Глава XXI

Наступили чудесные дни, теплые и полные неги, какие часто бывают в Калифорнии в пору бабьего лета, когда солнце словно окутано дымкой и слабый ветерок едва колеблет задумчивый воздух. Легкий пурпуровый туман, словно сотканный из цветных нитей, лежал у подножья холмов, а на их вершинах дымным пятном раскинулся город Сан-Франциско. Посредине блестел залив, словно полоса расплавленного металла, и на нем кое-где белели паруса судов, то неподвижных, то медленно скользящих по течению. Вдалеке, в серебристом тумане, высился Тамалпайс, Золотые Ворота узкой тропкой протянулись в лучах заходящего солнца, а за ними синел Великий океан, туманный и безмерный, окаймленный на горизонте густыми белыми облаками - предвестниками надвигающейся зимы

Лету пора было уходить. Но оно все еще медлило здесь, среди холмов, сгущая багряные краски долин, и под дымчатым саваном усталости и пресыщения умирало спокойно и тихо, радуясь, что жило и что жизнь его была плодотворна. И среди этих осенних холмов сидели Мартин и Руфь, совсем рядом, склонив головы над страницами книги; он читал вслух, а она слушала стихи любви, написанные женщиной, которая любила Броунинга так, как умеют любить лишь немногие женщины.

Но чтение подвигалось медленно. Слишком сильны были чары угасающей красоты в природе. Золотая пора года умирала так, как жила, - прекрасной и нераскаявшейся грешницей, и казалось, самый воздух вокруг был напоен истомой сладких воспоминаний. Эта истома проникала в кровь Мартина и Руфи, лишала их воли, обволакивала радужным туманом рассудок и нравственные принципы. Мартин поддавался пьянящей слабости, и по временам огонь пробегал по его жилам. Их головы совсем сблизились, и когда от случайного порыва ветра волосы Руфи касались его щеки, печатные строчки начинали расплываться у него перед глазами.

- По-моему, вы не слышите того, что читаете, - сказала Руфь, когда он вдруг сбился, потеряв место, которое читал.

Мартин поглядел на псе горящими глазами, но, не выдав себя, ответил:

- И вы тоже не слушаете. О чем говорилось в последнем сонете?

- Не знаю, - засмеялась она. - Я уже забыла. Не стоит больше читать. Уж очень хорош день.

- Нам теперь долго не придется гулять, - сказал он серьезно, - вон там, на горизонте, собирается буря.

Книга выскользнула из его рук и они молча сидели, глядя на дремлющий залив мечтательными, невидящими глазами. Руфь мельком взглянула на шею Мартина. Какая-то сила, более властная, чем закон тяготения, могучая, как судьба, вдруг повлекла ее. Всего на один дюйм ей надо было склониться, чтобы коснуться плечом его плеча, и это случилось помимо ее воли. Она коснулась его так легко, как бабочка касается цветка, и тут же почувствовала ответное прикосновение, такое же легкое, почувствовала, как его плечо прижалось к ней и как дрожь прошла по всему его телу. Ей надо было отодвинуться в эту минуту. Но она уже не повиновалась себе. Все, что она делала, делалось автоматически, без участия ее воли, да она и не заботилась уже ни о чем, охваченная радостным безумием.

Рука Мартина нерешительно протянулась и обняла ee стан. Она ждала с мучительным наслаждением, ждала, сама не зная чего; губы ее горели, сердце стучало, кровь обращалась все быстрей. Объятие Мартина стало крепче, он медленно и нежно привлекал ее к себе. Она не могла больше ждать. Она судорожно вздохнула и безотчетным движением уронила голову к нему на грудь Мартин быстро наклонился, и губы их встретились.

Это, должно быть, любовь, подумала Руфь, когда на один миг к ней вернулось сознание. Если это не любовь, это слишком постыдно. Конечно, это могла быть только любовь. Она любила этого человека, руки которого обнимали ее, а губы прижимались к ее губам. Она прильнула к нему еще крепче, инстинктивным, прилаживающимся движением, и вдруг, почти вырвавшись из его объятий, решительно и самозабвенно обхватила руками загорелую шею Мартина Идена. И так сильна, так остра была радость удовлетворенного желания, что в следующее мгновение с тихим стоном она разжала руки и почти без чувств поникла в его объятиях.

Еще долго не было сказано ни одного слова. Дважды он наклонялся и целовал ее, и каждый раз ее губы робко тянулись навстречу, и тело инстинктивно искало уютной, покойной позы. Она была не в силах оторваться от него, и Мартин молча сидел, держа ее в объятиях и устремив невидящий взгляд на огромный город по ту сторону залива. На этот раз никакие видения не возникали перед ним. Он видел только краски и яркие лучи, жаркие, как этот чудесный день, горячие, как его любовь. Он склонился к ней; она заговорила.

- Когда вы полюбили меня? - спросила она шопотом.

- С первого дня, с самого первого раза, как только я вас увидел. Еще тогда полюбил, и с тех пор с каждым днем любил все сильнее. А теперь еще сильнее люблю, дорогая. Я совсем сошел с ума. У меня голова кружится от счастья.

- Мартин... дорогой. Как я рада, что я женщина, -сказала она, глубоко вздохнув.

Он снова крепко сжал ее в объятиях, потом тихо спросил:

- А вы, когда вы поняли впервые?

- О, я поняла это давно, почти сразу!

- Значит, я был слеп, как летучая мышь! - вскричал Мартин, и в его голосе прозвучала досада. - Я догадался об этом только теперь, когда поцеловал вас.

- Я не то хотела оказать.

Она слегка отодвинулась и взглянула на него.

- Я поняла уже давно, что вы меня любите.

- А вы? - спросил он.

- Мне это открылось как-то вдруг. - Она говорила очень тихо, глаза ее затуманились, щеки порозовели - Я не понимала до тех пор, пока вы не обняли меня. И я никогда не думала, что могу выйти за вас замуж, Мартин. Чем вы приворожили меня?

- Не знаю, - улыбнулся он. - Разве только своей любовью. Моя любовь могла бы растопить камень, а не то что сердце живой женщины.

- Это так все не похоже на любовь, как я ее себе представляла, - задумчиво произнесла она.

- Как же вы себе ее представляли?

- Я не думала, что она такая.

Она секунду смотрела в его глаза и потом сказала, потупившись:

- Я совсем ничего не понимала.

Ему снова захотелось привлечь Руфь к себе, но он медлил, боясь испугать ее, и только рука, обнимавшая ее, невольно чуть дрогнула. Тогда она сама потянулась к нему, и губы их опять слились в долгом поцелуе.

- Но что скажут мои родители? - спросила она вдруг с внезапной тревогой.

- Не знаю. Но это нетрудно узнать, как только мы пожелаем.

- А если мама не согласится? Я ни за что не решусь сказать ей об этом.

- Давайте я скажу, - храбро предложил он. -Мне почему-то кажется, что ваша мать меня не любит, но это ничего, я сумею покорять ее. Тог, кто покорил вас, может покорить кого угодно. А если это не удастся...

- Что тогда?

- Мы все равно не расстанемся. Но только я уверен,. что ваша мать согласится. Она слишком сильно вас любит.

- Я боюсь разбить ее сердце, - задумчиво сказала Руфь.

Мартин хотел сказать, что материнские сердца не так-то легко разбиваются, но вместо этого произнес:

- Ведь любовь самое великое, что есть в мире!

- Вы знаете, Мартин, я иногда боюсь вас. Я и теперь боюсь, когда думаю о том, кто вы и кем вы были раньше. Вы должны быть очень, очень хорошим со мной. Помните, что я еще совсем дитя! Я еще никого не любила!

- И я тоже. Мы оба дети. И мы очень счастливы. Ведь наша первая любовь оказалась взаимной!

- Но этого не может быть, - вскричала она вдруг, высвобождаясь из его рук быстрым, порывистым движением, - не может быть, чтобы вы... Ведь вы были матросом, а матросы, я знаю...

Ее голос осекся.

- Привыкли иметь жен в каждом порту, - закончил он за нее, - вы это хотели сказать?

- Да, - тихо отвечала она

- Но ведь это же не любовь, - возразил он авторитетным тоном. - Я побывал во многих портах, но я никогда не испытывал ничего похожего на любовь, пока не встретился с вами. Знаете, когда я возвращался от вас в первый раз, меня чуть-чуть не забрали,

- Как забрали?

- Очень просто. Полицейский подумал, что я пьян. Я был и в самом деле пьян... от любви!

- Но мы уклоняемся. Вы сказали, что мы оба дети, а я сказала, что этого не может быть. Вот о чем шла речь.

- Но я же вам ответил, что никого раньше не любил, - возразил он, - вы моя первая, моя самая первая любовь.

- А все-таки вы были матросом, - настаивала она.

- И тем не менее полюбил я вас первую.

- Да, но ведь были женщины... другие женщины...

О! - и, к великому удивлению Мартина, она вдруг залилась слезами, так что понадобилось немало поцелуев, чтобы успокоить ее.

Мартину невольно пришли на память слова Киплинга: " Но, знатная леди и Джуди О'Греди во всем остальном равны"

Он подумал, что в сущности это верно, хотя романы, читанные им, заставляли его думать иначе. По этим романам он составил себе представление, что в высшем обществе единственный путь к женщине - формальное предложение. В том кругу, из которого он вышел, для девушек и юношей объятия и ласки были обыкновенным делом. Но среди утонченных представителей высшего класса подобные способы выражения любви казались ему невозможными. Значит, романы лгали. Он только что получил этому доказательство. Одни и те же безмолвные ласки производят одинаковое впечатление и на бедных работниц и на девушек высшего общества. Несмотря на внешнее несходство, они " во всем остальном равны". Он мог бы и сам додуматься до этого, если бы вспомнил Герберта Спенсера. И, утешая Руфь ласками и поцелуями, Мартин с удовольствием останавливался на мысли о том, что знатная леди и Джуди О'Греди в сущности равны во всем. Эта мысль приближала к нему Руфь, делала ее доступнее. Ее прекрасное тело было все же тело, как и всякое другое. Ничего невозможного не было в их браке. Классовое различие оставалось единственным различием между ними, но и оно было в конце концов чисто внешним. Им можно было пренебречь. Читал же Мартин об одном римском рабе, который возвысился до пурпурной тоги. Раз это было, почему же и ему не возвыситься до Руфи? Под оболочкой чистоты, непорочности, культуры и душевного изящества в ней скрывалась обыкновенная женская природа, такая же, как у Лиззи Конолли и у всех Лиззи Конолли на свете. Все, что было возможно для них, было возможно и для нее. Она могла любить, ненавидеть; с нею, вероятно, случались истерики; наконец она могла ревновать, уже ревновала, думая о его недавних портовых любовницах.

- А кроме того, я старше вас, - вдруг сказала она, взглянув ему в глаза, - я старше вас на четыре года.

- И все-таки вы дитя. А по житейскому опыту я старше вас на двадцать четыре года, - возразил Мартин.

В действительности оба они были детьми во всем, что касалось любви; и по-детски, неумело и наивно, выражали свои чувства, - несмотря на ее университетский диплом и ученую степень и несмотря на его философские познания и суровый жизненный опыт.

Они сидели, озаренные сиянием меркнущего дня, разговаривая так, как обычно разговаривают влюбленные; дивились могучему чуду любви и судьбе, которая свела их, и твердо верили, что любят так, как никто еще никогда не любил на свете. Они беспрестанно вспоминали свою первую встречу, стараясь воскресить свои впечатления друг о друге, стараясь точно восстановить, что они тогда подумали и почувствовали.

Облака на западе поглотили заходящее солнце. Небо над горизонтом стало розовым, все кругом потонуло в этом розовом свете, и Руфь запела: " Прощай, счастливый день". Она пела, положив голову ему на плечо, и се руки были в его руках, и каждый из них в этот миг держал в своей руке сердце другого.