Приказ владыки нашего таков:

Нам нужно двинуть множество полков, —

На землю гургасаров я нагряну,

Я войско поведу к Мазандерану.

А сердце, душу здесь оставлю я,

Глаза слезами окровавлю я.

Когда я молод был, рассудку чуждый,

Я совершил нелепый суд без нужды.

Я бросил сына, – большей нет вины:

Глупец, я не познал ему цены!

Симург его взрастил, как воспитатель:

На то благословил его создатель.

Расцвел мой сын, покинутый отцом:

Мне был ничем, а птице был птенцом.

Когда пришла прощения година,

Всемилостливый бог вернул мне сына.

Я Заля отдаю вам как залог,

Чтоб каждый память обо мне сберег.

Вы Заля сохраните и наставьте,

На верную стезю его направьте».

Потом на Заля славный Сам взглянул:

«Отныне знай: твое гнездо – Забул.

С достоинством владей землей такою,

Будь правосуден, щедр, стремись к покою.

Мужей почтенных собери вокруг,

И всадников, и знатоков наук.

Учись ты, все науки уважая:

В любой науке радость есть большая.

Все раздавай, что от наук возьмешь:

Постигнув знанья, ты добро поймешь».

Так молвил он и трубам внял военным.

Стал небосвод – смолой, земля – эбеном.[11]

Звон бубенцов и колокольцев звон

Над ставкой зазвенел со всех сторон.

Отправился в сраженье воевода.

Проделал Заль с отцом два перехода:

У витязя, возглавившего рать,

Учился он полками управлять.

Миниатюра из рукописи «Шах-наме» XVI века.

Заль и Рудаба влюбляются друг в друга

Был некий царь Михраб. Отважный воин.

Богат, могуч, он власти был достоин.

Свой род от змея, от Заххака, вел,

В Кабуле утвердил он свой престол.

Платил он Саму подать ежегодно:

Он был слабей, борьбу считал бесплодной.

Узнав о молодом богатыре,

Он прибыл из Кабула на заре

С казной, с оседланными скакунами,

С рабами и со всякими дарами:

Привез динары, мускус и шафран,

Рубины, шелк, парчу заморских стран,

Венец, владык достойный знаменитых,

На шею цепь златую в хризолитах.

Когда услышал юноша Дастан,

Что прибыл из Кабула караван,

К Михрабу вышел он с приветным взглядом

И посадил царя с собою рядом.

С почетом гость был принят поутру,

И вот сердца раскрылись на пиру.

Все витязи вокруг стола воссели,

И богатырское пошло веселье.

Наполнил чаши кравчий молодой,

Взглянул на гостя юноша седой.

Понравился, видать, Михраб Дастану,

Дивился он его красе и стану, —

Любовь к Михрабу сердце обожгла!

Когда же встал Михраб из-за стола,

Промолвил Залю богатырь из свиты:

«Послушай слово, витязь именитый!

Есть дева за завесой у царя,

Лицо ее сияет, как заря;

Слоновой кости уподоблю тело,

С платаном стан ее сравню я смело;

Чернее мускуса – арканы кос,

Запястий кольца – завитки волос;

Цветы граната – две ее ланиты,

К плодам граната груди приравни ты!

Сравню глаза с нарциссами в цвету,

Ресницам ворон отдал черноту;

Напоминают брови лук таразский, [12]

Слегка покрытый мускусного краской;

То – мира ненаглядная весна,

Певучая, нарядная весна!»

Взволнован был Дастан таким рассказом,

Покинули его покой и разум.

Настала ночь, пришла к нему печаль,

К невиданной красе стремился Заль.

От жарких дум душа его болела,

Любви он сердце посвятил всецело…

Вот повод в путь обратный повернул,

Вернулся утром царь Михраб в Кабул,

Цветущим садом, что дышал покоем,

Направился к своим ночным покоям.

Два солнца принесла ему судьба:

Одно – Синдухт, другое – Рудаба.

Они поспорили б с весенним садом

Благоуханьем, прелестью, нарядом.

На дочь с восторгом посмотрел отец,

Просил он, чтоб хранил ее творец.

То – кипарис облит сияньем лунным,

И амбра над челом темнеет юным.

Она в парчу, в каменья убрана,

Как райский сад, желанного полна.

Жемчужинам позволив приоткрыться,

Вопрос Михрабу задала царица:

«Как ты пошел, супруг мой, как пришел?

Да будешь ты далек от бед и зол!

Седого Заля каково обличье?

Престол его влечет, гнездо ли птичье?

Видны ли человека в нем черты?

Отважно ль сердце? Помыслы чисты?»

Михраб ответил на слова царицы:

«Платан мой среброгрудый, лунолицый!

Во всей вселенной нет богатырей,

Подобных Залю силою своей,

Нет росписи и нет дворца такого

С изображеньем храбреца такого.

Пред ликом Заля никнет аргуван,

Он молод, бодр и счастьем осиян.

Один порок, что голова седая:

Так скажет муж, придирчиво взирая,

Но знай, что Заля красит седина,

Сказал бы, что чарует нас она!»

Отцу внимала Рудаба с волненьем,

Краснея, вспыхнула цветком весенним.

Она теперь покоя лишена:

Душа любовью к Залю зажжена!

Страсть воцарилась в сердце, свергнув разум,

И нрав и мысли изменились разом.

А было у нее служанок пять,

Пять любящих рабынь, тюрчанок пять.

Сказала тем служанкам несравненным:

«Хочу поведать вам о сокровенном.

Наперсницы, пред вами не таюсь,

Я с вами всеми тайнами делюсь.

Узнайте же, внимая мне с участьем, —

Да озарятся ваши годы счастьем, —

Я влюблена. Любовь моя сильна,

Как моря непокорная волна.

Сын Сама овладел моей душою,

Он и во сне стоит передо мною.

Люблю его и думаю о нем,

К нему и ночью я стремлюсь и днем.

Надумать способ вы должны, рабыни,

Чтоб я от мук избавилась отныне».

Служанки подивились тем словам:

Такие речи для царевны – срам!

Вскочили, будто бесы в них вселились,

С упреками к царевне обратились:

«Венец владычиц мира, ты светло

Вздымаешь над царевнами чело,

Ты славишься от Хинда и до Чина,

Блестящий перстень, красоты вершина!

Где кипарис, чей тонок стан, как твой?

Лучи Плеяд затмил твой лик живой!

Индийский раджа, полон восхищенья,

Кейсару шлет твое изображенье.

А ты? Не знаешь, видно, ты стыда,

Отца ты обесчестишь навсегда!

Того ты любишь, кто творцом отринут,

Того, кто был своим отцом покинут,

Кто птицей был вскормлен в гнезде глухом,

Кого клеймят на сборище людском.

Нигде от женщин старцы не родятся,

А если родились, так не плодятся.

Весь мир в тебя влюблен, тобой сражен,

Во всех дворцах твой лик изображен,

Твои глаза увидев, стан упругий,

Светило дня пойдет к тебе в супруги!»

Повеял ветер, на огонь дыша, —

Так у царевны вспыхнула душа,

И отвернулась от служанок дева,

Закрыв глаза, исполненные гнева.

Придя в себя, от ярости бледна,

Нахмурив брови, крикнула она:

«Нелепа ваша речь, глупа, незрела,

Таким речам внимать – пустое дело!

Ни раджу, ни хакана не хочу,

Царя царей Ирана не хочу,

Я только одному женою стану, —

Плечистому, высокому Дастану!

Слывет он старцем или молодым —

Соединю я душу только с ним!»

Услышав сердца страстного, больного

Смятенный крик, в одно сказали слово

Прислужницы: «Ты – наша госпожа,

Тебя мы любим, преданно служа.

Исполним, что велишь, без промедленья, —

Да приведут к добру твои веленья.

Когда тебе потребна ворожба,

Мы целый мир обманем, Рудаба,

В колдуний превратимся мы, в газелей,

Взлетим к пернатым ради наших целей».

Раскрыла Рудаба свои уста,

Улыбкой озарилась красота:

«Когда вы слово в дело обратите,

Вы древо плодоносное взрастите,

Как яхонт, будет ценен каждый плод,

И те плоды наш разум соберет».

Прислужницы расстались с госпожою,

Ей послужить желая всей душою.

Служанки Рудабы встречаются с Залем

Убрав цветами косы и надев

Парчу из Рума, пять прекрасных дев

Пошли к реке, пошли тропой прохладной.

Равны весне – цветущей и нарядной.

Был месяц фарвардин, был новый год.

На правом берегу прозрачных вод

Сидели Заль, и витязи, и слуги,

На левом были девушки-подруги:

Цветы срывая, шли среди кустов, —

Скажи: цветы в объятиях цветов!

Спросил Дастан, не отрывая взгляда:

«Откуда эти пять поклонниц сада?»

Ответствовал слуга богатыря:

«То из дворца кабульского царя,

То Рудаба, Кабула месяц нежный,

Служанок посылает в сад прибрежный».

Влюбленного потряс ответ такой.

Он запылал, он потерял покой.

Узрев служанок красоту девичью,

Взял у слуги он лук, пошел за дичью.

Пошел пешком – и видит: над травой

Склонился сокол с черной головой.

Он выждал, чтоб в полет пустилась птица,

И вот его стрела вдогонку мчится.

Он сбил стрелою птицу, и тогда

От крови красной сделалась вода.

Приказ Дастана услыхали девы,

Чтоб дичь слуга отнес на берег левый.

Одна из дев, чей сладок был язык,

Слугу спросила, глядя в юный лик:

«Кто этот витязь мощный, слонотелый?

Какого племени властитель смелый?

Какой из лука ловкий он стрелок!

Он смерти всех врагов своих обрек!

Всех всадников красивей этот воин,

И меток он, и ловок он, и строен!»

Тот, закусив губу, ответил ей:

«Так о царе ты говорить не смей!

Нимрузский шах, он Сама сын единый,

Его зовут Дастаном властелины.

Пускай объездит всадник целый свет —

Такого; как Дастан, на свете нет!»

А та, взглянув на отрока с улыбкой,

Ответила: «В твоих словах – ошибка!

В чертогах у Михраба есть луна, —

Затмила твоего царя она.

Слоновой кости – цвет, а стан – платана;

Венец волос – как мускус богоданный;

Глаза – нарциссы томные; калам

Серебряный – опора двум бровям; [13]

Сжат нежный рот, как сердце, что в несчастье;

Сравню я кудри с кольцами запястий;

Сквозь ротик даже вздоху не пройти, —

Таких красавиц в мире не найти!»

Смеясь, вернулся отрок тонкостанный.

Услышал он от славного Дастана:

«Чему ты засмеялся, мой слуга?

Зачем зубов открыл ты жемчуга?»

Слуга его порадовал ответом,

И сердце Заля озарилось светом.

Проворному слуге он дал приказ:

«Пойди скажи служанкам, что сейчас

Из цветников им уходить не надо:

Вернутся с самоцветами из сада!»

Потребовал динаров, жемчугов,

Парчи золототканой пять кусков,

Сказал: «Тайком служанкам подарите,

Об этом никому не говорите.

Пускай с известьем тайным от меня

Пойдут к царевне, верность мне храня».

Пошли рабы с открытою душою,

С каменьями, динарами, парчою,

Пять луноликих щедро одаря,

Сказали им наказ богатыря.

Одна, слугу заметив молодого,

Сказала: «Тайной не пребудет слово.

Есть тайна двух, но тайны нет у трех,

И всем известна тайна четырех.

Посол, совету моему последуй:

Коль слово – тайна, мне его поведай!»

Обрадовалась, на ухо слова

Шепнув подругам: «Мы поймали льва!»

Назад вернулся вестник черноглазый,

Что витязя исполнил все приказы

И тайну эту должен был беречь, —

Поведал обольстительницы речь.

Дастан пошел в цветник: луна Кабула

Теперь ему надеждою блеснула!

Таразские кумиры подошли,

Дастаиу поклонились до земли,

Услышали они вопрос Дастана

О блеске, стане и лице платана.

Сказал: «Правдивым внемлю я словам,

Смотрите, лгать я не позволю вам!

А если я в словах обман открою,

То всех слоновьей растопчу стопою!»

Рабыня, пожелтев, как сандарак,

К ногам его упала, молвив так:

«Еще от женщин не рождались дети, —

Среди князей не сыщешь в целом свете, —

Что были бы, как Сам, умны, сильны

И чистоты и мудрости полны.

А ты – второй, с отважною душою,

С высоким станом, львиною рукою,

Струится по твоим щекам вино[14]

И тело амброю напоено.

А третья – Рудаба, луна вселенной,

То – кипарис, пахучий, драгоценный,

Жасмина, розы радостный расцвет,

Звезды Сухейль счастливый, ясный свет.

С серебряного купола арканы

Спадают вдоль ланит, благоуханны.

Красавиц, равных ей, в Китае нет,

Звенит ей слава от семи планет!»

Служанку витязь вопросил прекрасный, —

Стал сладостным и нежным голос властный:

«Теперь, когда мою ты знаешь страсть,

Скажи мне, как могу я к ней попасть?

Любовь к царевне – вот мое пыланье,

Ее увидеть – вот мое желанье!»

А та: «Когда ты повелишь, храбрец,

Мы поспешим к царевне во дворец,

Всего наскажем ей, в силки заманим, —

Ты нам поверь, тебя мы не обманем.

Расставив путы, мы ее пленим,

Ее уста мы поднесем к твоим.

А если муж, зовущийся Дастаном,

Захочет сам пожаловать с арканом

И заарканит он стены зубец, —

То лев ягненка схватит наконец!»

Красавицы ушли; вернулся витязь,

Надеждой и томлением насытясь.

К вратам дворца подруги подошли, —

Охапки роз они в руках несли.

Привратник, жесткий сердцем, речью грубый,

Их встретил со враждой, сказал сквозь зубы:

«Ушли вы слишком поздно со двора.

Кто вас пустил? Вам спать давно пора!»

Красавицы слезами разразились,

В отчаянье к привратнику взмолились:

«Такой же, как и прежде, нынче день.

Не прячет дивов розовая сень.

Весенний свет горит над нашим краем,

И мы с лица земли цветы срываем».

Ответствовал подругам страж двора:

«Не так сегодня тихо, как вчера,

Когда в Кабуле не было Дастана,

Шатров походных, воинского стана.

Должны вы знать, что до начала дня

Кабульский царь садится на коня.

Накажет крепко вас владыка строгий,

С цветами вас увидев на дороге!»

Подруги во дворец вошли гурьбой,

Шептаться стали с милой Рудабой,

Динары положили, самоцветы, —

Посыпались вопросы и ответы.

Луна сказала: «Молвите сперва:

Он лучше ли, чем говорит молва?»

Все пятеро в одно сказали слово,

Богатыря восславив молодого:

«Высок и строен Заль, как кипарис,

Глаза его – как смоль и как нарцисс.

Сверкает царским блеском взор открытый,

Уста – рубины, словно кровь – ланиты.

Один изъян, что голова седа,

Но это не позор и не беда.

«Так должно быть!» – ты скажешь, если взглянешь,

А нет – любить его не перестанешь.

Сказали мы: «Свиданья близок час», —

С надеждой в сердце он покинул нас».

Воскликнула сиявшая луною:

«Мне кажется, что стала я иною!

Тот салмый Заль, тот птенчик молодой,

В гнезде вскормленный, слабый и седой,

Вдруг обернулся ярким аргуваном, —

Могуч, красив лицом и строен станом!»

Так говорила, и смеялся рот,

Казалось, на щеках гранат цветет.

Служанка луноликой отвечала:

«Подумай о свидании сначала!

Твои мечты исполнены творцом, —

Да завершатся радостным концом!..»

Беседка там была – как день погожий,

На стенах нарисованы вельможи.

И вот в парчу беседка убрана,

Полна дыханья амбры и вина.

Пришли, расставив золотые блюда,

Осыпав землю горстью изумруда.

Везде – фиалка, лилия, нарцисс,

Кусты жасмина пышно разрослись.

От розового сока стали краше

Серебряные, золотые чаши.

Сияла там небесная краса,

И амбра поднималась в небеса.

Заль идет к Рудабе

Вот солнце заперли, закрыли келью

И потеряли ключ с благою целью.

Явилась в стан служанка со двора:

Мол, дело сделано, ступай, пора!

Заль поспешил к назначенному месту:

Так делает жених, ища невесту.

Влюбленная смотрела с кровли вниз:

Она – луной венчанный кипарис.

Услышал витязь голос благодатный:

«Добро пожаловать, воитель знатный!

Ужели ты пешком сюда пришел?

Был этот путь для царских ног тяжел!»

Привет услышав со стены высокой,

Он встретился глазами с солнцеокой.

«О госпожа! Прими, – воскликнул он, —

Хвалу от неба, от меня поклон!

Давно, рыдая, провожу я ночи,

К звезде Симак я устремляю очи,

Молю творца послать мне благодать:

Твое лицо мне тайно показать.

Теперь узнал я радость первой встречи,

Твой голос нежный, ласковые речи..

Но я стою внизу, ты – на стене,

Наверх взобраться помоги ты мне».

Услышав, что сказал седоволосый,

Царевна черные спустила косы, —

Таких еще не видел небосклон;

Был тот аркан из мускуса сплетен!

Спускалась ли со стен коса такая?

Заль молвил про себя: «Краса какая!»

За черной прядью извивалась прядь, —

Их можно было змеями назвать!

Она сказала: «Воин именитый,

Свой львиный стан и плечи распрями ты

И к черным косам руку протяни:

Арканом станут для тебя они!»

Такая речь царевны луноликой

Дастану показалась странной, дикой.

Он косы целовал своей луны,

И поцелуи были ей слышны.

Сказал: «Не быть такому дню вовеки,

Я зла тебе не причиню вовеки!»

Тут взял он у раба аркан, свернул,

Взметнул небрежно – даже не дохнул.

Попал в петлю зубец стены старинной,

На кровлю Заль взобрался в миг единый.

Когда уселся он – чиста, светла,

К нему с поклоном пери подошла.

Она в свою взяла Дастана руку, —

Пошли вдвоем, забыв былую муку.

Спустились вниз, – дорога их легка,

В руке могучей – нежная рука.

Вот перед ними дом, расписан златом,

Они пришли к тем царственным палатам.

Что излучали свет, как райский сад:

Рабыни перед гурией стоят!

Смотрел он, станом восхищен девичьим,

Лицом, кудрями, блеском и величьем:

В запястья, в ожерелья убрана,

Она сияла, как сама весна!

С достоинством, как властелин великий,

Воссел Дастан напротив луноликой.

Висел на поясе его кинжал,

Венец его рубинами блистал.

Любовь росла, стремясь навстречу счастью,

Ушел их разум, побежденный страстью.

Но вот рассвет забрезжил над дворцом,

Раздался в ставке барабанов гром.

Как тело – с жизнью, дух – с телесной силой,

Простился богатырь с царевной милой.

Мгновенно с кровли сбросил он аркан,

Покинул дом возлюбленной Дастан.

Заль советуется с мобедами

Когда явилось из-за гор светило

И витязей Дастана разбудило,

Они толпой веселой поутру

Направились к Дастанову шатру.

Призвал Дастан, огнем любви объятый,

Вельмож, что были разумом богаты.

Пришли мобеды, гордые князья,

Глава придворных, витязи-друзья,

Пришли к нему, покорные приказам,

В глазах – веселье, преданность и разум.

Он речь повел, призвав их на совет,

Улыбка – на устах, а в сердце – свет.

Сначала вседержителя восславил,

Сердца вельмож проснуться он заставил.

Сказал он пылко: «Пред лицом творца

Надеждой и тоской полны сердца!

Он солнце и луну вращает властно,

Ко благу нас ведет он ежечасно.

Наш мир цветет, всевышним сотворен,

Где бог, там справедливость и закон.

Весна и осень – от него награда,

Для нас растит он лозы винограда.

Мир у него – то стар и хмуро лик,

То молод, свеж и светел, как цветник,

И муравей, не вняв его приказу,

Не пошевелит лапкою ни разу.

Чету он создал – жизни торжество:

Потомству не бывать от одного!

Един лишь бог, всесущий и незримый:

Нет у него ни друга, ни любимой.

Четами он все твари сотворил,

Тем самым тайну мира нам открыл.

Что со вселенной стало бы и с нами,

Когда бы твари не жили четами!

В особенности тот, чей знатен род,

Несчастен, коль подруги не найдет.

На свете краше витязя не встретим,

Чем тот, кто светится любовью к детям.

Когда его последний час придет,

Он жизнь в потомстве снова обретет.

Отдаст он имя детям, чтоб сказали:

«Вот этот – Сама сын, а этот – Заля».

Сын украшает царство и венец, —

Остался сын, хотя ушел отец.