Социология науки во французском структурализме (М. Фуко).

Наибольшее воздействие на формирование концепций французского структурализма (в особенности Фуко) имело неорационалистическое направление французской эпистемологической школы, представленной прежде всего именами Гастона Башляра и Жоржа Кангильема. Оба они, опираясь на историю позитивных наук (физика и химия — Башляр, биология — Кангильем), обращаются к наиболее общим структурам «знания», реализующегося в данной области исследования. Эта линия анализа противополагает себя как трансцендентальному идеализму, подгоняющему развитие научного знания под эволюционирование абсолютной идеи, так и эмпирическому позитивизму, видевшему в самом «факте науки» предельную опору и для философского знания. И традиционный рационализм, и классический неопозитивизм рассуждали об идеально-нормативной стороне науки как таковой (крайности здесь сходятся), не учитывая противоречивой сложности ее реальной истории и фактически исходя из эволюционистского предположения, что наука развивается линейно и беспрепятственно внутри собственного достаточно четко очерченного пространства. Напротив, неорационалистическая школа ставит во главу угла анализ реальной противоречивой истории самой науки, множественность научных практик, качественную специфику времени внутри каждой из них, неравномерность их собственного развертывания. Так, в работе «Дух новой науки» (1934) Башляр обозначает прерывность процесса научного мышления с помощью особой категории отрицания — «не», противополагаемой им философии непрерывности и тождества (которая господствовала во Франции в 20—30-е годы и находила наиболее четкое выражение в работах Эмиля Мейерсона, искавшего, например, зачатки теории относительности уже у Ньютона). Напротив, задача отрицающей философии или философии «разрыва» в том, чтобы вывести все философско-методологические следствия из научных открытий, поколебавших господствовавшую картину мира: и потому средоточие исследования— не столько проблема истины, сколько проблема заблуждения, неудачи, колебания, препятствия в поле научного познания. Однако Башляр рассматривает эту проблематику в психологическом или даже в психопедагогическом плане: например, так называемые «эпистемологические препятствия» он трактует как психологические ошибки ученых, как следствие заблуждения воображения. Да и само развитие науки Башляр объяснял причинами в конечном счете личностно-психологическими. Так, Башляр считал, что стремление человека к знанию обусловлено спецификой человеческой личности, складывающейся в динамике выхода за собственные пределы. Поэтому знание (во всяком случае, в науке нового времени) находится, по его мнению, в состоянии перманентной революции, предполагающей, однако, не столько новые ответы на старые вопросы, сколько новые постановки старых проблем. (Башляр здесь полностью согласен с Уайтхедом в том, что самое великое изобретение XX века — это «изобретение методов изобретения»). Дух науки, по мысли Башляра, прямо противоположный в своем постоянном обновлении «догматизму банальности», не только рождает новые методы внутри самой науки, перестраивая ее имманентную структуру, но также несет в себе огромный заряд жизненной энергии. Наука, как полагает Башляр, — это не кастовое общество для избранных и посвященных: она умеет распределять свои задачи — маленькие для маленьких, большие для больших. «Встроенное» в глубь человеческого существа могучее стремление к познанию, считает Башляр, расширяет человеческий кругозор, выводит за рамки «человека-делателя». Эта башляровская психологистическая концепция развития науки была подвергнута далее переосмыслению в работах Кангильема и Фуко. Пожалуй, впервые имен- но в работах Кангильема произошло то тесное сближение историко-научной и собственно философской теоретико-познавательной проблематики, которое стало позднее отличительной чертой исследований Фуко. Кангильем развивает и уточняет категории башляровской эпистемологии в области биологических наук. Вслед за ВашляромКангильем зло и иронически смеялся над «вирусом предшественничества»: «Строго говоря, если бы существовали предшественники, то история наук потеряла бы весь свой смысл, ибо тогда и сама наука обладала бы историческим измерением лишь по видимости. Предшественник был бы мыслителем, исследователем, который проделал некогда участок пути, завершенного позднее другим. Угодливая готовность найти и превознести предшественника есть лишь наиболее явный симптом беспомощности эпистемологической критики». Парадоксальное следствие «вируса предшественничества» в истории, стремящейся опереться на хроникальную последовательность фактов, —это вторжение в картину исторического становления науки различных случайностей; при этом история освещается редкими проблесками гения, но в основном остается лишь «музеем» человеческих заблуждений. Главное внимание в своих исследованиях Кангильем уделяет ситуациям возникновения понятий, т. е. условий, в которых проблема становится доступной для формулирования. В соответствии с этим для Кангильема объект той или иной науки-—это те проблемы, которые она в состоянии ставить и разрешать, а история науки — это исследование тех теоретических и практических моментов, которые наука привлекает для разрешения той или иной проблемы, анализ тех обстоятельств, «конъюнктур», которые позволяют объяснить смену научной почвы тех или иных проблем. Такой подход к истории науки выявляет неожиданные заимствования и родственные связи, забытые имена, устанавливает новые типы периодизации, разрушая традиционную хронологию. Трактовка социально-культурного смысла науки у Кангильема существенно отличается от башляровской своей депсихологизацией: личностный ракурс этой проблематики его мало интересует. Кангильем исследует самостоятельный статус «пред-науки» или «до-науки» по отношению к собственной науке. Интерес к донаучным слоям эпистемологической почвы или же познавательного пространства знания унаследовал у Кангильема Мишель Фуко. То, что Фуко назовет «эпистемами», включает и то, что Кангильем называл «научными идеологиями» (термин «научная» идеология призван в данном случае отличить ее от «практических» — политических, правовых и прочих идеологий). Научная идеология для Кангильема — это не ложная наука, не магия, не религия; она признает престиж наук и стремится подражать их стилю исследования. Таким образом, по Кангильему, история науки не есть история перехода от одного истинного факта к другому, но история типов проблем, норм верификации, возникающих и конституирующихся на базе определенных преднаучных практик или «научных идеологий». В итоге проясняется место, которое заняли структуралистские исследования во французской традиции эпистемологического анализа истории научного знания, более очевидными становятся точки их соприкосновения и разрыва с этой традицией французского рационализма в его современном варианте. Пожалуй, не Башляр и не Кангильем, а именно Мишель Фуко наиболее последовательно в теоретическом и методологическом плане вывел все возможные следствия из тезиса о «нелинейности», «прерывности» историко-культурного процесса и, в частности, из признания «прерывности» в истории науки. Темы и понятия башляровской эпистемологии, такие, как «разрыв», «препятствие», получают в работах Фуко иную трактовку, уже не допускавшую башляровского «стыдливого антропологизма». Вместо последовательности «сознание — познание — наука» Фуко выдвигает последовательность «дискурсивная практика — знание — наука». Тем самым он подчеркивает важность исследования донаучной почвы познания — того пространства. «знания», которое во многом, но далеко не во всем покрывается кангильемовским понятием «идеологии»; здесь вычленяются собственные нормы научной речи, критерии ее функционирования и преобразования.

40. Социология науки Р. Мертона

Мертона принято считать основоположником " институциональной" социологии науки, так как наука для него прежде всего социальный институт. А любой социальный институт с точки зрения структурно-функционального анализа – это прежде всего специфическая система ценностей и норм поведения. Мертоновская социология науки – нормативная социология: для нормального функционирования каждого социального института необходимо, чтобы выполнялся определенный набор норм, или, наоборот, если имеется стабильно функционирующий социальный институт, в нем непременно поддерживается и выполняется некий набор норм.
Правила, регулирующие поведение в науке, не имеют статуса юридических законов. Их действенность связана с ориентацией членов научного сообщества на определенный комплекс ценностей и норм, который характерен для этого " социального института. Эти императивы, передаваемые наставлением и примером и подкрепленные санкциями, составляют исторически сложившийся этос науки – основу профессионального поведения, профессиональной этики (этос науки – аффективно окрашенный комплекс правил, норм, считающихся обязательным для людей науки). Ценности и нормы (4 императива Мертона, 2 добавлены позже другими): Универсальны для всех; Всеми разделяемы; Бескорыстны (с помощью денег но не для денег); Организованный скептицизм (сомнение); Рационализм; Организованность. Научныйэтос Мертона независим от изменений в жизни общества, и это исключает теоретическую возможность качественных изменений в науке как социальном институте; если же они все-таки наступают, то представляются как " противоестественные" и соответственно " угрожающие".
Для описания реального поведения ученых дополнительно к нормам научного этоса Мертон вводит еще девять пар взаимно противоположных нормативных принципов. Идея " социологической амбивалентности" состоит в том, что в своей повседневной профессиональной деятельности ученые постоянно находятся в напряжении выбора между полярными императивами предписываемого поведения. Так, ученый должен: 1. как можно быстрее передавать свои научные результаты коллегам, но он не должен торопиться с публикациями; 2. быть восприимчивым к новым идеям, но не поддаваться интеллектуальной " моде"; 3. стремиться добывать такое знание, которое получит высокую оценку коллег, но при этом работать, не обращая внимания на оценки других; 4. защищать новые идеи, но не поддерживать опрометчивые заключения; 5. прилагать максимальные усилия, чтобы знать относящиеся к его области работы, но при этом помнить, что эрудиция иногда тормозит творчество; 6. быть крайне тщательным в формулировках и деталях, но не быть педантом, ибо это идет в ущерб содержанию; 7. всегда помнить, что знание универсально, но не забывать, что всякое научное открытие делает честь нации, представителем которой оно совершено; 8. воспитывать новое поколение ученых, но не отдавать преподаванию слишком много внимания и времени; учиться у крупного мастера и подражать ему, но не походить на него. Мертон анализирует модели поведения ученых и выделяет четыре роли: исследователь, учитель, администратор и эксперт.
Что понимается под вкладом в науку? В результате профессиональной деятельности, как продукт этой деятельности, возникает " порция" нового знания. Введение этого нового знания в систему научного знания происходит через рецензентов, редакторов и других " привратников науки", или экспертов, которые его оценивают; если оценка положительна, знание, полученное ученым, становится вкладом. Ученый, сделавший ряд ценных вкладов, добивается признания, ценность вкладов (как постоянных величин) кумулируется, и тем самым он продвигается в своей научной карьере в прямом соответствии со значением его вкладов в общий фонд знания. Мертоновская школа игнорирует " изменение обстоятельств" людьми и тем самым исключает из социологического знания историческую составляющую. Закономерности деятельности в науке, полученные для какого-то одного этапа ее развития, понимаются как " вечные". Это, на наш взгляд, одна из основных ошибок Мертона, свидетельствующая о его радикальном расхождении в этом вопросе с точкой зрения марксизма. (статья Е.З. Мирская)