Направления развития: инициативы и предложения

Думаю, для молодежи надо изобрести что-то но­вое. Позволить нынешнему поколению стать самостоятельными, подойдя к проблеме созидатель­но, уступив им место, чтобы молодые могли прийти на смену. Каждому свое место.

ПЛАТИТЬ ДЕТЯМ ЗА ИЗОБРЕТЕНИЯ

Инициатива заслуживает внимания. Во Фло­риде действует недавно созданная школа детского творчества. Продолжая обычный цикл обучения, дети, у которых есть какие-то замыслы, пусть да­же на уровне интуиции, могут довести эти замыс­лы до прототипа, то есть создать единственный экземпляр своего произведения. Им даются время и средства, чтобы, они могли реализовать свои идеи на более высоком уровне, чем мелкие поделки, и это изобретение может быть применено даже на пользу всего коллектива. Детям в этой школе от одиннад­цати до двенадцати лет. Один из них достаточно набегался по вечерам, вынося мусорное ведро; он ре­шил механизировать этот процесс; «машина», воз­можно, будет готова в ближайшее время. Другой во время вечерней прогулки потерял собаку; ему при­шла в голову мысль сделать светящийся ошейник, по сути флюоресцентный ошейник. Вот два изобре­тения, которые могут быть запущены в производ­ство, причем авторы этих изобретений — дети. Не только выслушивать их, но позволять им творить в рамках школьного обучения. Это не кружки по ин­тересам после уроков. Это созидательная деятель­ность в рамках программы.

В сущности, они действуют как заимодавцы. Вме­сто того чтобы внести первоначальный капитал, они дают сам капитал — свои изобретения.

С точки зрения педагогической новаторство этой системы в том, что реализуется она в рамках школь­ной программы, не после уроков.

В коллежах, оснащенных компьютерами, дети де­лают дискеты с играми собственного изобретения. Этих детей научили пользоваться аппаратурой, после чего они стали делать такие вещи, которые взрослым не под силу. Этой детской изобретатель­ностью, которая бывает очень развита перед на­ступлением пубертата, мало пользуются.

Интересно, что в действительности это изобрета-тели-одиночки. Но на этом не нужно останавливаться. Нет нужды что-то доказывать. Что дети — прекрасные творцы, известно давно. Какой огромный невостребо­ванный и загубленный потенциал! Детский труд не должен быть цепочкой рабочих операций, долгих и грязных, которые взрослым не хочется делать, рядом повторяющихся движений, эксплуатацией малого ро­ста детей (как было в угольных шахтах). Труд детей будущего должен быть продуман как созидательный. Нужно предложить им производить новые полезные вещи и предметы обихода, искать неоднозначные ре­шения и зарабатывать деньги таким образом или по­купать акции предприятий.

Что касается занятости несовершеннолетних, то необходимо позволить им зарабатывать деньги значительно раньше, чтобы они могли содержать себя законным образом. Три четверти конфликтов с молодежью проходили бы в значительно более мяг­кой форме, если бы вовсе не исчезли. Например, не следует ли предлагать временную работу молодежи лет с пятнадцати, тогда как ее предлагают сейчас только восемнадцатилетним?

Очень спорными представляются нынешние пред­ложения временных заработков молодым людям два­дцати — двадцати двух лет, которые получили уни­верситетское образование. Не найдя работы по специ­альности, они соглашаются на временную работу от безнадежности, чтобы не становиться безработными, бездеятельными, непродуктивными. Чтобы не уме­реть от безделья... И им платят две тысячи франков в месяц. Перебиваться заработком то в одном месте, то в другом для них не выход, и определенная часть молодежи решает отказаться от такой работы. В том ви­де, в котором временная работа существует сейчас, она больше подходит пятнадцати-шестнадцатилетним. Но, глядя на своих товарищей, которые, поработав в одном месте, потом в другом, потом в третьем, все равно оказываются без постоянного места, молодые люди, которые сначала соглашались на временную работу, начинают от нее отказываться.

Принуждать же безработного к временной работе, угрожать ему тем, что его вычеркнут из списков на социальную помощь, — значит исключать молодого человека из процесса настоящего трудоустройства, приговорив его либо к дисквалификации, либо к мар­гинальному существованию безработного, без всяких социальных гарантий.

Я слышала о молодых людях, которые отказывались нести воинскую службу по религиозным мотивам и бы­ли счастливы, что поступили именно так. Но я знаю и работодателей, которые брали к себе таких «отказни­ков» на альтернативную службу и не жалели об этом. В школы, например, где учились дети с отставания­ми, и т. д. И этого «уклонившегося» за то, что он делал в интернате, следовало назвать прирожденным воспи­тателем. Он делал все, что нужно, он красил, все были от него в восторге... «Уклонившимся» платят не боль-ше, чем тем, кто находится на действительной службе, но они чувствуют удовлетворение от того, что выпол­няют национальный долг, не вступая в противоречия с собственной совестью. Следовало бы разрешить про-ходить военную службу в шестнадцать лет, так же как и предоставлять работу уклонившимся от нее. И если уж снижать возраст сексуального совершеннолетия или уголовной ответственности за сексуальные преступления, например, то нет никаких причин не снижать возраст прохождения военной службы.

Сейчас, если идешь на военную службу раньше сво­его срока, нельзя проходить альтернативную службу. Если бы это было разрешено, думаю, молодежь рину­лась бы в эту открывшуюся дверь.

В профессиональной жизни, особенно в обществен­ных сферах деятельности, кандидатура освобожден­ного от воинской повинности даже не рассматри­вается для приема на работу. Но отказников по религиозным соображениям могли бы принимать и иначе: они ведь не лодыри, не симулянты...

Нетерпимость одних к другим в соответствии с су­бординацией не ослабевает. Общество унаследовало обязательную воинскую повинность как замену обря­да посвящения. Это не одно — это целый свод неле­пых принуждений.

Еще можно услышать, как матери говорят сыно­вьям: «Служба в армии сделает из тебя мужчину». Словопрения в стране старых военных традиций. Позорный ярлык прикрепляется к уклонившемуся от воинской повинности. «Если ты никогда не по­лучал приказов, ты никогда не сможешь их отда­вать...» Полагаю, это утверждение распростране­но среди вербовщиков на национальную военную службу.

Тогда должно быть так: если ты получил идиотский приказ, ты вправе от него отказаться! Вербовщики наоборот, должны были бы ценить дух критицизма, здравый смысл новобранца: «Смотри-ка, у тебя го­лова на плечах, ты сопротивляешься нелепым при­казам, как раз такой, со склонностью к критике, нам интересен».

ЧАС ЕЖЕНЕДЕЛЬНОЙ КРИТИКИ

В школах Канады взрослые очень радуются, когда дети критикуют преподавателей... Во Франции учи­теля из-за чувства корпоративности удаляют «воль­нодумцев»: «Он критикует, наверное асоциальный тип, надо перевести его в класс для детей с проблема­ми». Удаляют даже маленьких, из подготовительного класса. Я занималась ребенком, который проучился четыре года. В двух первых классах у него четыре раза сменились преподаватели, потому что они пере­давали его из рук в руки как эстафетную палочку, причем вымазанную дерьмом... Он замечал проти­воречия, которые случались у учителей: «Вчера вы говорили одно, сегодня другое, где же правда?» Это был умный ребенок с очень высоким показателем ин­теллекта. Мать уехала с ним и его старшей сестрой в Квебек. Она боялась, что он не устроит канадских учителей, как не устраивал французских. Когда она Записывала его в школу, у нее на это не ушло и пя­ти минут, тогда как во Франции надо было выстоять в очереди, иначе обоих детей не приняли бы в одну И ту же школу. Директор задал ей несколько толко­вых вопросов о вкусах детей, о том, как она помогает своему сыну, когда он разочарован в себе или в ком-нибудь другом... любит ли он рыбу, какие физические Упражнения ему нравятся и т. д. У нее не спрашивали его детскую медицинскую карточку, а интересовались проблемами отношений между ним и другими людь­ми: «Какие поощрения доставляют ему наибольшее удовольствие?» Все про обычную жизнь. «Когда ему тоскливо, он доверяется отцу или бабушке больше, чем вам?» Никаких полицейских вопросов, вроде «Ла­дите ли вы с вашим мужем?», как обычно спрашива­ют у матерей, которые приводят ребенка записывать в школу.

В первый день, идя за ребенком в школу, она дро­жала от страха: «Что-то он мне еще расскажет?» Но мальчик был лаконичен. «В школе все нормально?» — «Да». Они обменялись взглядами. Она подумала: «Они не будут его здесь держать, он невыносим».

Следующие три дня мальчик был молчалив, что для него было нехарактерно. На четвертый день его прорвало: «Знаешь, мама, это потрясающе, ты долж­на мне помочь...» — «А в чем дело?» — «В том, что сегодня вечером я напишу обо всем, что мне не нра­вится в этой школе, по пунктам. У меня наберется пунктов десять, но надо расставить их по порядку, потому что не надо, может быть, говорить обо всем, что не нравится, только о том, что не нравится в пер­вую очередь».

Когда он первый раз сказал учительнице, как он привык: «Но, мадам, вы говорите то так, то эдак, ведь это неправда, и потом вот это...» — она ответила ему: «Интересно! Потерпи с этим до среды, до утра. Каж­дую неделю мы оставляем два часа, чтобы говорить о том, что кому не нравится, мы просим учеников нам помочь, сказать, что именно не так, как нужно, так что ты напиши все, что считаешь нужным, и оставь до среды».

Во вторник вечером мать прочитала все десять пунктов, которые он составил. На следующий день он пришел из школы воодушевленный: «Обо всем не го­ворили, но, знаешь, когда о чем-то говорится, все по­том голосуют — и ученики и учителя. Из моих десяти пунктов голосовали четыре. Сказали, что я прав и что это будет изменено». Одно из его критических заме­чаний касалось расписания: физкультура не должна стоять перед математикой — и он был совершенно прав; другое замечание касалось того, как ученики сидят в классе: нехорошо, когда все время сидишь на одном и том же месте. Почему бы не меняться ме­стами каждую неделю? Учителя сказали, что, когда у каждого есть постоянное место, им легче запомнить учеников, для них это — меньше работы. Но в конце-то концов за неделю учеников узнаешь, а через две их уже хорошо знаешь. Тогда можно и поменяться местами. И по понедельникам каждый выбирал себе место, какое хотел. Предложение было принято.

Учителя в этой школе говорили ученикам: «Нам повезло: к счастью, к нам приехал француз, который видит, что у нас не так, нам-то кажется, что у нас все идет хорошо, а вы, вы никогда ничего не предлагаете». Этот ребенок наделал шума в школе, поскольку о нем узнали, и родители говорили: «Ведь он так себя ведет не для того, чтобы выставить нас дураками, а потому что в нем силен критический дух». Если этому маль­чику говорили: «В общем, ты прав, так будет лучше, но так делать нельзя, как бы тебе этого ни хотелось», он соглашался. Все его требования шли от того, что Он был умен и развит, и исключали его из парижских школ, потому что он будоражил весь класс, без кон­ца выявляя ошибки всех и каждого. В Квебеке, когда он начал на все нападать, достаточно было сказать: «Критика будет в среду», — и все прекратилось.

Во Франции не хватает школ, подобных той, что работает в Невилле; я за ней наблюдаю уже не пер­вый десяток лет. Директор выявляет способных уче­ников с пробелами в школьной программе и помогает им наверстать упущенное. По окончании цикла их принимают во второй класс лицея Карно, или они по­ступают туда как помощники преподавателей. О руч­ном труде мы уже говорили.

Я бы хотела сделать акцент на одной блестящей инициативе: дважды в неделю проводится час крити­ки. «Все, что не так» заносится в тетрадь: «Такой-то ко мне пристает, таскает меня за волосы и т. д.». Малень­кая девочка, которая написала это в понедельник, может сказать об этом в пятницу при всех. Критикуют всех, и поэтому всем интересно. Дети записывают и такие вещи, о которых потом не говорят на ближай­шей беседе: «Да нет, это все ерунда». Из мины вынут взрыватель. Каждый день они записывают истории, которые произошли между учителями и ученика­ми, а потом, в пятницу, если даже и говорят о них, все-таки по-другому — первое раздражение прошло. Классный совет, кстати, обладает полной свободой и занимается школьными делами, и проблемы учени­ков обсуждаются здесь в отсутствие преподавателей. Когда нужно что-то сказать взрослым, кто-то из вос­питателей присутствует на классном часе, чтобы по­том довести до сведения директора. Все остальное ре­шается без помощи или надзора взрослых.

Школа в Невилле учредила группу педагогической деятельности. В ней собраны вместе дети из обычных семей и дети-подкидыши, которые развиты от природы, но могли бы стать правонарушителями, как все развитые дети, не пристроенные ни в школу, ни на работу. В пятницу вечером интернатские дети воз­вращаются к себе в интернат или в приемную семью, если это близко, остальные — к родителям, и приез­жают в школу в понедельник утром первым поездом. Они обожают свою школу, они все время трудятся. Критический дух поощряется, но в школе надо на­правлять его, это не значит, что надо культивировать безостановочную критику. В Квебеке установили для этого время. На этих общих собраниях приветствует­ся каждое проявление критического ума. Во Франции преподаватели общественного сектора о таком и ду­мать не хотят, боясь, что ученики будут их осуждать. В Квебеке, если большинство учеников говорят, что с этим преподавателем им скучно, учителя вызы­вают в администрацию и дают ему другое назначе­ние. Служащие в Канаде проходят аттестацию, и, ес­ли за ними что-то есть, контракт не возобновляется. Во Франции это было бы достаточно революционным нововведением. В Англии такая система действует уже пять лет, а в Канаде никто не знает, будет ли его контракт возобновлен на следующий год.

Во Франции в советы классов выбираются деле­гаты от учеников, которые должны все триместры представлять их в учительской среде. Но если они выступают, их все равно не слушают. Или директор просит их выйти...

Подлинная революция в национальном образова­нии — это не когда удваивают бюджет, а когда про­исходит изменение менталитета чиновников. Когда они согласятся, чтобы об их деятельности судили те, кто моложе, — вот тогда это будет стоить всех реформ, вместе взятых. Сколько детей во французских шко­лах тратят время на то, чтобы написать следующие строки: «Я не должен перебивать учителя»?

В наше время французские преподаватели боят­ся, что их будут слишком донимать, поэтому им легче стерпеть рассеянность, невнимание, витание в облаках, чем критику.

Между тем именно критика является стимулом живой жизни и для того, кто говорит, и для всех про­чих. Она оттачивает ум, давая каждому ощущение собственной значимости и чувство собственного досто­инства. Конечно, каждый день этого делать не нужно, но можно записывать свои замечания, размышления и оставлять их до определенного дня.

Мне рассказывали об учительнице начальной шко­лы, которая вызвала мать одного ученика и заявила: «Ваш сын смотрит прямо в глаза, когда ему делаешь замечание. Какая наглость!» Одну девочку дважды переводили из одной школы в другую, потому что она смотрела прямо в глаза. Взрослые боятся той энергии, которая заключена во взгляде ребенка.

Некоторые молодые учителя, которые плохо вос­приняли опыт 1968 года [Имеются в виду революционные волнения 1968 г. в Париже, привод шие к смене президента и правительства.], стремятся изо всех сил быть со своими учениками воплощением доброты. У них «все вранье», как говорят дети, и им не хватает уме­ния сказать: «Мне платят не за доброту — для этого у вас есть родители, мне платят за то, чтобы я учил вас. Я хочу заинтересовать вас, а не доставлять вам удовольствие». Это и есть язык воспитания. А то, что называется «национальным воспитанием», не имеет ничего общего с воспитанием как таковым. Это просто образование. В прежние времена, во время Третьей республики, это скромно называли «общественным образованием»! А теперь делается попытка заменить институт семьи под лозунгом: «Создадим систему на­ционального воспитания». Оно ужасно, это воспита­ние. Если это воспитание, то воспитание власти с по­зиции силы. То есть антивоспитание.

БУДУЩЕЕ НЕ ТАКОЕ, КАК У МЕСРИНА

Последние годы я наблюдала за работой воспи­тательного центра, который принимал детей способ­ных, но не обучающихся в школе. Все воспитанники чувствовали себя ущербными из-за отцов, на которых заведено судебное дело: дети страдали от обществен­ного мнения, которое ставит их отцов в положение, недостойное мужчины. Эти дети, имеющие высокий коэффициент интеллектуального развития (IQ), но не имеющие образования, легко могут стать правона­рушителями. Я сказала одному мальчику, который испытывал чувство вины за то, что его отца обвинили в краже: «Если твой отец совершил кражу, это еще не значит, что он вор. Он не потерял свое человеческое достоинство».

Меня заинтересовал мальчик одиннадцати лет, звали его Мишель, он сбегал, угоняя грузовики, брал их «в долг»! Он десять раз угонял тяжелые грузовики, пока водители завтракали в придорожных закусоч­ных. Он вел грузовик до тех пор, пока хватит бензина или пока сам не проголодается. Ему ни разу ничто не помешало. Неслыханно! Что исправит в нем отсидка в тюрьме? Родители не жаловались, но и внимания на него не обращали. Он был без ума от грузовиков, это была его страсть.

Директор центра разговаривал с ним примерно так: «Не хвастайся тем, что ты безнаказанно угоня­ешь грузовики со стоянки. Ты выпутываешься благо­даря своей ловкости, но все это незаконно. Если ты будешь этим хвастаться, прослывешь пройдохой. Ты пропадешь, потому что не умеешь ни читать, ни пи­сать и не сможешь получить права. На экзамене надо знать правила движения, суметь прочесть вопросы и написать правильные ответы».

Надо было срочно что-то делать. Случай трудный. Что предпринять?

Решение состояло в том, чтобы определить его в семью, где отец-водитель, который близко к сердцу примет воспитание мальчика, будет брать его с собой в рейсы и сделает из него настоящего мастера вожде­ния. В Великобритании дети могут водить некоторые машины, трактор например. Пришлось бы ждать, по­ка он научится водить трактор. Собственные родите­ли мальчика не интересовали: «Они сидят дома и не любят путешествовать».

Ничего невозможного в том, чтобы его усыновил какой-нибудь шофер, нет. Но если это не законный опекун, а добровольный поручитель, как уладить си­туацию с администрацией? Инициатива упирается в стену предрассудков, рутины, мелочных придирок, препятствий и анахронизмов. Между узким поняти­ем обучения и еще более узким — усыновления — необходимо ввести некое понятие, характеризующее ответственность добровольных поручителей за про­фессиональное обучение молодых и их вхождение в социум. Судебные власти хотят оказать доверие наставнику и поручить ему нескольких проблемных молодых людей для стажировки на парусном флоте. Недавно двум воспитателям из Меца судебными вла­стями было дано разрешение на недельный полет на Воздушном шаре для Сандрины, Жоакима, Манюэля и еще нескольких ребят, чтобы «синева неба отогнала серость жизни». Неделя, чтобы вернуть детям радость жизни...

Поскольку дети согласились на это приключение, судьи, занимавшиеся их делом, смогли засчитать эти каникулы за настоящую профессиональную стажи­ровку. Бывают случаи, когда можно набирать учени­ков. Но в случае «самого юного водителя Франции» — Мишеля — нужно, чтобы нашелся независимый тру­женик, который взял бы на себя заботу об одержимом подростке. Готово ли французское общество выбросить на свалку свою хроническую подозрительность и раз­решить бродяге, в одиночку делающему свою работу, возить с собой по дорогам мальчишку?

ШКОЛА, ДОМ МОЛОДЕЖИ И КУЛЬТУРЫ

Расписание не оставляет подросткам большой сво­боды. У меня есть крестница, которой хотелось бы почаще видеться со мной, но она каждый день уходит из дома без четверти восемь утра. Она скоро закончит школу, хочет учиться дальше и поэтому занимается очень много. Девочка должна непостижимым обра­зом выкроить время, чтобы зайти ко мне на обед. По субботам и воскресеньям, поскольку ее родители раз­ведены, она ездит повидаться с отцом, который живет не в Париже. Вот вам девочка, которая всю неделю в полной власти школьного расписания, не оставляю­щего ей никакой свободы. Как подумаешь, сколько свободного времени у детей в Канаде, притом дети там так хорошо учатся! Уроки заканчиваются в 15.30. Дети возвращаются домой и... никаких домашних за­даний.

В отрочестве, когда подростку восемь — двенадцать лет, было бы великолепно, если бы дети могли прихо­дить в школу не только учиться, но и после уроков. «Мне надоело у родителей, я возвращаюсь в школу». Воспитатели там не только учили бы. Те воспитате­ли, кто работает после уроков, заняты были бы с 16 часов до полуночи. Рано утром, пока не пришли учи­теля, они завтракали бы с детьми, которые ночевали в школе.

Это привело бы к полному изменению повседнев­ной жизни города. Ведь это совершенно другая форма жизнедеятельности учеников. Но все можно устро­ить, существуют же рабочие помещения, где рабо­тают неполный день. Возражений материального характера, которые были бы действительно непре­одолимы, нет. Надо только решить вопрос безопас­ности, но это возможно. Все дети должны были бы находиться под присмотром весь день, не только во время учебных часов.

В конце концов, можно было бы возразить против­никам такого проекта следующее: когда детям некуда податься, когда они предоставлены самим себе, даже самые обеспеченные, самые зажиточные, самые бога­тые, у которых в родительском доме по пятьдесят ква­дратных метров, они все равно пойдут на улицу, и не­известно, чем это кончится. Ну а если дети курсируют между домом и школой, риск можно предусмотреть, он вычисляется.

Когда мой муж был мальчиком, он жил в городе, который назывался Екатеринодар, теперь это Крас­нодар. Для детей там существовало подобие комен­дантского часа с семи часов вечера, зимой — с шести. Если на улице видели какого-то ребенка, спраши­вали: «Где ты живешь?» — и отводили к родителям. В наше время во Франции, кажется, такой закон про­должает существовать, когда ребенка можно спросить на улице: «Куда ты направляешься?» — но реально он не выполняется.

Во Франции среда для учеников — свободный день. Родители на работе, что делать ребенку? Нечего. Он не знает, куда ему деться. Все потому, что школа в среду закрыта. А ведь можно было бы открыть для детей все двери уже имеющихся помещений, тогда и появится возможность разрешить разногласия между государственным обучением и обучением частным. Государственный сектор гарантирует обучение, а все учреждения частного образования принимают детей Двадцать четыре часа в сутки, в неучебные часы. Это было бы прекрасным распределением обязанностей. Негосударственный сектор занимался бы тогда вос­питанием, а служащие сектора государственного об­разования — самим образованием.

Даже если желательно иметь новые центры для занятий с детьми, трудно возразить против того, что школа, где дети трудятся целый день и получают определенный объем знаний, остается центром вос­питательной работы.

К несчастью, в частных школах такие понятия, как служение детям или призвание, тоже постепенно утрачиваются. Профсоюзное движение — вещь очень уважаемая, но оно заражено вирусом бюрократизма, и персонал, работающий в области национального образования, проявляет все меньше и меньше энту­зиазма и самопожертвования, столь в этой работе не­обходимых, чтобы воспитать молодое поколение спо­собным выстоять в жизни.

Скажи им об этом, и учителя начнут протестовать и станут утверждать, что они отдают себя своему делу не меньше, чем их предшественники. Все это так, но при условии, что они работают пять часов в день и не более четырех дней в неделю, а ученики их не утом­ляют и им не перечат. Все чаще и чаще слышится в классах традиционное: «Откройте тетради и пиши­те диктант...» Наверное, система неизбежно должна дойти до полного абсурда. Она приговорит себя сама и тогда падет, а на новом месте можно будет возводить новое здание для новых поколений. Когда преподава­тели и воспитатели превращаются просто в машины для обучения, держаться за них не стоит. От них надо избавляться. Только тогда может появиться новое по­коление воспитателей.

Сами учителя станут авторами школьных про­грамм. Они будут выступать по телевидению, по ра­дио, записывать видеопрограммы. Но взрослые, кото­рые будут находиться в непосредственном контакте с учениками в классе, не будут называть себя педаго­гами, может быть, руководителями, может, режиссе­рами, а может, и просто радушными, приветливыми людьми. И они будут таковыми, потому что они захо­тят ими стать.

Всеобщая информированность придет на смену устаревшей системе корпоративных интересов. Педа­гоги нынешнего времени пилят сук, на котором сидят, невольно стремясь к преимуществу быть одновремен­но представителями свободной профессии и чиновни­ками, которые защищены от неожиданностей жизни. Если они будут противостоять всему новому, их в кон­це концов заменят обучающими машинами. Может быть, они изменили бы свою позицию, имей они год дополнительного отпуска каждые семь лет, как в Со­единенных Штатах. Думаю, они смогли бы отдавать детям гораздо больше за эти шесть лет работы. У со­временных детей есть потребность ходить в школу, им нужно свое пространство для жизни. Учительским профсоюзам следовало бы ввести дополнительное разделение обязанностей: одни преподаватели зани­мались бы образованием детей, а другие — воспита­нием...

Если руководители кружков согласятся рабо­тать по вечерам после уроков, представители проф­союзов отменят незаконную конкуренцию учите­лей, имеющих статус государственных чиновников. А вот вытерпит ли организация прибавку к зарпла­те из расчета двадцати четырех рабочих часов?

У частной школы может хватить на это денег. Учреждения свободного обучения должны были бы открывать свои двери после уроков, с 16.30, для всех детей, которые захотят туда прийти с согласия роди­телей. Свободное обучение будет не обучением, а ско­рее развитием и воспитанием. В этих школах после уроков можно готовить домашние задания. Частная школа могла бы открыть и специальные курсы или группы для отстающих детей, которых можно будет потом принять в государственную школу. В этом слу­чае все были бы охвачены всеобщей образовательной системой, но некоторые подростки, стипендиаты или те, кто платит за обучение, могли бы получать допол­нительное содержание или вспомоществование во время свободного обучения после уроков.

Педагоги частных школ, которые хотели бы иметь те же льготы, что и их коллеги из государ­ственных школ (возвращаться домой пораньше), не придут в восторг от такого расписания. Учителя же государственного сектора скажут, что им не до­веряют задачу, чрезвычайно важную в глазах роди­телей: «Мы теперь только чиновники от образова­ния, чиновники, и все...»

Но в конце концов, они же сами глухи к любой кри­тике. Преподаватели государственного сектора просто хотят сохранить монополию. Однако они прекрасно знают, какую часть информации получают дети вне класса, на улице и по телевидению. Но официаль­но считается, что только учителя несут всю полноту ответственности за получение знаний. Их «конвуль­сии» чрезвычайно тягостно сказываются на атмосфе­ре, окружающей ребенка. Но только когда все окон­чательно зайдет в тупик, действительно произойдет взрыв. Когда, что ни делай, ничего не меняется, зна­чит, жди изменений. Начало конца содержит в себе обещание некоего нового опыта. Система националь­ного образования в том виде, в котором существует сейчас, унаследована от Жюля Ферри [Жюль Франсуа Камиль Ферри (1832—1893) — французский политиче­ский и государственный деятель. Участник Парижской коммуны. Премьер-министр Франции (1880—1881 и 1883—1885). В области об­разования — автор тех двух законов (1879—1883 гг. — Жюль Ферри министр народного образования), которые положили начало корен­ным переменам в области организации школьного обучения во Фран­ции: 16 июня 1881 годя — закон о бесплатности школьного обучения, 28 марта 1882 года — об обязательности его со светской программой. См. подробнее: Чистяков Ив. Образование народа во Франции: эпоха Третьей республики (1870—1902). М., 1904. — Примеч. ред ], и она долж­на исчезнуть, чтобы на ее месте было создано нечто новое. Внутри старых структур действительно невоз­можны реальные изменения. Но о грядущих измене­ниях говорят ростки экспериментаторства. Правда, изменения придут извне.

Можно было бы изменить и то положение, когда учителя частных школ не могут преподавать в сфе­ре государственного образования. Пусть те, кто хочет оставаться учителями-предметниками, ими и остают­ся, но там, где речь идет о воспитании и развитии де­тей, найдутся люди, которые смогут заниматься этим по призванию и с любовью. Придет день, когда про­фессионалы в любой области знаний, которые не по­лучили специального педагогического образования, смогут тем не менее учить и воспитывать детей в го­сударственных школах и лицеях. Им можно будет, например, предоставить в сорок лет пятилетний от­пуск без содержания, чтобы они могли начать препо­давать, если у них возникнет желание учить, и, воз­можно, они смогут стать лучшими учителями, чем те, кто учился специально.

В наши дни наблюдается некоторое уменьшение количества исследований в области образования, что вызвано недостатком бюджетных средств, и ученые топчутся на месте в ожидании, когда же наконец проголосуют за кредиты в их секторе иссле­дований. У них нет никакого желания учить чему бы, то ни было. И кончится это тем, что они ока­жутся перед аудиторией и не будут знать, что с ней делать.

Такое отсутствие интереса к профессиональной жизни — синдром кризиса цивилизации.

И все-таки какие-то шаги делаются. Есть профессионалы-промышленники, которые препо­дают, или профессиональные управленцы обучают администрированию, но все это как раз в частных школах вне системы национального образования. В большие и маленькие учебные заведения приходят инженеры, чтобы чему-то научить подростков, в то время как сами они активно заняты на про­изводстве. Финансисты тоже стремятся препода­вать, не теряя из виду и практическое применение этих знаний, часто они готовы открыть кредит молодым, но все же их ученики — это обычно взрос­лые люди.

А почему бы не делать этого, например, в средних школах? Мне кажется, стоило бы.

Желая все унифицировать и «заорганизовать», сто­ронники обязательной монокультуры в образовании лишат в конце концов нынешнюю систему жизнеспо­собности, и после полного провала нужно будет искать что-то новое. В странах социализма тоже ничего инте­ресного пока не придумали. Маленькие китайцы, на­пример, учатся с охотой, но становятся после школы станционными смотрителями в глухой провинции. Все обеспечены рабочими местами, но делают не име­ющее ничего общего с тем, чему они учились. Все об­разованны, на каждые десять учеников приходится преподаватель. Есть воспитатель, который печется об учениках, как курица-наседка, и возится с ними С утра до вечера. Они много трудятся, чтобы сдать эк­замены, но после экзаменов — ничего. Они прекрасно пишут по-французски, но все это для того, чтобы стать сторожем в таком месте, где не говорят даже на их китайском, потому что китайский язык везде разный. Они даже не знают, куда их назначат. Это безумие. Но образованны все. Не думаю, что страны социализ­ма изобретут что-то лучшее. Это логический резуль­тат процесса, при котором заадминистрировано само получение знаний. Если все выучатся одному и тому же, где же они будут работать? Вот и назначают куда надо, без рассуждений, в соответствии с потребностя­ми государства...

Каждый раз, встречаясь с учениками в лицее, я слышала, что нет скучнее места, чем этот «сарай», то есть школа. Там они курят и дремлют. Они даже ничего не требуют. Это состояние общей депрессии, В котором они пребывают, напоминает даже не днев­ной стационар. Это однодневная тюрьма, куда при­ходят в качестве статистов. Понятно: плати школь­ники за обучение, все было бы по-другому. Трудятся в основном девочки, они совершают все «ритуальные жесты», считая, что все это ни к чему. В результате они корпят, эти мальчики и девочки, чтобы сдать эк­замены, чтобы от них отстали и чтобы избавить себя от скуки. Некоторые покуривают, озорничают, ходят в кино; мальчики интересуются девочками, чтобы как-то убить время, от скуки. А есть еще и такие, кто отдается течению жизни, это и мальчики и девочки, они выезжают за счет других и никогда ни о чем не сожалеют. Они и не с теми, кто зубрит, и не с теми, кто веселится, они убеждены, что все это ни к чему, и центр их жизненных интересов — это получение места в дальнейшем. Они всю жизнь ведут себя как «второй состав», паразитируя на других.

Эти три позиции, три варианта жизненных отве­тов, которые школьники могут дать общей системе об­разования, можно объединить одним словом — безна­дежность. Без цели, без будущего, день за днем, как получится. Мне кажется, это ужасно для молодых. «Учеба ничего не даст, и никто не знает, зачем это надо». Что-то вроде выживания при условии тупой обязательности. Но при этом их якобы чему-то учат... Если спросить подростков в упор: «Что бы вы сделали, если бы могли?», «Каких родителей вам хотелось бы иметь?», «Каких учителей вы бы предпочли?» — ан­кетирование не дало бы никакого результата, потому что нынешние подростки не привыкли, что их мне­нием кто-то интересуется. Нужно приложить очень много усилий, и не только преподавателям, чтобы ученики во время собеседования были действительно в состоянии ответить, и не урчанием в животах, и не уклончивыми словопрениями по примеру взрослых.

Предоставить слово молодым — это не значит дать микрофон кому-то одному, кто выскажется от имени остальных, или обязать его ответить на перечень во­просов, придуманных взрослыми, — это значит предо­ставить каждому подростку право стать выразителем собственного мнения.