Моцарт и Сальери 6 страница

Ни мотыльками, ни пчелой,

Цветок, быть может, обреченный,

Не осушив еще росы,

Размаху гибельной косы.

Ни дура англинской породы,

Ни своенравная мамзель,

В России по уставу моды

Необходимые досель,

Не стали портить Ольги милой.

Фадеевна рукою хилой

Ее качала колыбель,

Она же ей стлала постель,

Она ж за Ольгою ходила,

Бову рассказывала ей,

Чесала шелк ее кудрей,

Читать " Помилуй мя" учила,

Поутру наливала чай

И баловала невзначай.

(Переделывая эту строфу, Пушкин заменил имя Ольги именем Татьяны.)

После строфы XXXI в черновой рукописи начата еще одна:

Они привыкли вместе кушать,

Соседей вместе навещать,

По праздникам обедню слушать,

Всю ночь храпеть, а днем зевать,

В линейке ездить по работам,

Браниться, в баню по субботам...

После строфы XL в беловой рукописи следовала еще одна - заключительная:

Но, может быть, и это даже

Правдоподобнее сто раз,

Изорванный, в пыли и в саже,

Мой недочитанный рассказ,

Служанкой изгнан из уборной,

В передней кончит век позорный,

Как прошлогодний календарь

Или затасканный букварь.

Но что ж: в гостиной иль в передней

Равно читатели черны,

Над книгой их права равны,

Не я первой, не я последний

Их суд услышу над собой -

Ревнивый, строгий и тупой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Стихи 6-14 строфы III в рукописи читались:

Несут на блюдечках варенья

С одною ложечкой для всех.

Иных занятий и утех

В деревне нет после обеда.

Поджавши руки, у дверей

Сбежались девушки скорей

Взглянуть на нового соседа,

И на дворе толпа людей

Критиковала их коней.

После V строфы в рукописи сперва следовало:

В постеле лежа, наш Евгений

Глазами Байрона читал,

Но дань вечерних размышлений

В уме Татьяне посвящал.

Проснулся он денницы ране

И мысль была все о Татьяне.

" Вот новое, - подумал он, -

Неужто я в нее влюблен?

Ей-богу, это было б славно,

Себя уж то-то б одолжил;

Посмотрим". И тотчас решил

Соседок навещать исправно,

Как можно чаще - всякий день,

Ведь им досуг, а нам не лень.

Решил, и скоро стал Евгений

Как Ленский

Ужель Онегин в самом деле

Влюбился?

После строфы Х в беловой рукописи имеется еще одна строфа:

Увы! друзья! мелькают годы -

И с ними вслед одна другой

Мелькают ветреные моды

Разнообразной чередой.

Все изменяется в природе:

Ламуш и фижмы были в моде,

Придворный франт и ростовщик

Носили пудреный парик;

Бывало, нежные поэты

В надежде славы и похвал

Точили тонкий мадригал

Иль остроумные куплеты,

Бывало, храбрый генерал

Служил и грамоты не знал.

Примечание к строфе XVIII, имевшееся в рукописи:

Кто-то спрашивал у старухи: по страсти ли, бабушка, вышла ты замуж? - По

страсти, родимый, - отвечала она; - приказчик и староста обещались меня до

полусмерти прибить. - В старину свадьбы, как суды, обыкновенно были

пристрастны.

После строфы XXI в беловой рукописи следует еще одна:

Теперь мне должно б на досуге

Мою Татьяну оправдать -

Ревнивый критик в модном круге,

Предвижу, будет рассуждать:

" Ужели не могли заране

Внушить задумчивой Татьяне

Приличий коренных устав?

Да и в другом поэт не прав:

Ужель влюбиться с первой встречи

Она в Онегина могла,

И чем увлечена была,

Какой в нем ум, какие речи

Ее пленить успели вдруг? "

Постой, поспорю я, мой друг.

После строфы XXIII в беловой рукописи было:

Но вы, кокетки записные,

Я вас люблю - хоть это грех.

Улыбки, ласки заказные

Вы расточаете для всех,

Ко всем стремите взор приятный;

Кому слова невероятны,

Того уверит поцелуй;

Кто хочет - волен: торжествуй.

Я прежде сам бывал доволен

Единым взором ваших глаз,

Теперь лишь уважаю вас,

Но, хладной опытностью болен,

И сам готов я вам помочь,

Но ем за двух и сплю всю ночь.

После строфы XXIV в беловой рукописи еще две:

А вы, которые любили

Без позволения родных

И сердце нежное хранили

Для впечатлений молодых,

Тоски, надежд и неги сладкой,

Быть может, если вам украдкой

Случалось тайную печать

С письма любовного срывать,

Иль робко в дерзостные руки

Заветный локон отдавать,

Иль даже молча дозволять

В минуту горькую разлуки

Дрожащий поцелуй любви,

В слезах, с волнением в крови, -

Не осуждайте безусловно

Татьяны ветреной моей,

Не повторяйте хладнокровно

Решенья чопорных судей.

А вы, о Девы без упрека,

Которых даже тень порока

Страшит сегодня, как змия,

Советую вам то же я.

Кто знает? пламенной тоскою

Сгорите, может быть, и вы,

А завтра легкий суд молвы

Припишет модному герою

Победы новой торжество:

Любви вас ищет божество.

После строфы XXXV в беловой рукописи еще одна:

Лишь только няня удалилась

И сердце, будто пред бедой,

У бедной девушки забилось,

Вскричала: боже! что со мной!

Встает. На мать взглянуть не смеет.

То вся горит, то вся бледнеет -

Весь день, потупя взор, молчит,

И чуть не плачет, и дрожит.

Внук няни поздно воротился.

Соседа видел он - ему

Письмо вручил он самому.

И что ж сосед? - Верхом садился

И положил письмо в карман.

Ах, чем-то кончится роман!

В черновой рукописи сначала была другая песня девушек:

ПЕСНЯ

Помолившись богу.

Дуня плачет, завывает,

Друга провожает.

Друг поехал на чужбину,

Дальную сторонку,

Ох уж эта мне чужбина -

Горькая кручина!..

На чужбине молодицы,

Красные девицы,

Остаюся я младая

Горькою вдовицей.

Вспомяни меня младую,

Аль я приревную,

Вспомяни меня заочно,

Хоть и не нарочно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Первые четыре строфы не были введены в текст главы, но были опубликованы

отдельно в журнале " Московский вестник" в октябре 1827 г.:

ЖЕНЩИНЫ

Отрывок из " Евгения Онегина"

В начале жизни мною правил

Прелестный, хитрый, слабый пол;

Тогда в закон себе я ставил

Его единый произвол.

Душа лишь только разгоралась,

И сердцу женщина являлась

Каким-то чистым божеством.

Владея чувствами, умом,

Она сияла совершенством.

Пред ней я таял в тишине:

Ее любовь казалась мне

Недосягаемым блаженством.

Жить, умереть у милых ног -

Иного я желать не мог.

*

То вдруг ее я ненавидел,

И трепетал, и слезы лил,

С тоской и ужасом в ней видел

Созданье злобных, тайных сил;

Ее пронзительные взоры,

Улыбка, голос, разговоры -

Все было в ней отравлено,

Изменой злой напоено,

Все в ней алкало слез и стона,

Питалось кровию моей...

То вдруг я мрамор видел в ней,

Перед мольбой Пигмалиона

Еще холодный и немой,

Но вскоре жаркий и живой.

*

Словами вещего поэта

Сказать и мне позволено:

Темира, Дафна и Лилета -

Как сон забыты мной давно.

Но есть одна меж их толпою...

Я долго был пленен одною -

Но был ли я любим, и кем,

И где, и долго ли?.. зачем

Вам это знать? не в этом дело!

Что было, то прошло, то вздор;

А дело в том, что с этих пор

Во мне уж сердце охладело,

Закрылось для любви оно,

И все в нем пусто и темно.

*

Дознался я, что дамы сами,

Душевной тайне изменя,

Не могут надивиться нами,

Себя по совести ценя.

Восторги наши своенравны

Им очень кажутся забавны;

И, право, с нашей стороны

Мы непростительно смешны.

Закабалясь неосторожно,

Мы их любви в награду ждем,

Любовь в безумии зовем,

Как будто требовать возможно

От мотыльков иль от лилей

И чувств глубоких и страстей!

Помимо незавершенных набросков в черновых рукописях после этих строф имеется

еще одна:

Страстей мятежные заботы

Прошли, не возвратятся вновь!

Души бесчувственной дремоты

Не возмутит уже любовь.

Пустая красота порока

Блестит и нравится до срока.

Пора проступки юных дней

Загладить жизнию моей!

Молва, играя, очернила

Мои начальные лета.

Ей подмогала клевета

И дружбу только что смешила,

Но, к счастью, суд молвы слепой

Опровергается порой!..

За строфой XVII первоначально следовала строфа:

Но ты - губерния Псковская,

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна глухая,

Несносней барышень твоих?

Меж ими нет - замечу кстати -

Ни тонкой вежливости знати,

Ни ветрености милых шлюх.

Я, уважая русский дух,

Простил бы им их сплетни, чванство,

Фамильных шуток остроту,

Пороки зуб, нечистоту,.

И непристойность, и жеманство,

Но как простить им модный бред

И неуклюжий этикет?

Стихи 5-14 строфы XXIV в черновой рукописи сначала читались иначе:

Родня качает головою;

Соседи шепчут меж собою:

Пора, пора бы замуж ей.

Мать также мыслит, у друзей

Тихонько требует совета.

Друзья советуют зимой

В Москву подняться всей семьей -

Авось в толпе большого света

Татьяне сыщется жених

Милей иль счастливей других.

После строфы XXIV в черновой рукописи следовали две строфы:

Когда повеет к нам весною

И небо вдруг оживлено,

Люблю поспешною рукою

Двойное выставить окно.

С каким-то грустным наслажденьем

Я упиваюсь дуновеньем

Живой прохлады; но весна

У нас не радостна, она

Богата грязью, не цветами.

Напрасно манит жадный взор

Лугов пленительный узор;

Певец не свищет над водами,

Фиалок нет, и вместо роз

В полях растопленный навоз.

Что наше северное лето?

Карикатура южных зим.

Мелькнет и нет, известно это,

Хоть мы признаться не хотим.

Ни шум дубрав, ни тень, ни розы, -

В удел нам отданы морозы,

Метель, свинцовый свод небес.

Безлиственный сребристый лес,

Пустыни ярко снеговые,

Где свищут подрези саней -

Средь хладно пасмурных ночей

Кибитки, песни удалые,

Двойные стекла, банный пар,

Халат, лежанка и угар.

Строфа XXXVI была напечатана в первом издании четвертой главы:

Уж их далече взор мой ищет...

А лесом кравшийся стрелок

Поэзию клянет и свищет,

Спуская бережно курок.

У всякого своя охота.

Своя любимая забота:

Кто целит в уток из ружья,

Кто бредит рифмами, как я,

Кто бьет хлопушкой мух нахальных,

Кто правит в замыслах толпой,

Кто забавляется войной,

Кто в чувствах нежится печальных,

Кто занимается вином:

И благо смешано со злом.

На экземпляре этого издания Пушкин исправил стихи 8 и 9:

Кто эпиграммами, как я,

Стреляет в куликов журнальных.

Последние два стиха строфы XXXVII и строфа XXXVIII имеются в беловой

рукописи:

И одевался - только вряд

Вы носите ль такой наряд.

*

Носил он русскую рубашку,

Платок шелковый кушаком,

Армяк татарский нараспашку

И шляпу с кровлею, как дом

Подвижный. Сим убором чудным,

Безнравственным и безрассудным,

Была весьма огорчена

Псковская дама Дурина,

А с ней Мизинчиков; Евгений,

Быть может, толки презирал,

А вероятно, их не знал,

Но все ж своих обыкновений

Не изменил в угоду им,

За что был ближним нестерпим.

Стихи 1-4 строфы XLIII переработаны Пушкиным для печати, можно думать, по

цензурным соображениям. В беловой рукописи они читаются:

В глуши что делать в это время?

Гулять? - но голы все места,

Как лысое Сатурна темя

Иль крепостная нищета.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Строфа XXX первоначально оканчивалась описанием обморока Татьяны:

Она приветствий двух друзей

Не слышит, слезы из очей

Хотят уж хлынуть; вдруг упала

Бедняжка в обморок; тотчас

Ее выносят; суетясь,

Толпа гостей залепетала.

Все на Евгения глядят,

Как бы во всем его винят.

Строфы XXXVII и XXXVIII были напечатаны в первом издании главы:

XXXVII

В пирах готов я непослушно

С твоим бороться божеством;

Но, признаюсь великодушно,

Ты победил меня в другом:

Твои свирепые герои,

Твои неправильные бои,

Твоя Киприда, твой Зевес

Большой имеют перевес

Перед Онегиным холодным,

Пред сонной скукою полей,

Перед Истоминой моей,

Пред нашим воспитаньем модным;

Но Таня (присягну) милей

Елены пакостной твоей.

XXXVIII

Никто и спорить тут не станет,

Хоть за Елену Менелай

Сто лет еще не перестанет

Казнить Фригийский бедный край,

Хоть вкруг почтенного Приама

Собранье стариков Пергама,

Ее завидя, вновь решит:

Прав Менелай и прав Парид.

Что ж до сражений, то немного

Я попрошу вас подождать:

Извольте далее читать;

Начала не судите строго;

Сраженье будет. Не солгу,

Честное слово дать могу.

Строфа XLIII имеется в беловой рукописи. В первом издании она появилась без

первых четырех стихов:

Как гонит бич в песку манежном

По корде резвых кобылиц,

Мужчины в округе мятежном

Погнали, дернули девиц.

Подковы, шпоры Петушкова

(Канцеляриста отставного)

Стучат; Буянова каблук

Так и ломает пол вокруг;

Треск, топот, грохот - по порядку:

Чем дальше в лес, тем больше дров;

Теперь пошло на молодцов:

Пустились, только не в присядку.

Ах! легче, легче: каблуки

Отдавят дамские носки!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Строфы XV и XVI, пропущенные Пушкиным, сохранились в копии:

XV

Да, да, ведь ревности припадка -

Болезнь, так точно как чума,

Как черный сплин, как лихорадка,

Как повреждение ума.

Она горячкой пламенеет,

Она свой жар, свой бред имеет,

Сны злые, призраки свои.

Помилуй бог, друзья мои!

Мучительней нет в мире казни

Ее терзаний роковых.

Поверьте мне: кто вынес их,

Тот уж конечно без боязни

Взойдет на пламенный костер

Иль шею склонит под топор.

XVI

Я не хочу пустой укорой

Могилы возмущать покой;

Тебя уж нет, о ты, которой

Я в бурях жизни молодой

Обязан опытом ужасным

И рая мигом сладострастным.

Как учат слабое дитя,

Ты душу нежную, мутя,

Учила горести глубокой.

Ты негой волновала кровь,

Ты воспаляла в ней любовь

И пламя ревности жестокой;

Но он прошел, сей тяжкий день:

Почий, мучительная тень!

Вероятно, после строфы XXXIV должны были следовать две строфы, сохранившиеся

в черновиках:

В сраженье смелым быть похвально,

Но кто не смел в наш храбрый век?

Все дерзко бьется, лжет нахально;

Герой, будь прежде человек.

Чувствительность бывала в моде

И в нашей северной природе.

Когда горящая картечь

Главу сорвет у друга с плеч,

Плачь, воин, не стыдись, плачь вольно:

И Кесарь слезы проливал,

Когда он друга смерть узнал,

И сам был ранен очень больно

(Не помню где, не помню как);

Он был конечно не дурак.

*

Но плакать и без раны можно

О друге, если был он мил,

Нас не дразнил неосторожно

И нашим прихотям служил.

Но если жница роковая,

Окровавленная, слепая,

В огне, в дыму - в глазах отца

Сразит залетного птенца!

О страх! о горькое мгновенье!

О Строганов, когда твой сын

Упал, сражен, и ты один,

Забыл ты славу и сраженье

И предал славе ты чужой

Успех, ободренный тобой.

*

Как мрачный стон, как гроба холод...

Пропущенная XXXVIII строфа сохранилась в копии (без двух заключительных

стихов):

Исполня жизнь свою отравой,

Не сделав многого добра,

Увы, он мог бессмертной славой

Газет наполнить нумера.

Уча людей, мороча братий,

При громе плесков иль проклятий,

Он совершить мог грозный путь,

Дабы последний раз дохнуть

В виду торжественных трофеев,

Как наш Кутузов иль Нельсон,

Иль в ссылке, как Наполеон,

Иль быть повешен, как Рылеев.

...............

...............

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Строфы VIII и IX, пропущенные в печати, имеются в черновой рукописи, причем

стихи 9-14 строфы IX совпадают со стихами 9-14 строфы XI окончательного

текста.

VIII

Но раз вечернею порою

Одна из дев сюда пришла.

Казалось, тяжкою тоскою

Она встревожена была;

Как бы волнуемая страхом,

Она в слезах пред милым прахом

Стояла, голову склонив

И руки с трепетом сложив;

Но тут поспешными шагами

Ее настиг младой улан;

Затянут, статен и румян,

Красуясь черными усами,

Нагнув широкие плеча

И гордо шпорами звуча.

IX

Она на воина взглянула,

Горел досадой взор его,

И побледнела, и вздохнула,

Но не сказала ничего.

И молча Ленского невеста

От сиротеющего места

С ним удалились - и с тех пор

Уж не являлась из-за гор.

среди книг, которые татьяна находит в кабинете онегина, по первоначальному

замыслу, имеется и его дневник - " альбом". за xxi строфой в беловой рукописи

идет строфа, в которой дано его описание и приведен ряд выписок из

" альбома":

XXII

Опрятно по краям окован

Позолоченным серебром,

Он был исписан, изрисован

Рукой Онегина кругом.

Меж непонятного маранья

Мелькали мысли, замечанья,

Портреты, числа, имена

Да буквы, тайны письмена,

Отрывки, письма черновые,

И, словом, искренний журнал,

В который душу изливал

Онегин в дни свои младые,

Дневник мечтаний и проказ;

Кой-что я выпишу для вас.

АЛЬБОМ ОНЕГИНА

Меня не любят и клевещут,

В кругу мужчин несносен я,

Девчонки предо мной трепещут,

Косятся дамы на меня.

За что? - за то, что разговоры

Принять мы рады за дела,

Что вздорным людям важны вздоры,

Что глупость ветрена и зла,

Что пылких душ неосторожность

Самолюбивую ничтожность

Иль оскорбляет, иль смешит,

Что ум, любя простор, теснит.

Боитесь вы графини - овой? -

Сказала им Элиза К.

- Да, - возразил NN суровый, -

Боимся мы графини - овой,

Как вы боитесь паука.

В Коране мыслей много здравых,

Вот, например: пред каждым сном

Молись, беги путей лукавых,

Чти бога и не спорь с глупцом.

Цветок полей, листок дубрав

В ручье кавказском каменеет.

В волненье жизни так мертвеет

И ветреный и нежный нрав.

Шестого был у В. на бале.

Довольно пусто было в зале;

R. С. как ангел хороша:

Какая вольность в обхожденье,

В улыбке, в томном глаз движенье

Какая нега и душа!

Далее зачеркнуты два стиха:

Она сказала (nota bene),

Что завтра едет к Селимене.

Вечор сказала мне R. С.:

Давно желала я вас видеть.

Зачем? - мне говорили все,

Что я вас буду ненавидеть.

За что? - за резкий разговор,

За легкомысленное мненье

О всем; за колкое презренье

Ко всем; однако ж это вздор.

Вы надо мной смеяться властны,

Но вы совсем не так опасны;

И знали ль вы до сей поры,

Что просто - очень вы добры?

Сокровища родного слова,

Заметят важные умы,

Для лепетания чужого

Безумно пренебрегли мы.

Мы любим муз чужих игрушки,

Чужих наречий погремушки,

А не читаем книг своих.

Да где ж они? - давайте их.

А где мы первые познанья

И мысли первые нашли,

Где поверяем испытанья,

Где узнаем судьбу земли?

Не в переводах одичалых,

Не в сочиненьях запоздалых,

Где русский ум и русский дух

Зады твердит и лжет за двух.

Мороз и солнце! чудный день.

Но нашим дамам, видно, лень

Сойти с крыльца и над Невою

Блеснуть холодной красотою.

Сидят; напрасно их манит

Песком усыпанный гранит,

Умна восточная система,

И прав обычай стариков:

Они родились для гарема

Иль для неволи теремов.

Вчера у В., оставя пир,

R. С. летела как зефир,

Не внемля жалобам и пеням,

А мы по лаковым ступеням

Летели шумною толпой

За одалиской молодой.

Последний звук последней речи

Я от нее поймать успел,

Я черным соболем одел

Ее блистающие плечи,

На кудри милой головы

Я шаль зеленую накинул,

Я пред Венерою Невы

Толпу влюбленную раздвинул.

- - - я вас люблю etc.

Сегодня был я ей представлен,

Глядел на мужа с полчаса;

Он важен, красит волоса,

Он чином от ума избавлен.

В черновой рукописи имеются также следующие записи из " Альбома Онегина":

Я не люблю княжны S. L.!

Свое невольное кокетство

Она взяла себе за цель,

Короче было б взять за средство.

Чего же так хотелось ей?

Сказать ли первые три буквы?

К-Л-Ю-Клю... возможно ль, клюквы!

Четвертая запись в черновике продолжалась:

Так напряженьем воли твердой

Мы страсть безумную смирим,

Беду снесем душою гордой,

Печаль надеждой усладим.

Но как утешить

Тоску, безумную тоску.

После строфы XXIV в черновой рукописи следовало:

С ее открытием поздравим

Татьяну милую мою

И в сторону свой путь направим,

Чтоб не забыть, о ком пою.

Убив неопытного друга,

Томленье сельского досуга

Не мог Онегин перенесть,

Решился он в кибитку сесть.

Раздался колокольчик звучный,

Ямщик удалый засвистал,

И наш Онегин поскакал

Искать отраду жизни скучной -

По отдаленным сторонам,

Куда, не зная точно сам.

После строфы XXXV в черновой рукописи было:

Татьяну все воображая

Еще ребенком, няня ей

Сулит веселье, истощая

Риторику хвалы своей.

Вотще она велеречиво

Москву описывает живо.

Строфа XXXVI в черновой рукописи оканчивалась:

Москва! как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!..

Как сильно в нем отозвалось!

В изгнанье, в горести, в разлуке,

Москва! как я любил тебя,

Святая родина моя!

Черновой набросок к строфе LI:

Как живо колкий Грибоедов

В сатире внуков описал,

Как описал Фонвизин дедов,

Созвал он всю Москву на бал.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Задумав было до выпуска в свет всего романа издать вместе две заключительные

его главы: первоначальную VIII (" Путешествие Онегина") и IX (окончательную

VIII), Пушкин написал к ним предисловие:

У нас довольно трудно самому автору узнать впечатление, произведенное в

публике сочинением его. От журналов узнает он только мнение издателей, на

которое положиться невозможно по многим причинам. Мнение друзей, разумеется,

пристрастно, а незнакомые, конечно, не станут ему в глаза бранить его

произведение, хотя бы оно того и стоило.

При появлении VII песни Онегина журналы вообще отозвались об ней весьма

неблагосклонно. Я бы охотно им поверил, если бы их приговор не слишком уж

противоречил тому, что говорили они о прежних главах моего романа. После

неумеренных и незаслуженных похвал, коими осыпали 6 частей одного и того же

сочинения, странно было мне читать, например, следующий отзыв:

" Можно ли требовать внимания публики к таким произведениям, какова,

например, глава VII " Евгения Онегина"? Мы сперва подумали, что это

мистификация, просто шутка или пародия, и не прежде уверились, что эта глава

VII есть произведение сочинителя " Руслана и Людмилы", пока книгопродавцы нас

не убедили в этом. Эта глава VII, - два маленькие печатные листика, -

испещрена такими стихами и балагурством, что в сравнении с ними даже

" Евгений Вельский" {1} кажется чем-то похожим на дело. Ни одной мысли в этой

водянистой VII главе, ни одного чувствования, ни одной картины, достойной

воззрения! Совершенное падение, chute complete... Читатели наши спросят,

какое же содержание этой VII главы в 57 страничек? Стихи " Онегина" увлекают

нас и заставляют отвечать стихами на этот вопрос:

Ну как рассеять горе Тани?

Вот как: посадят деву в сани

И повезут из милых мест

В Москву на ярманку невест!

Мать плачется, скучает дочка:

Конец седьмой главе - и точка! {2}

Точно так, любезные читатели, все содержание этой главы в том, что Таню

увезут в Москву из деревни! "

В одном из наших журналов сказано было, что VII глава не могла иметь

никакого успеху, ибо век и Россия идет вперед, а стихотворец остается на

прежнем месте. Решение несправедливое (т. е. в его заключении). Если век

может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут

усовершенствоваться и изменяться, - то поэзия остается на одном месте, не

стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же. И между тем как

понятия, труды, открытия великих представителей старинной астрономии,

физики, медицины и философии состарелись и каждый день заменяются другими,

произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны.

Поэтическое произведение может быть слабо, неудачно, ошибочно, - виновато

уж, верно, дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед.

Вероятно, критик хотел сказать, что " Евгений Онегин" и весь его причет уже

не новость для публики, и что он надоел и ей, как журналистам.