Раннее утро, часов, скажем, пять.

Он проснулся, улыбается, лопочет, водит руками, садится, встает. А мать хочет поспать еще.

Конфликт двух желаний, двух потребностей, двух столкнувшихся эгоизмов - третий этап одного процесса: мать страдает, а ребенок входит в жизнь, матери надо отдохнуть после родов - ребенок хочет есть, мать хочет спать - ребенок жаждет бодрствовать. Этих минут будет еще очень-очень много. Это не забава, а работа, имей же мужество признаться себе в собственных чувствах и, отдавая его в руки платной няньки, признайся себе: " не хочу", даже если врач сказал тебе, что ты не можешь, он всегда ведь скажет то, что тебе выгодно и удобно.

Может случиться и так: мать отдает ребенку свой сон, но взамен требует платы - ласкает, целует, прижимает к себе теплое, розовое, шелковистое тельце. Имей в виду: это сомнительный акт экзальтированной чувственности, скрытый и маскируемый любовью материнского тела - не сердца. И если ребенок будет охотно обниматься, прижиматься к тебе, разрумянившись от сотни поцелуев, с блестящими от радости глазами, знай, что твой эротизм нашел в нем отклик. Так что же, отказаться от поцелуев? Я не могу этого требовать, признавая поцелуй в разумных дозах существенным воспитательным фактором. Поцелуй успокаивает боль, смягчает резкие слова напоминания, пробуждает раскаяние, награждает за усилие, он символ любви, как крест - символ веры, и действует так же. Повторяю: он есть символ, а не " должен быть" им. А впрочем, если эта странная жажда прижимать ребенка к себе, тискать его, гладить, вбирать в себя не кажется тебе сомнительной, поступай как знаешь. Я ничего не запрещаю, ничего не приказываю.

33.

Когда я смотрю, как грудной ребенок открывает и закрывает коробочку, кладет и вынимает камушек, трясет ею и слушает; как годовалый на неверных ногах толкает стул, пригибаясь под его тяжестью; как двухлетний, которому говорят, что корова - это " му-у", добавляет: " Ада-му-у", а Ада - имя собаки, - он делает закономернейшие ошибки, которые нужно записывать и публиковать; когда в имуществе школьника я обнаруживаю гвозди, шнурки, лоскутки, стеклышки, которые могут " пригодиться" для сотни дел; когда он соревнуется с друзьями, кто дальше прыгнет, возится в своем уголке, мастерит что-то, организует общую игру; спрашивает: " А когда я думаю о дереве, у меня что, в голове малюсенькое деревне? "; дает нищему не два гроша, ради хорошей отметки, а все свое богатство двадцать шесть, потому что он такой старый и бедный и скоро умрет; когда подросток слюнит чуб, чтоб не топорщился, потому что должна прийти подружка сестры; когда девочка пишет мне в письме, что мир - подлый, а люди - звери, не объяснив почему; когда юноша гордо изрекает свою крамольную, а по существу такую банальную, давно прокисшую мысль, я мысленно целую этих детей, с нежностью вопрошая их: кто вы, чудесная тайна, что вы несете? чем могу я вам помочь? Тянусь к ним всем своим существом, как астроном тянется к далекой звезде, которая была, есть и будет. В этом тяготении экстаз ученого смягчен смиренной молитвой, но не откроется его волшебство тому, кто в поисках свободы потерял в житейской суете Бога.