Глава XX

Желание писать снова охватило Мартина. Идеи рассказов, стихотворений беспрестанно рождались в его мозгу, и он делал беглые наброски, чтобы когда-нибудь, в будущем, использовать их. Но писать не писал. Это были его каникулы, и он решил посвятить их любви и отдыху, - что удалось вполне. Жизненная энергия вернулась к нему, и каждый раз при встрече с ним Руфь вновь поддавалась могучему действию его здоровья и силы.

- Будь осторожна, - предостерегающе сказала ей однажды мать, - не слишком ли ты часто видишься с Мартином Иденом?

Но Руфь лишь улыбнулась в ответ. Она была слишком уверена в себе, да к тому же через несколько дней он должен был уйти в плавание. А когда он вернется, она будет уже далеко на востоке. И все-таки в силе и здоровье Мартина таилось необычайное очарование.

Мартин знал о ее предполагаемой поездке на восток и понимал, что надо торопиться. Но он совершенно не представлял себе, как подойти к девушке, подобной Руфи. Весь его прежний опыт только затруднял положение. Женщины и девушки, с которыми он привык иметь дело, были совсем другие. У них были ясные представления о любви, ухаживании, флирте, а Руфь ничего этого не знала. Ее необычайная невинность ошеломляла его, лишала дара речи, невольно внушала мысль о том, что он ее недостоин. Было и еще одно обстоятельство, немало его смущавшее. Он сам еще ни разу не любил до сих пор. Бывало, что женщины нравились ему, иными он даже увлекался, но все это отнюдь нельзя было назвать любовью. Просто ему стоило небрежно, по-хозяйски, свистнуть - и они сдавались. Это было для него минутной забавой, случайностью, элементом сложной игры, из которой состоит жизнь мужчины, - и притом второстепенным элементом. А теперь, в первый раз, он был робок, смущен, застенчив. Он не знал, как приступить, что говорить, теряясь перед безмятежной чистотой своей возлюбленной.

В своих скитаниях по пестрому, без конца изменяющемуся миру Мартин научился одному мудрому правилу: играя в незнакомую игру, никогда не делать первого хода. Это правило тысячу раз оправдало себя на деле; к тому же оно развивало наблюдательность. Мартин научился ориентироваться, соразмерять свои силы, выжидать, пока обнаружится слабое место противника. Так и в кулачном бою он всегда старался нащупать у противника слабое место. А тогда уже опыт помогал ему бить по этому месту, и бить наверняка.

И теперь, с Руфью, он тоже выжидал, желая и не решаясь заговорить о своей любви. Он боялся оскорбить ее и не был уверен в себе. Но он выбрал правильный путь, сам того не подозревая. Любовь явилась в мир раньше членораздельной речи, и в своей ранней юности она усвоила приемы и способы, которых никогда уже не забывала. Именно этими первобытными способами Мартин добивался благосклонности Руфи. Сначала он делал это бессознательно и лишь впоследствии осознал свои поступки и понял истину. Прикосновение его руки к ее руке было красноречивее любых слов, непосредственное ощущение его силы действовало сильнее, чем строчки и рифмы, сильнее, чем пламенные излияния сотен поколений влюбленных. Словесные объяснения затронули бы прежде всего разум Руфи, тогда как прикосновение руки, мимолетная близость действовали непосредственно на таившийся в ней инстинкт женщины. Разум ее был юным, как она сама. Но инстинкт ее был стар, как человечество, и даже еще старше. Он родился в те давние времена, когда родилась сама любовь, и силе его древней мудрости уступали все тонкости и ухищрения позднейших веков. И потому разум Руфи молчал. Она не обращалась к нему сама, не отдавая себе отчета в том магическом воздействии, которое Мартин оказывал на ее душу, истомившуюся по любви. Что Мартин любит ее, было ясно, как день, и Руфь наслаждалась проявлениями его любви - блеском глаз, дрожанием рук, краской, то и дело заливающей его щеки. Иногда Руфь даже как будто разжигала Мартина, но делала это так робко и так наивно, что ни он, ни она сама не замечали этого. Она трепетала от радостного сознания своей женской силы и, подобно Еве, наслаждалась, играя с ним и дразня его.

А Мартин молчал, потому что не знал, как заговорить, и потому, что чувства, переполнявшие его, были слишком сильны, - молчал и продолжал искать выход в несмелых и безыскусных попытках сближения. Прикосновение его руки доставляло ей удовольствие, и даже нечто большее, чем простое удовольствие. Мартин не знал этого, но он чувствовал, что не противен ей. Правда, они пожимали друг другу руки, только здороваясь и прощаясь, но очень часто пальцы их сталкивались, когда они брались за велосипеды, передавали друг другу книжку или вместе листали ее. Случалось не раз, что ее волосы касались его щеки или что она на миг прижималась к нему плечом, склоняясь над понравившимся местом в книге. Руфь мысленно смеялась над теми странными чувствами, которые при этом охватывали ее: иногда, например, ей хотелось потрепать его волосы; а он, в свою очередь, страстно желал, устав от чтения, положить голову ей на колени и с закрытыми глазами мечтать о будущем. Сколько раз, бывало, во время воскресных пикников Мартин клал свою голову на колени какой-нибудь девушке и спокойно засыпал, предоставляя ей защищать его от солнца и влюбленно глядеть на него, удивляясь его величественному равнодушию к любви. Положить голову девушке на колени всегда представлялось Мартину самым простым делом в мире, а теперь, глядя на Руфь, он понимал, что это невозможно и немыслимо. Но именно сознание этой невозможности и сдержанность, им обусловленная, незаметно для самого Мартина, вели его к цели. Благодаря этой сдержанности он ни разу не возбудил в Руфи тревоги. Неопытная и застенчивая, она не замечала, какое опасное направление начинают принимать их встречи. Ее бессознательно влекло к нему, а он, чувствуя растущую близость, хотел и не мог решиться.

Но однажды Мартин решился. Придя к Руфи, он застал ее в комнате со спущенными шторами; она пожаловалась на сильную головную боль.

- Ничего не помогает, - сказала она в ответ на его расспросы. - А порошки мне запретил принимать доктор Холл

- Я вас вылечу без всякого лекарства, - отвечал Мартин, - я не уверен, конечно, но если хотите, можно попробовать. Это самый простой массаж. Меня научили ему в Японии. Ведь японцы - первоклассные массажисты. А потом я видел, как то же самое, только с некоторыми изменениями, делают и гавайцы. Они называют этот массаж " ломи-ломи". Он иногда действует гораздо лучше всякого лекарства.

Едва его руки коснулись ее лба, Руфь уже сказала со вздохом:

- Как хорошо.

Через полчаса она спросила его:

- А вы не устали?

Вопрос был излишен, ибо она знала, какой последует ответ. И Руфь, впав в полудремотное состояние, подчинилась ему. Целительная сила истекала из его пальцев, отгоняя боль, - так по крайней мере ей казалось. Наконец боль настолько утихла, что Руфь спокойно уснула, а Мартин удалился.

Вечером она позвонила ему по телефону.

- Я спала до вечера, - скачала она, - вы меня совершенно вылечили, мистер Иден; не знаю как и благодарить вас.

Мартин от радости и смущения едва находил слова для ответа, а в его мозгу все время плясало воспоминание о Броунинге и Елизавете Баррет. Что сделал Броу-нинг для своей возлюбленной, может сделать и он -Мартин Иден - для Руфи Морз. Вернувшись в свою комнату, он лег на постель и принялся за спенсеров-скую " Социологию". Но чтение не шло ему на ум. Любовь всецело завладела его мыслями, и вскоре, сам не заметив как, он очутился у своего столика, забрызганного чернилами. И сонет, написанный им в этот вечер, был первым из цикла пятидесяти " Сонетов о любви", написанных в течение двух следующих месяцев. Он писал при самых благоприятных обстоятельствах для создания великого произведения, - писал, вдохновляемый любовью

Те часы, в которые он не виделся с Руфью, Мартин посвящал " Сонетам о любви" и чтению у себя дома или в читальне, где он внимательно изучал текущие номера журналов, стараясь проникнуть в тайну издательского выбора. Те часы, которые Мартин проводил с Руфью, были одинаково полны надежд и неопределенности. Через неделю после того как Мартин излечил Руфь от головной боли, Норман предложил прокатиться в лунную ночь на лодке по озеру Меррит, а Артур и Ольнэй охотно поддержали этот план. Никто, кроме Мартина, не мог управлять лодкой, а потому его и попросили взять на себя обязанности капитана Руфь села рядом с ним на корме, а трое молодых людей, разместившись на средних скамьях, завели нескончаемый спор о каких-то своих делах.

Луна еще не взошла, и Руфь, глядя на звездное небо и не обмениваясь ни одним словом с Мартином, вдруг почувствовала одиночество. Она взглянула на него. Порыв ветра слегка накренил лодку, и он, держа одной рукой румпель, а другой гроташкот, слегка изменил направление, стараясь обогнуть выступающий берег. Мартин не замечал ее взгляда, и она внимательно смотрела на него, размышляя о странной прихоти, которая побуждает его, юношу незаурядных способностей, тратить время на писание рассказов и стихов, не возвышающихся над уровнем посредственности.

Ее взгляд скользнул по его могучей шее, смутно обрисовавшейся при свете звезд, по его красиво посаженной голове, и знакомое желание - обвить руками его шею - снова овладело ею. Та самая сила, которая казалась ей неприятной, в то же время влекла ее. Чувство одиночества усилилось, и Руфь ощутила усталость. Качание лодки раздражало ее, и она вспомнила, как он вылечил ее от головной боли одним своим прикосновением. Мартин сидел рядом с нею, совсем рядом, и лодка, накреняясь, как бы толкала ее к нему. И Руфи вдруг захотелось прильнуть к мощной груди Мартина, найти в нем опору - и, прежде чем она осознала это желание, она уже клонилась, подчиняясь ему. Может быть, это случилось из-за качки? Руфь не знала этого. Она и не узнала никогда Она знала лишь, что прижалась к нему, что ей теперь хорошо и спокойно. Даже если во всем была виновата качка, Руфь все же не хотела отодвинуться от Мартина Она прижалась к нему и продолжала прижиматься даже тогда, когда он переменил позу, чтобы ей было удобнее сидеть.

Это было безумием с ее стороны, но ей не хотелось в это вдумываться. Она уже не была прежней Руфью, она была женщиной, и женская потребность опоры говорила в ней; правда, она только слегка прижалась к Мартину, но потребность была удовлетворена. Ее усталости как не бывало. Мартин молчал. Он боялся рассеять чары. Его сдержанность и робость помогали ему молчать, но голова у него кружилась и мысли путались. Он никак не мог понять, что случилось. Это было слишком чудесно, это не могло случиться наяву. Он с трудом преодолевал желание выпустить шкот и румпель и сжать ее в объятиях. Но он инстинктивно чувствовал, что это испортило бы все дело, и мысленно благодарил судьбу за то, что у него заняты руки. Однако он сознательно замедлил ход лодки, без зазрения совести отпуская парус, чтобы подольше затянуть галс. Он знал, что при перемене галса ему придется пересесть, и их близость будет нарушена. Все это он проделывал опытной рукой, не возбуждая в спорщиках ни малейшего подозрения. Он благословлял всю свою трудную матросскую жизнь за то, что она дала ему это уменье подчинять своей воле море, лодку и ветер и теперь позволяла продлить эту близость с любимой в чудесную лунную ночь.

Когда первый луч луны озарил их жемчужным сиянием, Руфь отодвинулась от Мартина и, отодвигаясь, почувствовала, что и он сделал то же. Им обоим хотелось скрыть все от других. Это должно было остаться их тайной. Руфь сидела теперь в стороне, с пылающими щеками, с ужасом думая о том, что произошл. Она сделала что-то такое, в чем не могла бы признаться ни братьям, ни Ольнэю. Как могла она решиться? Никогда еще этого с ней не было, хотя она много раз каталась в лунные ночи на лодке с молодыми людьми. У нее даже желаний таких не появлялось. Ей было стыдно и страшно этой пробуждающейся женственности. Она поглядела украдкой на Мартина, который в этот момент был занят поворотом лодки, и готова была возненавидеть его за то, что он побудил ее совершить такой необдуманный к бесстыдный поступок, именно он - Мартин Иден! Быть может, ее мать в самом деле права, и они слишком часто видятся. Руфь тут же твердо решила, что это никогда более не повторится, а в дальнейшем она постарается реже встречаться с ним. У нее даже явилась нелепая мысль солгать ему, вскользь сказать как-нибудь при случае, что ей сделалось дурно в лодке перед восходом луны. Но тут она вспомнила, как они отодвинулись друг от друга перед лицом обличительницы-луны, и поняла, что Mapтин ей не поверит.

Все последующие дни Руфь была сама не своя; она перестала анализировать свои чувства, перестала думать о том, что с нею происходит и что ее ждет, точно в лихорадке она прислушивалась к тайному зову природы, то страшному, то чарующему. Но у нее было одно твердое решение, которое придавало ей уверенности: не дать Мартину заговорить о любви. Пока он молчит, все обстоит благополучно. Через несколько дней он уйдет в море. А впрочем, если он и заговорит, все равно ничего не случится. Ведь она-то не любит его. Конечно, на какие-нибудь полчаса это доставит немало мучений ему и немало затруднений ей, так как ей впервые придется выслушать объяснение в любви. От одной этой мысли сердце ее сладко забилось. Она стала настоящей женщиной, и мужчина добивается ее руки. Все женское в ней готово было откликнуться на зов. Трепет охватил все ее существо, одна и та же мысль назойливо кружилась в голове, как мотылек над огнем, Руфь зашла так далеко, что уже представляла себе, как Мартин делает ей формальное предложение: она вкладывала слова в его уста, а сама по нескольку раз повторяла свой отказ, стараясь по возможности смягчить его, призывая на помощь присущее Мартину благородное мужество. Прежде всего он должен бросить курить. На этом она будет особенно настаивать. Но нет, нет, она совсем не разрешит ему говорить о любви. Это в ее власти, и она обещала это своей матери. Краснея и вся дрожа, Руфь с сожалением отгоняла недозволенные мечты. Придется отложить ее первое любовное объяснение до более подходящего времени и до встречи с более достойным претендентом.