Кто такой Гребенщиков и чем он служит своему народу

Георгий Дмитриевич Гребенщиков — известный русский писатель, сибиряк, сын алтайского рудокопа, сделавший себе большое имя и почти всемирную славу исключительно путем самообразования, упорного труда и великой любви к родному народу. Приехал он в Америку с главной целью — ознакомить русских и американцев с его богатейшей и великой родиной Сибирью, которую он называет страной будущего, будущей Всемирной Америкой. Из многочисленных статей о писателе мы знаем, как высоко не только русские, но и иностранные читатели и критики оценивают литературные труды и книги сибирского самородка. Известные знатоки русской литературы, знаменитые французские ученые-профессора Г. Д. Гребенщикова называют классиком («образцовым писателем»). Знаменитейший во Франции скульптор (художник), делающий статуи (Антуан Бурдель), называет его «великим мастером слова». Наш великий русский поэт К. Д. Бальмонт посвящает ряд стихотворений, в которых говорит: «Ты выпытал в крестьянской доле, как творчески идет соха». Известный русский художник Рерих говорит о Гребенщикове: «Радуюсь Сибири, которая взлелеяла такого большого человека». Ф. Шаляпин называет себя «очарованным златорокотными сказаниями Георгия Гребенщикова о нашей матери-России». Произведения Гребенщикова восхитительны, и читают их со сцены лучшие артисты Московского Художественного театра. Максим Горький говорит, что книги Гребенщикова написаны на долгие годы. Проф. Н. И. Мишеев в номере 18-м журнала «Перезвон» ставит Гребенщикова рядом с Ломоносовым, Толстым, Достоевским, Шаляпиным и называет чудом, возможным только среди русского великого народа, что Гребенщиков из бедной лачуги и полной неизвестности дошел до всемирной славы. Американское Общество распространения полезных знаний среди иммигрантов в Америке обратилось к Г. Д. Гребенщикову с просьбой поделиться с нашими читателями своими мыслями о великих вопросах жизни. Писатель охотно и немедленно откликнулся и прислал нам три отдельных главы из его новой книги, которая будет называться «Первая помощь человеку». Здесь писатель затрагивает самые могучие и необходимые вопросы жизни не только иммигрантов, но и всякого трудового человека, желающего укрепить и украсить жизнь свою. Мы считаем своим долгом перечислить книги Гребенщикова, ибо они несут в себе силу, бодрость и зов к самодеятельности и строительству новой жизни. Вот эти книги:

«МИКУЛА БУЯНОВИЧ» — роман в 3 ч., цена 1.75 д. «ЧУРАЕВЫ»: первая ч. — «Братья.» 1.50 д., вторая ч. — «Спуск в долину» цена 1.50 д., третья ч. — «Веление земли» 1.50 д. «В ПРОСТОРАХ СИБИРИ» и «РОДНИК В ПУСТЫНЕ» по 1.35 д. каждая. «ПУТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ» — 50 центов. «СТЕПНЫЕ ВОРОНЫ» — рассказы из жизни киргиз — 15 центов. Книги можно выписать по адресу:

ALATAS, inc. 310, Riverside Drive, New York.

Читаешь такую гадость и невольно краснеешь и думаешь:

«Что же такое, в самом деле, Гребенщиков?» Ведь в таком жанре, с обозначением цен на флакон и пол-флакона, и приведением писем почтенных клиентов, и с приложением портрета изобретателя составляются лишь газетные рекламы:

«Я, Анна Чилаг, с роскошными волосами до пят! Я был лыс! Употребляйте Кефоидолетор. Нет больше импотенции! Резиновые секреты! Бойтесь подражания, верьте авторитету! Перевод по почте и по телеграфу!»

Русская литературная этика всегда отличалась большой внутренней строгостью. Это пахло навязчивостью. Авторы не решались письменно благодарить критика за лестный почетный отзыв. Предполагалось, критик в своей моральной неподкупности пишет для своей публики, а отнюдь не для того, чтобы сделать удовольствие писателю, что отзывало бы кумовством. Правда, этот наивный ригоризм значительно ослабел после смерти Чехова и Толстого, а особенно в беспардонные времена свободной журналистики 1905–1906 годов. Эмиграция также несколько распоясала писательские нравы, хотя в размерах все же приличных и терпимых. К саморекламе Гребенщикова не нужны никакие комментарии. Это просто — эгоистическое свинство.

Что же касается того, как Гребенщиков «разрешал» великие вопросы жизни, то это всего лишь беззубый лепет, водица с малиновым сиропом. «Будьте не тоскливы и радостны. Глядите на птичек, на голубое небо и на барашковые облака. Счастье человеческое не в волшебных замках богачей, а в нас самих. За неудачей идет удача. Спать надо меньше, а работать больше».

И к кому Гребенщиков обращает это малиновое сюсюканье? К русским рабочим, которые работают по двенадцати часов в сутки и томятся самой тяжкой из болезней — страстной тоской по родной земле.

Белые и пунцовые^*

«Бойтесь лжепророков!»

Так говорит Библия, так говорит Евангелие, так говорят многие мудрые книги.

Известно давно, что именно в наиболее тяжкие и смутные времена возникают среди утомленных народов лжепредсказания и лжепредзнаменования.

Древний библейский лжепророк носил на себе подобие вдохновенности: растерзанные одежды, вздыбленные волосы, простертые худые руки, глаза, опаляющие огнем, речь, полная неистовой страсти. Он не доказывал и не убеждал. Он громил и испепелял своими словами. Проповедь его имела обычный конец: его побивали камнями…

Русская эмиграция имеет также своих лжепророков, появление которых весьма легко объяснимо нашей беженской усталостью, неутомимой печалью по прежней России, ноющей тоской по родине, неусыпным чаянием лучшей жизни и общей жаждой веры, чуда и точки опоры.

Нынешний лжепророк не вопиет, и не сотрясается в припадке священного безумия, и не раздирает своих покровов. Место его проповеди не дикий камень среди голой пустыни и не кровля дома, а спокойный кабинет редакции или кафедра в зале Гражданских Инженеров при благосклонном участии парижских арканов, умеющих сдерживать температуру публичного вдохновения в пределах, допустимых общественным градусником.

Библейский пророк возбуждает людские нервы и чувства гигантскими метафорами, картинами поражающих размеров и красочности, чудовищными проклятьями. Нынешний — наоборот. Его вся сила в лжелогике, лжематематике, лжестатистике и лжеистории, подносимых публике в виде холодного блюда, искусно обложенного лженаучным гарниром.

Нынешний лжепророк выхватывает два-три исторических момента, два-три разрозненных примера, пяток произвольных случаев. Пусть его выборки совсем не носят признаков соприкосновения или параллельности: привычный актер, он делает нужный ему эффектный вывод, памятуя, что «публика — дура», она ни в чем не разберется и все слопает.

Самый любимый его подход к русским болячкам — это французская революция, сопоставляемая и сравниваемая с русской. Вывод же зависит от того, каких цветов хитон на проповеднике.

Лжепророк в ризах красноватых — о! отнюдь не чисто красных, а так, в цветах сомон или «фрезэкразе» — делает заключение: «Итак, вы ясно видите, что Россия бессознательно стремится к демократической республике, которая одна является абсолютно нужной и необходимой формой общественной жизни».

А лжепророк в стареньком, заплатанном, но бережливо выстиранном белом хитончике черпает из того же материала непоколебимую уверенность в том, что вся Россия истосковалась по единой самодержавной власти, по распорядительному земскому начальнику и по монументальному городовому.

Опираясь на полный комплект номеров «Правды» (газеты, как известно, побившей все рекорды услужливого, рабского вранья), «сомоновый» ясновидец непоколебимо уверен в постоянной и планомерной эволюции большевизма в сторону мудрого демократического социализма.

Если же сама жизнь жестоко опровергает и разрушает эту маниловскую иллюзию, лжепророк с ловкостью фокусника проглатывает свою ошибку и начинает вытаскивать из волшебного цилиндра новые ленты и прочие предметы: публика, мол, ничего не заметила.

Белые же лжепророки питаются не советскими газетами, а рассказами достоверных приезжих свидетелей или письмами верных людей «оттуда».

«Красная армия вся пропитана монархическим духом. Девятое Термидора будет завтра или послезавтра. Мы не в силах предотвратить грядущего еврейского погрома».

Белый конь показывает на пробных галопах большую резвость, только разделяются мнения о том, как его назвать: Наполеон, Муссолини или Минин-Пожарский?

Цикломеновые пророки пользуются проворством рук. Живя в самом центре, в самом бучиле революции и будучи ее близкими участниками, непосредственными вдохновителями и двигателями, они умудряются писать Историю. Да, да, не воспоминания не заметки о революции, а так-таки ее историю, с умозаключениями и выводами!

Белые склонны к мистике и к аллегории: «Смешение всех цветов солнечного спектра составляет белый цвет. Стало быть, не ясно ли, что в белом начале — спасение России?»

Этот скачок мысли очень напоминает мне старый анекдот.

Некий помещик, угнетаемый сомнениями в вере, вызвал к себе одного попика, известного своей начитанностью и авторитетностью в вопросах религии, для душевной беседы.

— Особенно непонятно мне и возбуждает мои сомнения воскресение из мертвых, — пожаловался он.

На что иерей ответил:

— Сие вам станет вразумительно после аллегории. Поглядите внимательно: сорока, птица малая, а хвост у нее предлинный. Опять-таки-медведь Огромная махинища, а хвост всего в мой ноготь… Такожде и воскресение мертвых.

И все-таки не к серизовым влечет меня сердце, а к другим, в белых, старых, простиранных одеждах. Белые честнее. Они все-таки говорят своим недругам: соберемся, поговорим, может быть, с уступками, с оговорками, сойдемся на чем-нибудь дляблага дорогой России.

Серизовые же криво улыбаются: «Истина у нас. Какая там Россия и какие у нас с вами могут быть разговоры?»

Кусочек правды^*

Ну, вот приехал в Париж русский инженер. Приехал один. Жена осталась «там». С апреля этого года опять вошла в силу система заложничества. Инженера я знаю с 1896 года, с тех времен, когда он был летним студентом-практикантом при строящемся Волынцевском сталелитейном заводе, а я там же заведовал учетом столярной и кузнечной мастерских.

Разница в нашем возрасте была лет в пять-шесть. Но она нам не мешала купаться в реке Маныче, и ловить в ней ночью, на свет фонаря раков, и на ее сонном берегу голыми бороться по правилам римско-французской борьбы.

Мне, по делам моей службы, приходилось видеть его чертежи. Только инженер-чертежник и художник-гравер знают и понимают в полности изящество и верность линии. Мой инженер обладал этим искусством совершенно. Но ему однажды довелось изумить таких авторитетных специалистов, как Енакиев, Подгоецкий, Малишевский и Сущов, и заслужить их нелицемерное, профессиональное восхищение. Сложенная из бельгийского доломитового кирпича, выработанного по специальным лекалам, доменная печь (первая из четырех) отказалась действовать, как ее ни разжигали. Мой инженер первый догадался о том, что расчет топки был выведен на английском кардиффе, а не донецком легкопламенном антраците. Он посоветовал прибавить к флюсу (засыпке) двадцать пять процентов извести, и домна пошла полным ходом. Но еще ценнее было его публичное признание в том, что не он сам додумался до разрешения трудной задачи, а его надоумил рабочий, старший мастер при доменных печах.

Из всего того, что я рассказал, явствует, что мой старый знакомец, во-первых, очень весомый спец, а во-вторых, человек, обладающий не показной, но прирожденной внутренней честностью.

О, конечно, я с горечью увидел на его милом незнакомо-знакомом лице те беспощадные борозды, которые проводит неотвратимое время. Да и он, поглядев на меня, склонил набок голову и меланхолически посвистел… Конечно, он вздрагивал и быстро застегивался каждый раз, когда звонил телефон или рявкал на улице автомобиль. Условные рефлексы, черт бы побрал! Конечно, он говорил о том, что готовый костюм, им купленный где-то на Монмартре, стоил всего сто тридцать франков («изумительно дешево!»), в то время как «у нас» такой костюм стоит целых семьсот рублей.

Кстати, я узнал от него, что он, выдающийся из инженеров, получает в месяц всего шестьдесят пять рублей. Совсем без злобы (это я подчеркиваю) он рассказал мне, что Зиновьев получает за каждую свою брошюру, выпускаемую в количестве около двухсот тысяч экземпляров, по сорок тысяч рублей. Брошюр этих никто не читает: частные торговцы и кооператоры завертывают в них колбасу, селедку и гвозди…

Но был момент, когда он горько и сухо рассмеялся!

Он спросил меня: как учитывает эмиграция Пешехонова, Кускову и К°?

Я ответил искренно:

— Как сказать? В порядке дискуссии. Но мы все-таки удивляемся: почему их за почетные услуги не приглашают туда?

— Представьте себе, этот вопрос я задавал, при удобных случаях, многим олимпийцам. И всегда ответ бывал одинаков: «На кой черт нам они? Пустое место, лишняя болтовня и лишние рты. А там, сидя в Европе, они все-таки помогают, хотя и невинным, старческим, но все-таки разлагательством».

И я подумал, слушая его едкие слова: «Ах, как убедительна пощечина!..»

Смехунчики^*

Сколько раз приводило меня в смущение и в брезгливую скуку то дурное усердие, с каким эмигрантские фельетонисты, карикатуристы, юмористы, сатирики и даже беллетристы «чистой воды» высмеивают в печати тяжкие стороны нашего беженского бытия. А главное, как плоско, тяжело, однообразно и жалко высмеивают. Ну, ударь раз, ударь два, но нельзя же до бесчувствия!

Все одно и то же из номера в номер! Поиски квартиры, ночлег под мостом Александра III, карт д’идан-титэ, виза, сквозная, дырявая мансарда под крышей, худые сапоги, из которых торчат голые пальцы, самовар. И фамилии всё одни и те же. Если мужчины — то: Беженцев, Бегунов, Зарубежников. Дамы: Визова, Увруарова, Бежалкина… Что смешного, скажите на милость, в бедности? Она бывает жалка, некрасива, трагична, даже отвратительна. Но около нее место не смеху, а состраданию или просто молчанию.

В самом деле, пристойно ли обращать в публичную буффонаду то, что русский эмигрант, насильственно отторгнутый от родины, вспоминает в дружеской беседе ее милые, тихие прелести, когда-то незамечаемые, теперь — увы! — невозвратимые, утерянные навсегда. Ха-ха-ха! Зоологическая любовь к Отечеству! Ха-ха-ха! Подсвистывали индюку и резались в преферанс по маленькой!

И это все?

Почему же как-то не принято смеяться над эмигрантом, который, пренебрегая общественным мнением, вернее, плюя на него с высоты Эйфелевой башни, закатывает пышный вечер в четыреста тысяч франков, на котором его — короля тряпичного дела — саттемоны величают Вашим Величеством? Почему же не клеймят сатирою угольного креза, обессмертившего себя изумительным по жестокости, циничным изречением. К нему обратились с подписным листом в пользу больного, безрукого и одноногого инвалида, а он закричал:

— Какого черта вы ко мне лезете с вашими глупостями, когда у меня любимая китайская собачка больна инфлюэнцей?

И большевиков, считается, неприлично трогать:

— Ах, оставьте!.. Это так старо!..

И все как-то усиленно и дружно отворачиваются от тех прекрасных, возвышенных и сильных чувств, которые скрываются за грязной, бедной, заплатанной занавеской, прикрывающей незаметную, будничную, интимную жизнь беженца-труженика. Поглядите, с какой щедрой и легкой готовностью несет он свою «лепту вдовицы» для доброй, скорой и несомненной помощи. Просмотрите подписные листы помощи инвалидам или беспризорным мальчикам. Всё он — рабочий у станка, шофер, маневр, грузчик, судомой — всё он обильно дает посильные вклады своею мозолистой рукою.

Знаете ли вы о том, как держат отдаленную связь друг с другом земляки, однокашники, товарищи по войне, разбросанные волей судеб по разным концам земного шара? Всегда забота, внимание, поддержка. Выхлопотать места, послать денег на проезд, пригреть у себя в комнате на первое время пребывания в Париже — это для друга легкий долг и священная обязанность.

И отчего не отметить еще одно отрадное явление. Во всей французской хронике преступлений русские рабочие почти вовсе не фигурируют. Поклониться надо низко такому беженцу, а не хихикать над ним!

Славный урок^*

Да, мы глядели с некоторым пренебрежением на возникновение лимитрофов, на эту сложную и дробную систему международных коридоров, буферов и заграждений. Что греха таить — нам, помнящим и не забывшим прежний простор Великой России, развернувшейся на одну шестую часть земного шара, было сначала дико и непереносимо появление десятка новых республик, вплоть до Белорусской, с одной стороны, и Эскимосской — с другой. Но вот маленькая Литва, точно вспомнив свою древнюю славу, вдруг показала всему миру твердый, решительный пример государственной силы и мудрости.

Вчера она была под угрозой обольшевичения. А сегодня — переворот, и железная рука настоящего патриотизма разрушает все дьявольские козни московского интернационала.

Если тебя укусила змея или ты заразился трупным ядом, имей мужество поскорее прижечь рану купоросом или каленым железом. Не укутывай пораженное место теплыми тряпками, не мни, что тебе помогут заговоры, нашептывания, болтовня и жалобы. Прими героические меры, и ты отделаешься легкой лихорадкой.

Мне неведомо, опиралось ли новое правительство Литвы на чье-нибудь молчаливое согласие или одобрение в Европе. Если даже нет, то, во всяком случае, она дала цивилизованному миру высокий и незабываемый урок.

Вот уже почти восемь лет, как большевики объявили себя правительством России, и в течение этих восьми лет они явили пропасть доказательств, что они — самые ядовитые враги России, злейшие, чем некогда половцы и татары.

За эти восемь лет они столько налгали и напакостили по всему миру, что их заграничных заступников начало тошнить. В одном они были честны: в том, что их конечная цель — мировой пожар. И правда: не было ни одного случая забастовки, саботажа, измены, шпионажа и предательства, на которых не оставляли бы следа длинные и грязные руки Москвы. Англии, Франции, Германии, Италии, а вместе с ни-ми и другим лимитрофам следовало бы с сугубым вниманием присмотреться к событиям, происходящим в Литве. Своим энергичным поведением она доблестно заслужила и самостоятельность, и древний город Вильно с его старинной Острой Брамой, ее исконным владением.

Домой^*