Часть II. Почему кобовскиеелки растут на кобовских булках?

«К. Маркс – внук двух раввинов, инвалид правого полушария или участник «жидо-масонского заговора» (или и то, и другое), всю жизнь занимался «изучением» «объективного» процесса, как булки растут на елке; описал его в толстых книгах и оставил этот «Капитал» в наследство марксистам, большинство которых тоже принадлежат к тому слою, для которого «булки растут на елках»».

Мертвая вода. – СПб., 1992. – Часть II. – Книга 2. – С. 12.

«У кого что болит, тот о том и говорит».

Народная мудрость

Для доказательства «булкообразности» марксизма кобмахеры, как великие его знатоки, решили, ни много, ни мало, опровергнуть закон стоимости. Они заявили, что «стоимость не создается трудом, а возникает из баланса произволов взаимных притязаний при продуктообмене»[45], и «цена при продуктообмене определяется не равенством трудозатрат, а балансом взаимных притязаний»[46]. Сравнение двух этих фраз показывает, что и стоимость, и цена у кобмахеров создаются одним и тем же – «балансом взаимных притязаний». Тогда чем они отличаются друг от друга? Получается, что ничем. Такой итог в голове кобовца мог возникнуть только в одном случае – при восприятии стоимости, как цены, а цены, как результата игры спроса и предложения (баланса взаимных притязаний).

Но тогда возникает простой вопрос: «Как объяснят господа кобовцы тот факт, что при одном и том же балансе взаимных притязаний, и, следовательно, примерно одной и той же цене на рынке одной товарной группы происходит разорение одних и процветание других производителей-продавцов?» Думаем, что любой человек, не читавший ни «Капитала», ни «Мертвую воду», выдвинет обоснованное предположение, что нужно, прежде всего, посмотреть на затраты и результаты деятельности и что если их сложить, то получится, то, что К. Маркс назвал стоимостью, но стоимостью индивидуальной. И если эта стоимость у каждого участника рынка разная, то и вес каждого при определении баланса взаимных притязаний будет разным. У кого будут меньше затраты и выше результаты, то есть прибавочная стоимость, тот и выиграет гонку взаимных притязаний, а средневзвешенная величина индивидуальных стоимостей, то есть то, что Маркс назвал рыночной стоимостью, станет тем якорем, вокруг которого будет болтаться корабль ценообразования при конкурентном рынке. И чем больше рынок будет монополизирован, тем меньше цены будут привязаны к этому якорю и тем больше станет тяготеть к индивидуальной стоимости наиболее сильного участника рынка. И в любом случае стоимость (затраты+результаты) определяются трудом, а цена – стоимостью, средней нормой прибыли, а также спросом на данную стоимость и ее предложением.

На таком рынке не может быть сравнения «разнокачественностей» (термин КОБ) в принципе, чего так боятся кобовцы, ибо в противном случае рынка не было бы вообще. Поэтому сетования кобовцев на то, что потребительные стоимости, то есть способности удовлетворять потребности, всегда субъективны и поэтому их нельзя соизмерить и сравнить количественно, по меньшей мере, наивно. Они не понимают, что «разнокачественность» вещей еще не означает «разнокачественности» их сущностей. Одни читают книги о спорте, другие – о технике, третьи – о философии. Но их роднит одно – то, что они вообще читают. И так во всем. Если бы не было такого соприкосновения сущностей, то людям было бы невозможно взаимодействовать в принципе, соизмеряя свои потребности. Рынок и предназначен для соизмерения однокачественных сущностей, имеющих разнокачественные явления. И чем ближе качество явления конкретного товара качеству средневзвешенной величины сущности всей товарной группы, тем успешнее владелец этого товара.

Разделавшись со стоимостью и потребительной стоимостью, предикторианские мужи взялись за стоимость прибавочную, которую, согласно Марксу, присваивает себе капиталист. Пытаясь дискредитировать в этом пункте марксизм, кобовцы заявили, что такого присвоения не может быть, ибо, во-первых, предприниматель, на их взгляд, присваивает себе не капитал, а «только фонд личного потребления владельцев фирмы и членов их семей»[47] и, во-вторых, что постоянный капитал, воплощенный в средствах производства, не может делиться до бесконечности, ибо «банка с вареньем» (термин КОБ) имеет предел своего объема, а, следовательно, из него нельзя ничего взять на какую-то прибавочную стоимость[48]. Здесь наглядно видны одновременно и метафизичность, и лукавство кобовских построений, которые опровергаются одним доводом: производство, пульсируя, постоянно расширяется, капитал постоянно самовозрастает, а, следовательно, банка с вареньем по ходу процесса превращается в бидон, цистерну и т.д. И эта постоянно расширяющаяся масса производится во всех капиталистических ячейках, но присваивается не в объеме своего индивидуального производства, а в зависимости от так называемой цены производства, как суммы затрат исредней прибыли.

Именно благодаря цене производства капиталист получает не то, что он выжал из своих рабочих, а то, что выжали все капиталисты из всех рабочих, но с учетом количества авансированного этим капиталистом капитала. Образно выражаясь, пирог, испекаемый из прибавочных стоимостей, принадлежащих всем капиталистам, нарезается через среднюю прибыль каждому капиталисту пропорционально вложенному им капиталу. Поэтому в этой ситуации мы можем говорить о том, что каждый капиталист коллективно с другими капиталистами эксплуатирует всех рабочих.

При этом присваивает не общество в целом, а отдельные капиталисты, которые и решают самостоятельно судьбу своего капитала. Могут закрыть производство, расширить, модернизировать, диверсифицировать и т.д. То есть ведают они не только «своей» зарплатой, как силятся представить кобмахеры, но факторами производства.

Складывается впечатление, что, скорее всего, авторы КОБ частного собственника представляли себе на уровне махинаций советского спекулянта, а не как производственное отношение современного капитализма.

Вообще, подмена понятий, как мы показали ранее, – это конек предикторианцев. Этот прием используется и в их экономических изысканиях.

Например, при рассмотрении товаропотоковкобовцы незаметно для своих адептов адекватное понятие «товарообмен» меняют на другое понятие – «продуктообмен». Вроде, какая разница. Однако для тех, кто до выхода в свет «Мертвой воды» читал экономическую литературу, разница существенна, так как понятие «товарообмен» использовалось только применительно к товарной организации общества и противопоставлялось продуктообмену, то есть такому обмену, при котором не использовалась (или не будет использоваться) купля-продажа. Теперь же, когда у кобовцев и продуктообмен, и товарообмен смешался в одном понятии «продуктообмен», у читателя подспудно возник вопрос: а зачем стремиться к настоящему бестоварному продуктообмену, если он уже существует?

Такую же комбинацию проделали авторы книги и с понятиями собственности. Они заявили, что «личная форма присвоения частной прибыли получила наименование «частная собственность»», что не вполне, на их взгляд, верно, ибо, во-первых, «так называемая «частная собственность» уже давно – корпоративная» и, во-вторых, «форма присвоения может быть не частная или общественная, а личная, семейная, клановая, корпоративная и общественная разной широты»[49].

Мы были правы, когда при объяснении кобовского «махерства» вспомнили советского спекулянта, так как только наблюдение за данным человеческим типом могло привести к возникновению в сознаниипредикторианцевотождествления частного с индивидуальным и личным. А ведь смысл частной собственности в ином: не в присвоении, как таковом, а в присвоении с помощью отделения одного собственника от другого. Исторический опыт показывает, что данное отделение возникает еще до буржуазной формации, но к своему завершенному состоянию приходит только при ней с помощью конкурентного рынка и капитализма. Частный потому и частный, что функционально частичный, что может связаться с другим частным и всем обществом только опосредованно, то есть через рынок. Поэтому частная собственность может быть индивидуальной, групповой, коллективной, государственной, но суть ее будет одна: часть становится целым только через рынок. Когда же рынок становится не нужным, то присвоение теряет свой частный характер и может приобретать личный, коллективный и общественный характер, причем не опосредованный, как ранее, а непосредственный. Человек, коллектив и все общество в целом могут присваивать блага прямо, минуя товарообмен.

Очевидно, что затушевывая разницу между частным и нечастным присвоением, кобовцы стремятся увековечить частное, скрыв его за классификацией собственности по менее существенному основанию.

Этой же цели служит и антиростовщический пафос учения КОБ. При его комплексном восприятии вместе антимарксистскими, антиприбавочностоимостными выпадами кобовцев, невольно возникает вопрос, а не стремятся ли авторы к реализации идей их «великих» предшественников о капитализме, но без процента, о капитале, но с «зарплатой» предпринимателей, об общинах, но с «предиктором».

Один из ловких кобмахерских приемов – это искусственное противопоставление Маркса и Сталина.

Читаем на эту тему экономические перлы кобовцев: «Экономика СССР наиболее успешно развивалась во времена И.В. Сталина, когда МАРКСИЗМ БЫЛ В ТЕОРИИ, А В ПРАКТИКЕ БЫЛА ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ… Когда же в жизнь стали вторгаться «элементы хозрасчёта», подкреплённые авторитетом инвалидов правого полушария от К.Маркса до ЕвсеяЛибермана и нынешних “500-дневников”, то народное хозяйство пошло в разнос»[50].

После прочтения данного текста у доверчивых адептов КОБ могут возникнуть в голове, как минимум, следующие выводы:

1.После Сталина целесообразность была заменена марксизмом.

2.Маркс был сторонником построения нового общества с помощью хозрасчета.

3.Кобовцы – это точно не сторонники ЕвсеяЛибермана.

Ответим по порядку.

Для разоблачения первого и второго пунктов обратимся к первоисточнику, то есть к произведениям Маркса и его друга Энгельса.

В первую очередь обратимся к главному произведению Ф. Энгельса «Анти-Дюринг», к гл. IV: РАСПРЕДЕЛЕНИЕ:

«Когда общество вступает во владение средствами производства и применяет их для производства в непосредственно обобществленной форме, труд каждого отдельного лица, как бы различен ни был его специфически полезный характер, становится с самого начала и непосредственно общественным трудом. Чтобы определить при этих условиях количество об-щественного труда, заключающееся в продукте, нет надобности прибегать к окольному пути; повседневный опыт непосредственно указывает, какое количество этого труда необходимо в среднем. Общество может просто подсчитать, сколько часов труда заключено в паровой машине, в гектолитре пшеницы последнего урожая, в ста квадратных метрах сукна определенного качества. И так как количества труда, заключающиеся в продуктах, в данном случае известны людям прямо и абсолютно, то обществу не может прийти в голову также и впредь выражать их посредством всего лишь относительной, шаткой и недостаточной меры, хотя и бывшей раньше неизбежной за неимением лучшего средства, – т. е. выражать их в третьем продукте, а не в их естественной, адекватной, абсолютной мере, какой является время. Точно так же и химия не стала бы выражать атомные веса разных элементов окольным путем, в их отношении к атому водорода, в том случае, если бы она умела выражать атомные веса абсолютно, в их адекватной мере, а именно– в действительном весе, в биллионных или квадрильонных частях грамма. Следовательно, при указанных выше условиях, общество также не станет приписывать продуктам какие-либо стоимости. Тот простой факт, что сто квадрат-ных метров сукна потребовали для своего производства, скажем, тысячу часов труда, оно не будет выражать нелепым и бессмысленным образом, говоря, что это сукно обладает стоимостью в тысячу рабочих часов. Разумеется, и в этом случае общество должно будет знать, сколько труда требуется для производства каждого предмета потребления. Оно должно будет сообразовать свой производственный план со средствами производства, к которым в особенности принадлежат также и рабочие силы. Этот план будет определяться в конечном счете взвешиванием и сопоставлением полезных эффектов различных предметов потребления друг с другом и с необходимыми для их производства количествами труда. Люди сделают тогда все это очень просто, не прибегая к услугам прославленной «стоимости»*.

*Что вышеупомянутое взвешивание полезного эффекта и трудовой затраты при решении вопроса о производстве представляет собой все, что остается в коммунистическом обществе от такого понятия политической экономии, как стоимость, это я высказал уже в1844 г. («Deutsch-FranzosischeJahrbucher», стр. 95). Но очевидно, что научное обоснование этого положения стало возможным лишь благодаря «Капиталу» Маркса»[51].

Процитируем характерный отрывок из письма Энгельса Каутскому:

«[Ты утверждаешь, что] Теперешняя стоимость – это стоимость товарного производства, но с упразднением товарного производства «изменяется» также и стоимость, то есть [по-твоему] сама по себе стоимость остается, меняется лишь форма. На самом же деле экономическая стоимость – категория, свойственная товарному производству, и исчезнет вместе с ним (см. «Дюринг», стр. 252–262) точно так же, как она не существовала до него. Отношение труда к продукту не выражается в форме стоимости ни до товарного производства, ни после него»[52].

Обратимся теперь к письму Энгельса в адрес Вернера Зомбарта от 11 марта 1895 г. Читаем, в нём, в частности: «Само собой разумеется, я не могу целиком согласиться с Вашим изложением взглядов Маркса. В особенности это относится к изложению понятия стоимости на стр. 576–577; мне кажется, что оно дано слишком расширительно: я бы, во-первых, ограничил его исторически, подчеркнув, что оно имеет значение для той ступени экономического развития общества, при которой только могла и может идти речь о стоимости – для тех форм общества, где существует товарообмен, соответственно– товарное производство»[53].

В своей работе «Критика Готской программы» К. Маркс четко указывает, что в новом обществе «в собственность отдельных лиц не может перейти ничто, кроме индивидуальных предметов потребления»[54]. «Наконец, представим себе, – читаем в «Капитале» К. Маркса, – для разнообразия, союз свободных людей, работающих общими средствами производства и планомерно [selbstbewuß t] расходующих свои индивидуальные рабочие силы как одну общую рабочую силу Все определения робинзоновского труда повторяются здесь, но в общественном, а не в индивидуальном масштабе. Все продукты труда Робинзона были исключительно его личным продуктом и, следовательно, непосредственно предметами потребления для него самого. Весь продукт труда союза свободных людей представляет общественный продукт. Часть этого продукта служит снова в качестве средств производства. Она остается общественной. Но другая часть потребляется в качестве жизненных средств членами союза.Поэтому она должна быть распределена между ними. Способ этого распределения будет изменяться соответственно характеру самого общественно-производственного организма и ступени исторического развития производителей. Лишь для того, чтобы провести параллель с товарным производством, мы предположим, что доля каждого производителя в жизненных средствах определяется его рабочим временем. При этом условии рабочее время играло бы двоякую роль. Его общественно-планомерное распределение устанавливает надлежащее отношение между различными трудовыми функциями и различными потребностями. С другой стороны, рабочее время служит вместе с тем мерой индивидуального участия производителей в совокупном труде, а следовательно, и в индивидуально потребляемой части всего продукта. Общественные отношения людей к их труду и продуктам их труда остаются здесь прозрачно ясными как в производстве, так и в распределении»[55].

Известно, что в советской литературе идею хозрасчёта приписывали Ленину. Но Ленин-то обозвал его, как известно, «пресловутым хозрасчётом».

На смену НЭПу в конце 1920-х годов пришел российский советский бюрократизм во главе с И.В. Сталиным, который подвел черту под развитием революции, введя в СССР режим «государственного социализма», спроектированный еще в XIX в. сен-симонистами, Родбертусом и др., - модель общества, которую беспощадно критиковал Ф. Энгельс в последние годы своей жизни. В связи с последним можно вспомнить такое место из письма Ф. Энгельса К. Каутскому от 15 февраля 1884 г.: «Следовало бы кому-нибудь взять на себя труд разоблачить распространяющийся, как зараза, государственный социализм, воспользовавшись его образчиком на Яве, где он процветает на практике)…(голландцы на основе древнего общинного коммунизма организовали производство на государственных началах и обеспечили людям вполне удобное, по своим понятиям, существование. Результат: народ удерживают на ступени первобытной ограниченности, а в пользу голландской государственной казны поступает 70 млн. марок ежегодно (Теперь, наверное, больше). Случай в высшей степени интересный, и из него легко извлечь практические уроки. Между прочим, это доказательство того, что первобытный коммунизм на Яве, как и в Индии, и в России, образует в настоящее время великолепную и самую широкую основу для эксплуатации и деспотизма (пока его не встряхнет стихия современного коммунизма).

В условиях современного общества он оказывается кричащим анахронизмом, который либо должен быть устранен, либо же получить дальнейшее развитие…»[56].

Конечно, в Советском Союзе был другой «случай» «государственного социализма», – насаждавшийся не колонизаторами в отсталой стране с преобладанием первобытного натурального хозяйства, а ВКП(б) с целью быстрой и массовой пролетаризации крестьянства при его наименьшем сопротивлении.

В 1891 году под влиянием Ф. Энгельса немецкие социал-демократы включили в Эрфуртскую программу своей партии следующее положение: «Социал-демократическая партия не имеет ничего общего с так называемым государственным социализмом, системой огосударствления в фискальных целях, которая ставит государство на место частного предпринимателя и тем самым объединяет в одних руках силу экономической эксплуатации и политического угнетения рабочего»[57]. Ни программа Российской Социал-демократической партии, общая для большевиков и меньшевиков, ни программа Российской Коммунистической партии (большевиков) подобного положения не содержали, и российские марксисты почти совсем не занимались данным вопросом (как и, увы, марксисты-ленинцы вплоть до наших дней). Между тем созданное усилиями российских большевиков и их эпигонов общество оказалось как раз практическим воплощением этой известной немарксистской модели социализма.

Советский Союз никогда не был ни социалистическим государствомпосткапиталистического типа, как то утверждают сталинисты, ни переродившимся рабочим государством, как считает большинство троцкистов. В результате национализации в стране возникла государственная монополия на средства производства и обмена, что еще далеко не означает обобществление (социализацию) собственности.Как предвидел Карл Маркс, «такое упразднение частной собственности отнюдь не является подлинным освоением ее», для такого рода «коммунизма» «общность есть лишь общность труда и равенство заработной платы, выплачиваемой общинным капиталом, общиной как всеобщим капиталистом. Обе стороны взаимоотношения подняты на ступень представляемой общности: труд – как предназначение каждого, а капитал – как признанная всеобщность и сила всего общества»[58].

Цель государственного социализма, какотмечал Ф. Энгельс, – «превратить возможно большее число пролетариев в зависимых от государства чиновников и пенсионеров и организовать наряду с дисциплинированной армией солдат и чиновников такую же армию рабочих». «Принудительные выборы под наблюдением назначенного государством начальства вместо фабричных надсмотрщиков – хорош социализм»[59], – возмущался он.

Все это было в СССР. Характер труда рабочих оставался наемным – администрация нанимала работников и обладала реальной властью на производстве, а не наоборот. Прибавочный продукт отчуждался государственным аппаратом и им же перераспределялся. Между тем еще Маркс предупреждал: «Никакая форма наемного труда, хотя одна из них может устранить недостатки другой, не в состоянии устранить недостатки самой системы наемного труда»[60]. «Капитал, – по его убеждению, – предполагает наемный труд, а наемный труд предполагает капитал. Они взаимно обуславливают друг друга; они взаимно порождают друг друга»[61]. А раз создается капитал, то рано или поздно появятся те, кто захочет владеть этим капиталом «как положено» – на правах частной собственности.

Таким образом, согласно изложенным взглядам классиков ни сталинская экономика, ни послесталинская не соответствовали марксистскому пониманию социализма – первая в меньшей степени, вторая – в большей. И если «вредительство» Сталина состояло в легализации понятия «стоимость», то «вредительство» последующих руководителей СССР заключалось в завершении и воплощении стоимостной матрицы в СССР. Для этого Либерманом и Косыгиным была осуществлена базовая формообразующая прокапиталистическая реформа, в результате которойпорицаемый кобовцами «сталинский» налог с оборота[62] перестал быть главным каналом государственного доходообразования. Ему на смену пришел налог с фондов предприятий, соответствующий капиталистическому принципу «прибыли на капитал».

Вот как об этом писала одна из ведущих специалистов в этом вопросе Т.М. Хабарова: «Основной объём общественного дохода формировался на потребительском рынке, в ценах на потребительские товары, принимая здесь вид централизованного чистого дохода государства («налога с оборота»). Поскольку товары широкого потребления представляют собой не что иное, как средства воспроизводства рабочей силы, призванные компенсировать её затраты и обеспечить её развитие, то и получалось, что общественный доход формируется, – фактически, – «по труду», пропорционально существующей в обществе на сей день «раскладке» затрат живого труда.

Мощный слой налога с оборота в потребительских ценах позволял государству уверенно и целенаправленно маневрировать, проводить свою классовую социальную политику: удешевлять для потребителя в первую очередь те товары, которые определяют жизненный уровень масс. Снижение цен проводилось за счёт части централизованного чистого дохода государства, которая именно в такой специфической форме передавалась населению.

Суммируя, можно сказать, что в эпоху действия двухмасштабной ценовой системы государственная собственность у нас сочеталась с социалистической «трудовой» модификацией стоимости, т.е. в стране имел место социализм в его основополагающих базисных очертаниях, пусть и в «неотшлифованном» ещё виде. (Совершенно неправ, кстати, в данном отношении С. Губанов, характеризуя в своих «Предложениях к проекту Платформы КПСС» существовавший у нас в ту пору строй как «государственный капитализм».)

Картина коренным образом изменилась (в худшую сторону) в итоге «хозяйственной реформы» 1965-1967 гг. Но дело тут не в том, что реформа, якобы, санкционировала «политику увеличения прибыли». Прибыль – это есть, в сущности, доход, а без дохода, без превышения результатов хозяйствования над затратами никакое производство, ни капиталистическое, ни социалистическое функционировать не может. Доход – в форме централизованного чистого дохода государства плюс отчисления от прибылей предприятий – извлекался, естественно, и «при Сталине», при двухмасштабной системе цен, причём общество также было заинтересовано в его увеличении, а отнюдь не в уменьшении.

Суть проблемы в другом. При «сталинском социализме» общественный доход аккумулировался, – как мы только что лишний раз удостоверились, – в явственной пропорции к общественным затратам живого труда. Это-то и делало нашу тогдашнюю государственную собственность на средства производства подлинно социалистической. В процессе же «экономической реформы» 1965г. ввели не «политику увеличения прибыли», а изменили принцип доходообразования (прибылеообразования). Двухмасштабная система цен была сломана, исчезло характерное для неё размежевание на цены потребительского рынка и цены «производительские». Доход повсюду стали формировать по типу капиталистической «прибыли на капитал», – пропорционально стоимости производственных основных фондов и материальных оборотных средств, т.е., – по существу, – пропорционально стоимости не трудовых, а материальных затрат.

Социалистическая государственная собственность на средства производства оказалась, в результате, соединена с некоей уродливой «псевдокапиталистической» модификацией товарно-денежных отношений. Возникшее «гибридное» устройство резко отклонилось от социализма в сторону государственного капитализма. Социалистическому строительству как таковому был положен конец (предпосылки к этому закладывались ещё в 50-е годы), началось постепенное перерождение, а впоследствии и открытый демонтаж созданных социалистических структур в экономике и политике на буржуазный лад. Именно пагубный, всецело регрессивный процесс перерождения социалистической общественной собственности в некое поистине ублюдочное подобие собственности государственно-капиталистической и привёл нас сначала к застою, затем к глубочайшему и опаснейшему за всю историю нашей страны контрреволюционному кризису (развернувшемуся под флагом «перестройки»).

ТАКИМ ОБРАЗОМ, «государственный капитализм» в СССР существовал, – во-первых, – в определённой мере в период нэпа, причём это был не просто «частник под контролем государства», но и практически вся тогдашняя промышленность являлась «государственно-капиталистической». Ведь в то время социалистическая модификация закона стоимости ещё не сложилась. Тресты, – как основная форма управления производством при нэпе, – имели широкие права в области реализации готовой продукции, снабжения, а вместе со всем этим и ценообразования. В этих условиях, – естественно, – механизм товарно-денежных отношений стихийно действовал на прежний, капиталистический лад, шло формирование и распределение прибыли по величине авансированного капитала. Оплата труда тяготела к рыночной стоимости рабочей силы как товара, и весь этот «комплект» логично дополнялся безработицей, чему сегодня кое-кто склонен «не придавать особого значения».

Затем, в период «сталинских пятилеток», социалистическая модификация отношения стоимости (т.е., общая конструкция «социалистического рынка») была, – как мы уже множество раз повторяли, – теоретически и практически найдена. Поэтому наш общественно-экономический уклад в ту эпоху никаким «государственным капитализмом» не являлся, на рубеже 40-х – 50-х годов его вполне можно было характеризовать как «построенный в основном социализм». С середины 50-х годов началось упорное расшатывание и коверканье этого социалистического уклада, а в ходе реформы 1965-1967гг. свершилось «второе пришествие» государственного капитализма. Это произошло в результате, как уже было объяснено, замены социалистической модификации стоимости на «псевдокапиталистическую» (или скрыто капиталистическую), принципа формирования дохода «пропорционально общественным затратам живого труда» на принцип доходообразования «пропорционально стоимости производственных фондов», т.е. практически по аналогии с «прибылью на капитал». С тех пор на протяжении четверти века нашу экономику изнутри «гложет» тяжелейший структурный, базисный дисбаланс: социалистический способ производства, вместо того чтобы нормально развиваться в направлении к коммунизму, вынужден мучительно противоборствовать с насильственно «вколоченным» в экономическую целостность скрыто-капиталистическим способом распределения.

Вот отсюда и потянулись все наши беды, – но вовсе не от выдуманной «командно-административной системы», которой у нас при социализме не было, а была естественная для социалистического строя система централизованного планового территориально-отраслевого руководства народным хозяйством. Кстати, – как в наших материалах тоже неоднократно отмечалось, – все до единого негативные явления, которые душат советскую экономику сегодня, имеют точную датировку своего возникновения, и эти даты, также все до единой, приходятся не на «сталинские» времена, а на вторую половину 50-х годов и позже»[63].

Таким образом, в ходе реформыбыла создана матрица капитализма в СССР и теперь оставалось эту форму наполнить реальным содержанием, то есть «конкурентным рынком», что и было сделано позже во время перестройки и ельцинизма.

Из анализа истинного отношения кобовцев к хрущевско-брежневскому разрушению сталинской экономической модели мы видим, что они есть настоящие сторонники идей ЕвсеяЛибермана и ярые антисталинисты, а не некие выдуманные ими марксисты-либерманисты. Настоящие марксисты, при всем их критическом отношении к Сталину, никогда бы не посоветовали, убрать налог с оборота, как это сделали кобовцы, мотивируя это тем, что он, мол, представляет собой «всеобщее понижение устойчивости по платежеспособности»[64]. Скорее всего, после такого предложения настоящий КобаКОБу посоветовал бы органам советской юстиции запретить, а ее авторов отправить на лесоповал. Жаль, все-таки, что не переловили в свое время сотрудники НКВД/КГБ всех кобмахеров на русской земле.

Экономическая модель КОБ, на первый взгляд, – это хаотичная смесь различных экономических подходов. Но только на первый взгляд. При более глубоком анализе в ней угадывается игра в несколько ходов:

1.Дискредитация марксизма при временном формальном признании плановой экономики и фактическом потворствовании в запуске либеральной матрицы хозрасчета.

2.Отрицание прибавочной стоимости при абсолютизации угрозы перекачки ресурсов финансовой олигархией через процент.

3.Подмена деления собственности по способу присвоения на частную и общественную на классификацию более низкого уровня – по характеру присвоения.

4.Ввиду «объективных обстоятельств», отказ от плановой экономики и создание идеологии государственного капитализма во главе с национальным капиталом.

Конечно, для сегодняшнего времени госкапитализм – это даже прогресс, но ведь книга «Мертвая вода» писалась на закате СССР и, следовательно, для тех обстоятельств госкапиталистическая концепция КОБ – это явное предательство плановой экономики, социализма и страны в целом.

Такую же ценностную характеристику мы можем дать и социальной концепции КОБ.

Приведем ее основные положения.

1.Марксизм обманул людей. На самом деле классы возникли не из отношений собственности, а из своего положения по отношению к функции управления.

2.Марксистская теория множественности классов не верна, ибо в реальности есть только два класса: управленцы и работники.

И опять мы видим некомпетентность авторов КОБ. Они берутся судить о том, чего вообще не знают. Дело в том, что марксизм не утверждал ни того, ни другого.

Ф. Энгельс в работе «Общественные классы – необходимые и излишние» писал следующее по данному вопросу: «Часто задавали вопрос: в какой степени полезны или даже необходимы различные классы общества? И ответ, конечно, был различен для различных исторических эпох. Несомненно, было время, когда земельная аристократия была неизбежным и необходимым элементом общества. Это, однако, было очень, очень давно. Затем было время, когда капиталистический средний класс, буржуазия, как называют ее французы, класс, возникший со столь же неизбежной необходимостью, вступил в борьбу против земельной аристократии, сокрушил ее политическую власть и, в свою очередь, получил экономическое и политическое господство. Но никогда, с тех пор как возникли классы, не было такого времени, когда общество могло бы обходиться без рабочего класса. Название, социальное положение этого класса изменялось; место раба занял крепостной, которого в свою очередь сменил свободный рабочий – свободный от крепостной зависимости, но свободный также и от обладания чем бы то ни было на земле, кроме своей собственной рабочей силы. Но всякому ясно: какие бы изменения ни происходили в высших, непроизводящих слоях общества, общество не может существовать без класса производителей. Следовательно, этот класс необходим при всяких условиях, хотя должно прийти время, когда он не будет уже больше классом, когда он будет охватывать собой все общество»[65] (Выделено нами – Авт.). Из этого отрывка недвусмысленно вытекает простой вывод, что всегда с началом периода цивилизации общество делилось на два больших класса – непроизводительный класс и класс производителей, которые меняли только свои исторические формы. Это марксистское деление общества на классы максимально широкое и кобовцы даже не догадываются, что их разграничение на управленцев и работников является лишь частным классификации Энгельса.

И здесь мы логично используем следующую цитату классика: «Значит, все еще проблема заключается в том, чтобы найти объяснение для отношений господства и порабощения.

Они возникли двояким путем.

Какими люди первоначально выделились из животного (в более узком смысле слова) царства, такими они и вступили в историю: еще как полуживотные, еще дикие, беспомощные перед силами природы, не осознавшие еще своих собственных сил; поэтому они были бедны, как животные, и не намного выше их по своей производительности. Здесь господствует известное равенство уровня жизни, а для глав семей – также своего рода равенство общественного положения, по крайней мере отсутствие общественных классов, которое наблюдается еще и в первобытных земледельческих общинах позднейших культурных народов. В каждой такой общине существуют с самого начала известные общие интересы, охрану которых приходится возлагать на отдельных лиц, хотя и под надзором всего общества: таковы – разрешение споров; репрессии против лиц, превышающих свои права; надзор за орошением, особенно в жарких странах; наконец, на ступени первобытно-дикого состояния – религиозные функции. Подобные должности встречаются в первобытных общинах во все времена, – так, например, в древнейших германских марках и еще теперь в Индии. Они облечены, понятно, известными полномочиями и представляют собой зачатки государственной власти. Постепенно производительные силы растут; увеличение плотности населения создает в одних случаях общность, в других – столкновение интересов между отдельными общинами; группировка общин в более крупное целое вызывает опять-таки новое разделение труда и учреждение органов для охраны общих интересов и для отпора противодействующим интересам. Эти органы, которые в качестве представителей общих интересов целой группы общин занимают уже по отношению к каждой отдельной общине особое, при известных обстоятельствах даже антагонистическое, положение, становятся вскоре еще более самостоятельными, отчасти благодаря наследственности общественных должностей, которая в мире, где все происходит стихийно, устанавливается почти сама собой, отчасти же благодаря растущей необходимости в такого рода органах, связанной с учащением конфликтов с другими группами. Нам нет надобности выяснять здесь, каким образом эта все возраставшая самостоятельность общественных функций по отношению к обществу могла со временем вырасти в господство над обществом; каким образом первоначальный слуга общества, при благоприятных условиях, постепенно превращался в господина над ним; каким образом господин этот выступал, смотря по обстоятельствам, то как восточный деспот или сатрап, то как греческий родовой вождь, то как кельтский глава клана и т. д.; в какой мере он при этом пре-вращении применял в конце концов также и насилие и каким образом, наконец, отдельные господствующие лица сплотились в господствующий класс. Нам важно только установить здесь, что в основе политического господства повсюду лежало отправление какой-либо об-щественной должностной функции и что политическое господство оказывалось длительным лишь в том случае, когда оно эту свою общественную должностную функцию выполняло. Сколько ни было в Персии и Индии деспотий, последовательно расцветавших, а потом погибавших, каждая из них знала очень хорошо, что она прежде всего – совокупный предприниматель в деле орошения речных долин, без чего там невозможно было какое бы то ни было земледелие. Только просвещенные англичане сумели проглядеть это обстоятельство в Индии; они запустили оросительные каналы и шлюзы, и лишь теперь, благодаря регулярно повторяющимся голодовкам, они начинают, наконец, соображать, что пренебрегли единственной деятельностью, которая могла бы сделать их господство в Индии правомерным хотя бы в такой степени, в какой было правомерно господство их предшественников.

Но наряду с этим процессом образования классов совершался еще и другой. Стихийно сложившееся разделение труда внутри земледельческой семьи давало на известной ступени благосостояния возможность присоединить к семье одну или несколько рабочих сил со стороны. Это имело место особенно в таких странах, где прежнее общее владение землей уже распалось или где, по крайней мере, прежняя совместная обработка земли уступила место обработке земельных наделов отдельными семьями. Производство развилось уже настолько, что человеческая рабочая сила могла произвести теперь больше, чем требовалось для простого поддержания ее; средства для содержания большего количества рабочих сил имелись налицо, имелись также и средства для применения этих сил; рабочая сила приобрела стоимость. Но сама община и союз, к которому принадлежала эта община, еще не выделяли из своей среды свободных, избыточных рабочих сил. Зато их доставляла война, а война так же стара, как и одновременное существование по соседству друг с другом нескольких общинных групп. До того времени не знали, что делать с военнопленными, и потому их попросту убивали, а еще раньше съедали. Но на достигнутой теперь ступени «хозяйственного положения» военнопленные приобрели известную стоимость; их начали поэтому оставлять в живых и стали пользоваться их трудом. Таким образом, насилие, вместо того чтобы господствовать над хозяйственным положением, было вынуждено, наоборот, служить ему. Рабство было открыто. Оно скоро сделалось господствующей формой производства у всех народов, которые в своем развитии пошли дальше древней общины, но в конце концов оно стало также одной из главных причин их упадка. Только рабство сделало возможным в более крупном масштабе разделение труда между земледелием и промышленностью и таким путем создало условия для расцвета культуры древнего мира – для греческой культуры. Без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и греческой науки; без рабства не было бы и Римской империи. А без того фундамента, который был заложен Грецией и Римом, не было бы и современнойЕвропы»[66] (Выделено нами – Авт.).

Итак, мы видим, что марксисты были гораздо более щепетильными людьми в исторических исследованиях, чем это представляют предикторианцы, и в отличие от наших горе системщиков они действительно старались системно рассматривать проблему образования классов. И результат налицо. Кобовцы показали пример одностороннего метафизического подхода, вырастив на своих булках кобовские мутантные елки, чем посрамили себя, а марксизм будет еще долго являться откровением для ученых мира.

Фальсификация марксизма у кобовцев дополняется незнанием ими своей собственной страны. Российская цивилизация во все века и в любых условиях характеризуется ими, как синтетическая система, а страны Запада как некий конгломерат. И это при том, что в начале ХХ века Россия оставалась сословной аграрной страной, с редкими очагами промышленности, с безграмотным населением, с разорванной «системой» уровней образования, с расколом дворянства и народа. По сути именно Россия была самым настоящим конгломератом, еле сдерживаемым от развала центральной властью.

Охарактеризум российский конгломерат более подробно.

Важная черта развития промышленности России во второй половине XIX – начале ХХ в. заключалась в том, что оно приобрело расколотый характер. С одной стороны, естественным образом и во многом стихийно формировался и развивался «почвенный» поток российской капиталистической модернизации, представленный квазикапиталистическим конгломератом широкой кустарной промышленности, артельного и кооперативного производства, среднего и крупного капитала отраслей группы Б.

С другой стороны, все крупные формы тяжелой индустрии рождались и произрастали в тесной связи или в рамках насаждаемого сверху государственно-капиталистического модернизационного потока. Он аккумулировал и перераспределял огромные финансовые и трудовые ресурсы, которые выкачивались из структур почвенного потока и общинно-крестьянского уклада. В этом русле развивалась и монополистическая тенденция. Монополистические объединения совместно с торгово-ростовщическим капиталом, закабаляя мелких производителей (докапиталистического и раннекапиталистического типов), консервировали их производство и тем самым обусловили утверждение квазикапиталистического характера экономического строя России. Такая регрессия капитала была характерна для многих стран, как необходимое условие формирования капитализма. Но только в России в рассматриваемом периоде она сочеталась с возникновением капиталистических монополий и протекала на территории исторического центра страны.

Аграрному строю России второй половины XIX – начала XX в. были свойственны низкий уровень развития рыночных отношений и капитализма в аграрной сфере, значительные остатки феодальных отношений, большой удельный вес мелкотоварного производства, широкое распространение торгово-ростовщического капитала и, в целом, господство депрессивной модели развития аграрного сектора в виде двух способов эволюции крестьянского хозяйства и концентрации аграрного производства. Царское правительство, способствуя проведению форсированной индустриализации, становлению капиталистического способа производства и потому остро нуждаясь в значительных капиталах, взяло курс на государственно-капиталистическое регулирование аграрного производства с целью выкачивания из него необходимых ресурсов и, одновременно, оказания помощи дворянству, как опоре самодержавия. Возможность сохранения формальной самостоятельности мелкого производителя при работе его на рынок и при полном его подчинении торговому капиталу привела к задержке развития капитализации производственного процесса и производственных сил.

Итогом данной политики стали углубление межсекторного разрыва между промышленностью и сельским хозяйством, деградация последнего, превращение аграрного производства в квазикапиталистическую периферию капиталистического уклада и, в конечном итоге, остановку пролетаризации сельского населения, закрепление анклавно-конгломератного типа развития российского социума.

В промышленности за весь императорский период благодаря целенаправленной организаторской деятельности государства приоритет отдавался развитию индустриальных производительных сил при запаздывании или деформации капиталистических производственных отношений. В аграрном секторе, напротив, опережали капиталистические производственные отношения, но не в фазе производства, так как здесь у капитализма не было никаких серьезных перспектив, а в фазе обмена. Промышленность, выкачивая экономические ресурсы из сельского хозяйства, не только тормозила его капиталистическую модернизацию, но в стратегическом плане задерживала и свое собственное развитие. Во-первых, низкая эффективность сельскохозяйственного производства препятствовала перекачке рабочей силы из деревни в город. Во-вторых, легкость получения доходов от эксплуатации дешевого наемного труда, поступавшего из деревни, и неотрадиционных укладов развращали крупный капитал и направляли капиталистическую модернизацию в русло экстенсивного развития и неоправданно высокого уровня привлечения иностранного капитала.

Таким образом, экономический строй России сложился в многоукладную переходную систему преимущественно конгломератного типа. Она характеризовалась длительным сосуществованием и устойчивым воспроизведением трех разнородных потоков-пластов моделеобразующих элементов и основанных на них отношений: неотрадиционного, почвенного («автохтонного», самобытного) капиталистического и государственно-монополистического («заимствованного»). Эти потоки-пласты образовали отдельные анклавы, которые автономно воспроизводили свой тип отношений. Связи между анклавами были построены больше не на синтезе и превращении одних форм в другие, а на параллельном, но разноплоскостномсоразвитии. Анклавы при соприкосновении не образовывали сплава и в основном не приобретали новых качеств за счет утраты исходных.

Одной из существенных особенностей социального развития России пореформенного периода явилось взаимодействие двух процессов: окончательного формирования крестьянского сословия и медленного превращения крестьян в классы буржуазного общества. Результатом пересечения этих социальных потоков явилось возникновение в началеXX в. специфического социального образования переходного типа – потребительски-трудового переходного класса-анклава, не желавшего следовать в русле предложенной властью модели модернизации. Его интересы выразило крестьянское движение, которое приобрело двойственную природу: и революционную, так как было направлено против феодальных пережитков и их носителей, а также боролось против государственного деспотизма, и бунтарскую, ибо пыталось остановить раскрестьянивание, законсервировать архаические социальные формы, воспрепятствовать утверждению капитализма.

Буржуазные реформы и наступление «власти денег» не ослабили, а скорее, усилили массовое стремление крестьян законсервировать уравнительные локальные формы жизни. В разгар индустриализации в деревне происходил процесс укрепления общины и развития уравнительных ценностей, хотя и в обрамлении развившихся к тому времени утилитаризма, предприимчивости и рационализма.

Нарастание доли постоянных, потомственных рабочих кадров, все более освобождавшихся от связей с деревней при снижении темпа роста общей численности фабрично-заводского пролетариата в начале ХХ в., приводило к накоплению излишка рабочей силы в аграрном секторе, что способствовало усилению его социально-экономической анклавности, постепенному затуханию процесса пролетаризации и развитию пауперизации. Данное обстоятельство приводило к двояким последствиям. С одной стороны, в ближайшей перспективе происходило уменьшение тормозящего воздействия неотрадиционного крестьянского уклада на формирование социального положения и менталитета промышленного пролетариата, но с другой стороны, в стратегическом плане вырисовывалась картина остановки процесса индустриализации страны.

В результате противоречивого взаимодействия традиционных общинных ценностей российских рабочих с реалиями капиталистической эксплуатации, индустриальной организации и современной городской жизни происходило формирование специфического сознания рабочих, имевшего буржуазно-традиционный раннеиндустриальный характер.

Сходное, но несколько иное противоречие присутствовало в психологии представителей промежуточных слоев. Их формационная раздвоенность заключалась в переплетении сословных пережитков с новыми ценностными ориентирами. Парадоксальным итогом этого синтеза стало формирование антибуржуазного мировоззрения промежуточных слоев, торможение их объединения в единый средний класс.

Русская интеллигенция (как специфический промежуточный слой), возникшая в результате буржуазной модернизации российского общества, не только не взяла на себя ее легитимацию, но и выступила в целом с жестких антикапиталистических позиций. Такая метаморфоза стала возможной в силу масштабного социокультурного раскола российского общества. Он же преломился и в самой интеллигенции через противоречивое сочетание в ней различных идейно-политических направлений.

По сути дела русская интеллигенция стала своеобразным социокультурным преломлением российской переходной многоукладности, отражением анклавно-конгломератного характера экономического строя страны. Это выражалось, во-первых, в том, что в ней с самого начала обозначилось несинтезируемое конгломератное сосуществование трех идеологических направлений: консервативного, либерального и революционного (народнического и марксистского) и, во-вторых, в особой социокультурной (статус и ментальность) маргинальности и оторванности интеллигенции от народа, выдвинувших её социальных групп, бюрократии и даже самого образованного общества.

В целом переход от сословно-классового общества к буржуазно-классовому по всем социальным параметрам еще не вышел за пределы своего начального раннеиндустриального этапа и сопровождался серьезным системным кризисом, важнейшим последствием которого стало отторжение почти всеми социальными силами царистского варианта модернизации.

Таким образом, в российском конгломератном обществе до 1917 г. преобладали не сквозные, а опоясывающие связи, которые отличались большой мягкостью и не стимулировали однородности. В роли таковых выступили: политико-правовая система царизма, сословность общества, политика государственного капитализма и включение властью квазикапиталистического[67]механизма перекачки прибавочного продукта в капиталистический сектор[68].

Завершая анализ КОБ, мы отнюдь не утверждаем, что все строки книги «Мертвая вода» лживы. Это, конечно же, не так. Истинные положения там присутствуют, но их ценность, вомногом, теряется, ибо они замешаны на собрании лжи и глупости, и, причем так, что служат вполне прозрачным политическим целям – увести людей в ложную реальность неадекватного мировоззрения для реализации адекватных классовому миру задач продолжения господства и эксплуатации.