которое ты искал

СКАЗКА

О МАЯКЕ,

КОСТЁРЩИКЕ

И ДЕРЕВЕ

Посмотри в глаза печали

и увидишь,

как близко то счастье,

которое ты искал

за горизонтом…»

Старый Маяк-дедушка оставил своему внуку в наследство любовь к морю, кораблям, и огонь, которым нужно было светить в темноте одиноким парусам и богатым караванам, проходящим мимо их небольшой бухты.

Маячок проводил своим наследственным огнём старого Маяка на пенсию и стал жить своей повседневной работой. Его пост находился при выходе из бухты на небольшом островке, ничем не соединённый с береговой линией. Бухта была настолько маленькой, что в неё не решались заходить большие корабли. Единственное, чем могла гордиться бухта, так это тем, что в ней постоянно швартовались и жили три неброских рыбацких судна. Один, весь изъеденный солью, ракушками и морской растительностью, с вечно клочковатым парусом, расшатанный от морской болезни гнилой баркас, готовый вот-вот развалиться на составные элементы. Шаланда, ещё более-менее имеющая приличный вид, и какое-то невзрачное судёнышко, непонятной конструкции.

Было бы непростительным упущением не сказать пару слов об этих жителях бухты. Баркас хоть и находился в стадии распада, но всё же продолжал выходить в море, и ему прощался, оставля­ющий желать лучшего, скудный улов. А на его скрип и постоянное старческое ворчание давно уже никто не обращал внимания. Изредка лишь шаланда проявляла к нему скромное и учтивое сострадание. С неизменным спокойствием и лоскутированным парусом она покидала бухту на рассвете, сопровождаемая завидной привязанностью маленького судёнышка.

По мере того, как Маячок рос, он уже не мог оставаться просто маячком, он, в конце концов, становился настоящим маяком, искренне любящим своё море, свою бухту и свои корабли. По ночам он работал, освещая путь сигнальным огнём, а днём отдыхал. Проводив своих постояльцев, он засыпал, но долго спать ему не давали, потому что едва только солнце начинало цепляться за зенит, в бухту вваливался, тяжело дыша и с маленьким уловом, старый баркас. К вечеру появлялись и остальные.

Одно время их бухту заливали сплошные дожди и на море была страшная качка, так что баркас вообще отказывался работать, то и дело ворча на всё подряд. К концу недели, когда дожди достигли своего апогея, и когда у Маяка возникло смутное и тревожное чувство беспокойства (то ли он тосковал по чему-то, то ли, может, слишком волновался за ушедших в море), а старый ворчун всё не унимался со своим скрипом, как-то неожиданно около бухты появилась красивая яхта, но только вся промокшая от бесконечного потопа льющихся с небесной бездны вод. Она, видимо, уже не разбирала пути, отыскивая лишь место, где можно было пристать и не наткнуться на камни. Она увидела проход в бухту и, не заметив Маяка, прошмыгнула в неё. Когда она, немного оглядевшись, заметила старый баркас, то тут же направилась к нему, быстренько приводя себя в порядок. Но он, едва завидев незваную гостью, принялся ужасающе скрипеть, чем заработал себе ещё одну трещину в корме. Яхта, чуть было не столкнувшаяся с неприветли­вым хозяином, успела притормозить и отплыла на другую сторону причала в растерянности от такого приёма. Она вовсе и не собиралась причинять старику никакого беспокойства, а только хотела поговорить с кем-нибудь, излить душу о своих несчастьях.

В этот вечер шаланда с малышом не вернулись домой, на что баркас только проскрипел в недоумении, а Маяк пристальней уставился в морскую даль, усерднее стараясь сигналить своим огнём, совсем забыв о незнакомке. А та весь оставшийся вечер проплакала украдкой, издавая еле слышные всхлипы. На следующий день они снова не появились, а дождь словно сошёл с ума, обрушивая бесконечный шквал на водную пустыню. Накануне последнего дня недели он дал свой завершающий салют, и наутро отдохнувшее солнце поднялось над горизонтом. Радостный крик Маяка возвестил о приближении пропавших. Из-за разыгравшейся бури они не смогли вернуться в бухту, находясь далеко от неё, и поэтому воспользовались временным убежищем на одном острове. Но едва дождь стал утихать, они сразу же поспешили в обратный путь, представляя, как за них переживают дома.

Когда радостные волнения в бухте успокоились, яхту одолел вполне здоровый интерес, но не столько к рыбацким суднам, сколько к Маяку. С подобными персонажами ей не приходилось ещё общаться. И она решила причалить к нему.

Со своего островка Маяк в тихом восторге наблюдал, как чайки рассекают небо, бороздя его угловатыми крыльями. Ему нравилось смотреть на эти белые души небесно-морской обители. Яхта подплыла к нему сзади и слегка качнула мачтой. Он обернулся, поздоровался, и опять уставился на чаек. Она просто хотела, чтобы с ней кто-нибудь поговорил, чтобы на неё хоть чуточку обратили внимание, и поэтому решила не сдаваться.

– Красиво, правда…

– Что? – словно очнувшийся, непонимающе ответил Маяк.

– Да я про чаек, – лёгкий ветерок пробежал волной по её белому парусу. – Сколько грации в их полёте…

– А, да… красивые…

– А вы, стало быть, маяк? – как бы между делом спросила яхта.

– Маяк, – последовал ответ.

– Я люблю маяки, – тут же оживилась она. – Днём они вели­чественно и гордо возвышаются над пучиной волн, а в ночи так пре­красны и притягательны в своём ярком свете. Вот только в вечерних сумерках и на рассвете куда-то исчезает вся их привлекательность.

Маяку показалось забавным услышать о себе в третьем лице.

– Представляете, я никогда не понимала, чем же таким важным заняты маяки, что к ним уважительно относятся всякие там фрегаты и бриги. Сама-то я не очень люблю выходить далеко в море, да и опасно это.

– Не удивительно, что вас смущает этот вопрос, сударыня. В том и состоит важность маяков, что они светят кораблям в темноте, чтобы те не заблудились и не сбились с курса, или случайно не наткнулись бы на камни, – сказал Маяк, словно это касалось не его.

Яхта отплыла от островка, довольная новыми впечатлениями. Немного заинтриговать, очаровать, – и вот уже есть повод для следующей встречи. В принципе, ей тоже нравились чайки, но только потому, что они были белые. Маяка же они привлекали тем, что умели летать.

Когда эмоции по поводу штормового происшествия улеглись в спокойные прибрежные волны, в бухте снова наступили обычные рабочие будни. Яхта, конечно же, не разделила компанию наших ра­ботяг, а напротив, занялась своим привычным делом: выходила в море, но недалеко и чтобы её было видно с берега, наслаждалась солёной прохладой и ярким солнцем, тёплым ветром и белыми чайками, любо­пытствующими взглядами и собственной красотой. И её уже стали приводить в насмешливый восторг скрипуче-завистливые выпады старого ворчуна. Бедный баркас брызгал пеной, подходя к бухте, заранее предвидя усиление своей скрипучей болезни. В такие ясные солнечные дни она не отказывала себе в удовольствии покрасоваться перед Маяком. А когда по вечерам в бухте зажигались портовые огни и в тавернах набережной звучала музыка, яхта под освещением Маяка казалась ещё красивее на фоне постзакатных сумерек, возвра­щаясь к своему новому дому, вволю нагулявшись на просторе. Каждый раз, проплывая мимо Маяка, она вынуждала его обращать на себя внимание, надеясь этим вызвать в нём чувство своеобразной привязанности. Эта идиллия продолжалась всё лето. И неизвестно, сколько бы ещё она продлилась, если бы однажды на горизонте не появились белоснежные паруса, приплывшей откуда-то бригантины.

Яхта проснулась поздним утром и увидела, что Маяк всё смотрит и смотрит куда-то вдаль. Любопытство мгновенно стёрло последние остатки сна, и она быстренько подплыла к островку. Слегка удивилась, что Маяк даже не обернулся, как обычно, в её сторону. И устремив взор к горизонту, она увидела то, отчего вся красивая обшивка яхты передёрнулась ревностью. Хмыкнув кливе­ром и задрав нос кверху, молча и гордо она умчалась в неизвестном направлении, подгоняемая лёгким бризом. Три дня её не было. Две шлюпки, спущенные на воду с бригантины, вернулись из бухты на свой корабль, и белая мечта покинула пределы видимости Маяка. О чём он думал, никто в бухте не знал, но только стали замечать в нём резкие перемены: он стал молчаливым и задумчивым с всё чаще обращённым огнём на восток, куда уплыла бригантина.

К вечеру третьего дня, со времени исчезновения яхты, все услышали нарастающий странный шум, никогда прежде не посещав­ший эти места. Сначала он был похож на глухое бубнение, а потом, по мере приближения шума, безобразные звуки слились в какой-то сплошной гвалт, как будто непрерывно и ритмично стучали кувал­дами по дну металлических бочек. И вот, в наступающих сумерках заходящего солнца вблизи бухты появилась, чадя нефтяным угаром, когорта рыбацких катеров, в центре которой красовалась исчезнув­шая яхта. Проплывая мимо Маяка, она, с лёгким опьянением в голосе от собственной смелости, и выдавив из себя наигранно и небрежно: «Это мои друзья», – вдруг истерически захохотала, вызвав у всей грохочущей братии бурю сигнальных свистков и хрипов.

Шабаш веселился до полуночи, внезапно прерванный душе­раздирающим развалом баркаса. Старик, потерявший последние пределы терпения, медленно и неудержимо, в последний раз издавая прощальные скрипы, больше похожие на ужасающий треск, стал распадаться, подобно каменной глыбе, поражённой ультразвуком, на мелкие части. И когда прибрежные волны проглотили последние щепки (настолько он был безнадёжен, что даже они не удержались на плаву), тишину прервал звонкий голос яхты:

– Отдать честь безвременной кончине собрата по селёдкам!

Безобразный хохот и визг свистков, остановленный внезап­ным разрушением, вновь возобновился, но как бы с целью прощаль­ного похоронного марша. Яхта, насмеявшись вволю, опустила свой парус, отыгравшись за нанесённые ей обиды, что послужило знаком всей свите, что пора закругляться. Примерно через час бухта впала в смутное и тревожное молчаливое оцепенение под серебряным светом молодого месяца, а весёлые звёзды недоумённо перемиги­вались об увиденном до самого утра.

На рассвете шаланда и подкидыш покинули свою бухту, чтобы никогда уже в неё более не вернуться. Так Маяк остался наедине с новыми постояльцами, своими мыслями и одиночеством…

Первый месяц осени был уже на исходе. Бухта всё так же гудела и громыхала. Яхте порядком поднадоели её грубоватые друзья, и она снова принялась коситься на Маяк, правда, с каждым днём всё реже и реже, ведь и дни становились всё холоднее и короче, и она чаще просиживала в бухте, не зная, чем себя занять. А Маяк подолгу не отрывался от горизонта из-за какой-то своей призрачной надежды. Яхта крепилась и терпела, но, не выдержав, всё-таки подплыла к Маяку.

– И не надоело вот так всё время смотреть куда-то?

– Разве может надоесть смотреть на то, чего не видишь? – ответил он как-то рассеянно.

– А я думала, что чайки не могут быть незаметными.

– Каждый смотрит на мир по-своему, – двусмысленно произнёс Маяк. – Близорукий разве увидит что-то вдали?..

– Зачем же тогда смотреть на то, что не видно за горизонтом, если можно безболезненно увидеть то, что находится под носом? – лукаво прощебетала яхта.

– Не всегда полезно смотреть на то, что под носом, потому что оно иногда кусается и может больно ущипнуть тебя за нос, – проговорил он, всё так же думая о чём-то своём.

Яхта не сразу сообразила в этот момент, как ей быть, чтобы не проиграть эту игру, потому что для неё, как и прочее в её фарфоровой жизни, это была игра.

– Видимо, вы забыли пословицу: «Лучше синица в руке, чем журавль в небе». Разве это плохо? – попыталась вывернуться она.

– Я придерживаюсь другой: «Мне журавль в небе ближе, чем синица на руке», потому что если бы солнце было слишком близко, то оно бы тебя сожгло.

Эта игра стала приводить яхту в какое-то нервное и возбуждённое состояние, хотя она и не совсем ещё разобралась, злиться ей или смягчить свои эмоции. Но последнее взяло верх.

– Такой пословицы нет!

– Возможно… но у меня есть, – невозмутимо согласившись, но оставаясь при своём, ответил он.

– Неужели не лучше один раз обжечься и сгореть, чем всю жизнь страдать и мёрзнуть в холоде?!

– Всё зависит от внутренней температуры. Ведь вполне возможно, что за непроницаемым льдом горит яркое пламя.

– Тогда почему бы этому огню не растопить броню льда и согреть кого-нибудь рядом?!

– Потому что этот огонь может сильно обжечь и причинить боль, – всё так же туманно бормотал Маяк.

Яхту уже стала раздражать эта философия, и она в порыве горькой досады выкрикнула:

– Пламя потухнет, если будет гореть отдельно от костра, и останется обугленная головешка!

– Но именно она быстрее и воспламеняется, если почувствует на расстоянии жар другого костра.

– Так не бывает! – всё ещё с надеждой выкрикнула она.

– Почему?..

Яхта почувствовала подступившую к борту сдавливающую волну и, не в силах больше сдерживать отсыревший от осенних дождей и уже серый парус, бросилась к берегу. Маяк посмотрел на неё недоумённо и, отвернувшись, продолжил глядеть то на беско­нечно белых чаек, то куда-то вдаль, где солнце в который раз, но всегда по-новому, прощалось с ним, уходя в круговую замкнутость вечности.

Оставшись один, он думал о заходящем каждый день солнце, о белых чайках, о наступающей зиме, и о том, что уже больше никто не придёт в эту бухту. И ещё он думал о большом белом корабле, и, сказав самому себе: «Разве можно что-то иметь без опасений, что это утратится, ни разу не попробовав отыскать», – сошёл со своего рифа и двинулся по берегу на восток, оставив, казавшуюся ему уже почему-то чужой, бухту. И теперь ничто не могло остановить его найти, пусть даже и потратив на это всю жизнь, своё неведомое счастье, как последний луч надежды, промелькнувший в тускнею­щем пространстве умирающей обыденности. И в спину ему звучала безмолвная, не потревоженная ничем, тишина…

Была уже середина осени, а Маяк всё брёл по берегу, никого не встречая, и только чайки проносились мимо, да ветер напевал свои заунывные, сквозящие песни. С каждым днём солнце всё реже и реже дарило морю своё тепло, и море стало сердиться всё чаще и чаще, обдавая берег холодными волнами. Огонь Маяка потускнел от ощущения какой-то потери внутреннего тепла. Может, яхта и была права, думал он, что вдали от родного костра горящая головешка потухнет со временем, но он не хотел в это верить, потому что верил в другое. И неизвестно, сколько бы ещё Маяк так путешествовал, если бы не встретил однажды странного человека.

Он сидел почти у самого края резко обрывающегося берега, подперев голову согнутыми коленями и, обхватив их руками, смотрел долгим немигающим взглядом вниз перед собой на чернеющую золу, видимо, давно уже потухшего костра. Маяк подошёл к нему и, видя, что человек не обращает на него ни малейшего внимания, спросил:

– Простите, что вы здесь делаете? – и тут же понял, что сморозил глупость.

Возможно, этот вопрос показался странным и неуместным для незнакомца, или он его просто не слышал, но так или иначе, а человек никак не отреагировал на посторонний звук. Маяку стало ещё любопытней, и он решил не отступать, хотя бы это и выглядело неприлично с его стороны. А вдруг он узнает что-нибудь важное для себя.

– И давно вы тут сидите? – снова обратился Маяк, уже не надеясь на ответ.

– Не знаю… – неожиданно промолвил человек, не поднимая головы.

– Вам, извините, сколько лет? – повторно сглупил Маяк, но уже от радости из-за услышанного ответа. И действительно, что может дать знание о возрасте.

– Не знаю… наверно, очень много… – прозвучал голос человека таким тоном, будто он и в самом деле прожил неимоверно долгую жизнь, полную страданий.

– Прошу прощения за настойчивость, но мне не понятно, какое удовольствие вам доставляет такое положение?

Наконец человек повернул голову в сторону Маяка, пристально вглядываясь в него, будто пытаясь пронзить его душу испытующим взором, и медленно, но внятно стал говорить голосом самой древности:

– Послушайте, юноша, я не знаю, кто вы и куда идёте, и не хочу этого знать, если вы сами не проявите желание мне об этом рассказать, но я тоже не понимаю, почему вас вдруг так заинтересо­вала моя персона, тем более что я вижу вас впервые, как, впрочем, и вы меня, или я ошибаюсь?

Речь незнакомца заставила Маяка немного призадуматься, сердится он или нет, потому что его тон не выдавал внутренних эмоций. Но он решил быть откровенным, потому что знал, что откровенность располагает к взаимному доверию. Естественно, он не стал бы пользоваться ею в корыстных целях. Какая у маяка может быть корысть?

– Нет, не ошибаетесь. Мы не знакомы, но я буду рад, если вы не против, познакомиться с вами. Я уже месяц, как иду по этому берегу в надежде, что встречу белый корабль, который когда-то увидел из своей бухты. Он поплыл в эту сторону, но я его пока ещё не встречал. А вы, случаем, не видали белый корабль?

– К нашему общему сожалению, я давно уже ничего не вижу, кроме этой золы. Это моё наказание, моя кара, мой ад. И это, наверно, прекрасно, что у вас хотя бы мечта… да и надежда. А у меня уже ничего не осталось, кроме этой… – с сухим, глубоким надрывом, медленно проговаривая каждое слово, пробормотал человек. – Что ж, коротко и понятно. Впрочем, и этого достаточно. Вы, молодой человек, мне понравились. Я увидел искренность вашей души и чистоту вашего сердца. Думаю, это самое главное в жизни. И, пожалуй, я смогу доверить вам свою тайну, если она не окажется для вас в тягость, хотя и не знаю, зачем это вам нужно…

Его монотонный голос навевал гипнотический покой, и Маяк заслушался, отключившись от реальности…

Этого человека звали Костёрщик, и никакого другого имени у него не было, потому что всю жизнь он жёг костры. Зачем он этим занимался и с какой целью, – его никогда не интересовало, потому что в его семье, как, впрочем, и у остальных родственников, все жгли костры. Своеобразная родовая традиция. Это было его жизнью, и ничего иного он не знал. Он жёг их по ночам и смотрел на звёзды. Все считали его ненормальным, потому что никто из костёрщиков на звёзды не смотрел, и вообще не имели привычки жечь костры по ночам. Их коробило, что он не такой, как все. Над ним посмеива­лись, сначала за спиной, а потом и в открытую. Он не придавал этому значения и попросту не обращал внимания…. старался не обра­щать, но чем дальше, тем острее и больнее воспринимая всё это.

И вот, настал момент, когда ему посоветовали, из добрых побуждений, конечно же, что было бы неплохо, если бы он «на вре­мя пошёл куда-нибудь погулять», чтобы «отдохнуть и развеяться». Костёрщик не стал спорить, а просто взял и ушёл. Долго ли он так ходил, – его это не интересовало. Всё, что ему было нужно, – так это найти подходящее место для костра. В лесу нельзя, могут постра­дать деревья, а так всё попадались сплошные кочки, да ухабины.

Неизвестно, когда он нашёл это место, но оно ему понравилось. Рядом был сухой, дремучий и старый бурелом, нуждающийся в очистке, прекрасное море и никого вокруг. В первое время он наслаждался своим счастьем и ночными звёздами. Ему не с кем было беседовать вслух, и поэтому он стал молча разговаривать со звёздами. Они то весело, то холодно перешёптывались и перемигивались на его странную болтовню, время от времени поигрывая звездопадом. Если бы тут были его родственники, вот бы они понадрывали свои животы от смеха, увидев, чем он занимается. Но ему вполне хватало звёзд и своего костра. Он любовался им, как собственным ребёнком, а костёр, в свою очередь, грел его, как родная мать.

«Какое счастье!» – думал он, подкармливая живое пламя вкусным сухим валежником, и живые огоньки отражались в его радостных глазах. Да и лицо его тогда выглядело гораздо моложе, не в пример тому, какое увидел Маяк. То было уже старое, искажённое то ли временем, то ли душевным бременем, лицо безнадёжно омертвевшего человека.

«А что, если разжечь ещё один костёр, – на радостях подумал Костёрщик. – Как-никак будет веселее втроём». И пламя первого костра как-то странно колыхнулось от вспыхнувшего пламени второго костра. Костёрщик заметил это, едва уловимое, волнение и обрадовался: «Надо же, а костёр-то у меня, оказывается, живой!»

Но радоваться ему пришлось недолго. По мере разгорания второго костра, первый стал почему-то затухать. И как ни подбрасывал Костёрщик больше дров в первый, как он ни старался, его пламя медленно угасало. Костёрщик забеспокоился не на шутку. «Что ж такое… что ж такое…» – нервно содрогаясь, бегал он к бурелому и обратно к костру, потому что заготовленный запас уже иссяк. А второму достаточно было одного поленца, и он мог гореть долго и горячо.

Костёрщик разрыдался, не в силах сдерживать слёз, когда первый и любимый костёр погас. Он сидел над ним и солёные капли падали в золу, шипя и испаряясь. «Даже его пепел не принимает моих слёз», – шептал он, вздрагивая. Второй, видя горе Костёрщика, старался гореть, ласково согревая, но не обжигая его. Но Костёрщик не обращал внимания на это, он был весь во власти воспоминаний. Ему грезились тихие ночи под яркими мигающими звёздами, тепло и приятный запах дыма потухшего костра, и ему вдруг непреодо­лимо захотелось умереть, чтобы не жить в этом мире, в котором не было больше его первого костра. Но тут же он понял всю бессмысленность этой затеи, потому что всё равно когда-нибудь придётся вернуться и прожить непройденное, чтобы идти дальше. И когда мимолётная слабость испарилась, он вспомнил, что у него же есть второй костёр, который нуждается в заботе, и что он так же ответственен за него. Правда, он не мог уже вкладывать столько души в этот, сколько он отдавал первому.

Вдали от берега, в море, находился одинокий островок. Как-то ночью Костёрщик случайно заметил на нём яркую точку, свет которой то увеличивался, то уменьшался. Казалось, она ему сигналила. И когда Костёрщик догадался, что это могло быть, в нём вдруг что-то всколыхнулось, и неведомое до сих пор ощущение охватило его. Он почувствовал неудержимую тягу к этому костру, словно вернулось прошлое, где был его первенец, хотя вполне отчётливо понимал всю невозможность подобного. Тогда он стал просто смотреть на него, мысленно с ним разговаривая.

Второй костёр, оказавшись заброшенным, не в силах что-то потребовать для себя, безмолвно потух, и песок занёс его чёрную золу. Но и Костёрщик недолго наслаждался молчаливой беседой. Куда пропал костёр на острове, ему было неизвестно. Он подумал: «Почему костры так быстро гаснут?», и внутренне ощутил голос, произнёсший: «Потому что им не хватает тепла души».

– Я сам во всём виноват. Всегда ищешь счастье, но почему-то находишь горе. Если бы вы только знали, как тяжела эта вина. Я не смог сохранить свои костры. Я всё потерял… понимаете, всё… – казалось, что он вот-вот заплачет, но это было только в голосе.

Маяк слушал его и чувствовал, будто он сам прожил сотни лет с этим грузом непокаянной жизни, нося в себе горе разбитого сердца. Что-то защемило внутри надрывно и пронзительно. Хотелось помочь Костёрщику искупить эту вину, будто он сам был виноват перед теми, кого уже не было.

– Один костёр далёк до бесконечности. Другой слишком близок до отвращения. Третий давно потух, оставив в душе своё тепло. А между ними холодно и неуютно. Надо просто уйти с этой прямой, на которой ты являешься центром пересечения этих трёх огней, уйти, чтобы найти свой костёр, – вымолвил Костёрщик, заканчивая свой рассказ. – Я понял это совсем недавно… может, десять, а может, и сто лет назад. Не удивляйтесь, просто время для меня перестало существовать, как реальность… И тут являетесь вы. Как чудесно… Кажется, вы держите путь куда-то. Что ж, почту за честь составить вам компанию, если это не слишком вас обеспокоит. Может быть, мне ещё удастся…

– О, я буду вам очень признателен. Это для меня большая честь – идти вместе с вами.

И они пошли по берегу дальше на восток.

Разве может что-нибудь быть прекраснее того, когда две одинокие души сродняются общим делом – найти своё счастье, своё сокровенное…

Они шли вдоль береговой линии моря, то поднимаясь на обрывистые склоны, то оставляя следы на песке, в которые порой попадали раковины, студенистые медузы и морские звёзды. Они шли, и каждый по очереди вспоминал что-то из своего прошлого. Они уже знали друг о друге почти всё, за исключением того, что ждёт их в недалёком или бесконечном будущем.

Где-то к концу зимы они вышли на одиноко возвышающийся холм. На его вершине стояло сгорбленное и почти высохшее Дерево, с облетевшей кроной и потрескавшейся корой. Дерево молчало, но вся его жизнь была отражена на крючковатых ветвях…

Кто-то когда-то посадил на этом холме молодой саженец, или, может, какая птица занесла сюда древесное семечко. И Дерево росло под тёплыми лучами солнца, обдуваемое морским ветром, и радовалось тому, что видит этот прекрасный божественный мир. Птицы вили в его листве гнёзда и пели ему свои чудесные песни. Но однажды появилась в этих краях чёрная ворона и тоже свила себе гнездо. Своим жутким карканьем она распугала всех птиц, и они улетели. Затем она принялась уничтожать зелёные листья. Насытив­шись своим свинством, она стала раскапывать землю у корней Дерева в поисках мелкой насекомой живности. Бедное Дерево еле держалось торчащими наружу голыми корнями, издавая безмолвные стоны. Их услышал гордый и смелый альбатрос, и поспешил на помощь. С позором растрёпанная ворона была выдворена прочь, едва не лишившись своих перьев. Но и альбатрос улетел, ведь его помощи ждали не только здесь. А Дерево, затосковав об ушедших счастливых временах, когда оно было ещё молодым и зелёным, стало медленно засыхать, живя лишь благодаря своим невосполни­мым воспоминаниям.

Прочитав историю Дерева, Маяк и Костёрщик решили помочь умирающему и остались на холме. Костёрщик развёл новый костёр, а Маяк стал светить своим огнём проплывающим мимо кораблям. Костёрщик надеялся возродить свой костёр, и тепло его души согревало корни погибающего Дерева. Маяк посылал свет в морскую даль в надежде увидеть белый корабль, и тепло его души согревало ствол и ветви Дерева. Они согревали его теплом своих надежд, огнём своих сердец и были счастливы, что хоть кому-то помогают вернуть в усталую душу утраченное тепло. Разве это ни счастье, когда ты можешь спасти чей-то опустошённый дом, даже если сам отдашь всего себя, без остатка…

июль-август 1993 г.

Над бескрайними просторами планеты, как и сотни лет назад, всё так же сиял свет космического маяка, помогая млечным странникам не сбиться со своего курса во тьме непознанной вселенной, и те же самые руки неустанно поддерживали огонь этого костра, вселяя веру в мечту, надежду на удачу, и любовь к каждой веточке, каждому листочку великого древа жизни. Миллиарды глаз изо дня в день проплывают мимо этой Великой Троицы и не понимают того истинного смысла бытия, который заключён в них же самих. И хотя Единое Сердце Троицы никогда не перестанет гореть, – всё же были, есть, и всегда найдутся те миры, где будет необходимо присутствие Маяка, Костёрщика и Дерева, чтобы не прекращалось Вечное Движение Жизни…

20 февраля 1998 г.