Замок из песка 6 страница

— Ты смотри-ка! — ахнула Сонечка. — Митя-то у нас ухажером стал! Он теперь так и будет в окошко кидать, пока ты не выйдешь?

— Да ну его! Надоест ему и уйдет.

— Нет, давай выйдем! — загорелась Сонечка. — Что мы сидим с тобой, как две тетерки? Он нас хоть развеселит немножко!

Сонечка растормошила подругу, заставила одеться, и вот уже они втроем — по дорожке к Валу, как в детстве… На Валу затеяли пальбу снежками, потом снежную бабу лепили, и даже втроем хоровод устроили вокруг нее. И Сонечка видела, как Митька посматривает на Машу, а та не замечает, разговаривает с ним совсем как с братьями.

— Митя, застегни пуговицу! Надень варежки сейчас же!

И еще Сонечка заметила, что от этого Машиного невнимания и покровительственного тона Митя терялся, и взгляд у него становился такой… умоляющий, что ли… Соне жалко стало парня, но и Машу она понимала тоже — трудно увидеть мужчину в соседском мальчишке, которого ты знаешь с детства и который никуда не уезжал, а всегда находился перед глазами.

Маша с Митей проводили Сонечку до моста, и она оглянулась — посмотреть, как они пойдут. Парень попытался взять Машу за руку, но она руку выдернула, стала толкать его в спину. Они так и пошли — Маша толкала его впереди себя, а он упирался. И Сонечке стало грустно. Время уходит! Лучшее ее время уходит, а она одна! И этому нет конца! Жизнь остановилась и топчется на месте — нет пути ни вперед, ни назад! А в настоящем нет ничего сколько-нибудь ценного! Если бы только он оказался здесь! Если бы…

…Летом того же года благочинный священник Троицкой церкви Сергий Вознесенский был возведен в сан протоиерея.

Теперь батюшка служил в Богоявленском городском соборе и поначалу немного скучал по привычным стенам ставшего своим храма, по колокольне с часами и открывающейся сразу с паперти панораме Заучья. Впрочем, необходимость службы для батюшки всегда стояла выше личных пристрастий, и он передал приход новому священнику, присланному из Ярославля, а летопись достопамятностей забрал с собой в собор, ибо новый священник признался, что не любитель письменно излагать события и пусть бы этим занимался кто-нибудь другой… Отец Сергий не возражал.

Он шел из гимназии по направлению к городскому собору, привычно благословляя на своем пути встречных прихожан. У часовни приостановился и, отдав поясной поклон и перекрестившись на образок, направился было уже к воротам, когда заметил велосипед почтальона.

Почтальон, подъехав, притормозил, приподнял картуз:

— Доброго здоровьица, батюшка. Хороший денек нынче — останковские бабы косить пошли…

— Слава Богу, — согласился протоиерей. — Писем нет ли нам, Николай?

Почтальон расплылся в довольной улыбке. Уж как приятно ответить на подобный вопрос утвердительно!

— Везу, батюшка! Вот… — Он полез в свою бездонную сумку. — От сынка вашего, Артемия. Аккурат собирался к вам на Троицкую сворачивать, гляжу, а тут вы…

Взяв письмо, отец Сергий некоторое время постоял, глядя вслед удаляющемуся велосипеду, словно позабыв, куда направлялся.

Придя в собор, священник уединился в библиотеке. Это второе за месяц письмо от Артема. На прошлой неделе, слава Богу, получили, после большого перерыва, от старшего, Владимира. А от Алешки писем по-прежнему нет.

Теперь, когда сыновья так далеко и они с матушкой могли только своими молитвами помочь им, все чаще отец Сергий задавал себе вопрос — правильно ли он сделал, дав им волю в выборе пути? Неужели же они с Сашей растили сыновей лишь для того, чтобы отдать их на бойню, добровольно отпустить в ад?

Может быть, прав не он, а Данила Круглов, который сам все решил за своих сыновей? Но ведь «возьми свой крест и ступай за мной»… Думал протоиерей и не находил ответов на свои вопросы.

Читая письма своих сыновей, отец Сергий сквозь строчки бытовых описаний, сквозь милые сердцу мелочи ухватывал внутренним зрением общую картину ужаса, в которую были втянуты множество государств, включая Россию. Правители-словно состязались между собой в создании новых, все более изощренных орудий убийства. Мало ружья? Так вот вам пулемет. Самолеты, бьющие с неба, танки — неуклюжие тяжелые коробки, перед которыми человек — букашка! А что же дальше? Что нужно еще, чтобы людская агрессия была удовлетворена?

И грядет ли такое время, когда настанет мир и людская злоба уступит место любви?

Гигантская мясорубка, захватившая его детей, грозит поглотить их безвозвратно и втянуть в себя новые и новые жертвы.

Артем писал о делах госпиталя:

…Один раз был у нас тяжелейший случай. Противник начал обстреливать снарядами, начиненными газом. К нам доставили несколько человек отравленных. От них сильно пахло хлором. Нам пришлось надевать противогазы, пока их раздевали, отмывали и отхаживали. Троих пришлось эвакуировать — были поражены легкие.

Отец Сергий, холодея сердцем, читал письмо. Дальше Артем подробно описывал свой быт, рассказывал, как праздновали в полку Пасху. В конце письма была приписка:

На мой запрос об Алексее пришел тот же ответ, что и вам.

Несколько раз перечитав письмо, отец Сергий аккуратно сложил его — теперь можно отнести домой, Саше. Последнее время он старался сам прежде прочесть письма с фронта, а потом уж — вместе с женой. Мало ли что там…

Батюшка вышел из библиотеки и сразу же увидел Данилу Круглова, выходящего из собора. Вид у Данилы Фроловича был суровый, сосредоточенный.

— Добрый день, батюшка, — буркнул он, явно намереваясь избежать разговора и юркнуть мимо отца Сергия в ворота.

— Добрый. Две субботы, Данила Фролыч, не видел вас на причастии. Беспокоился — не заболели, часом?

Данила Фролович в сердцах махнул рукой:

— Кабы заболел! Так ведь нет, батюшка, здоров как бык. А вот дочка-то моя любезная… удружила.

— Что случилось, Данила Фролыч? Могу ли я чем помочь?

— В армию надумала сбежать! Хотели вы этого? Собрала узелок, мы с матерью не видали, когда она и из дому-то улизнула! Записку-то на другой день в чулане нашли. Я к исправнику. А сам обещание дал — ежели найдется дочка-то, молебен Пресвятой Деве закажу.

— Ну так нашли?

— Нашли. Хорошо, знакомый в ярославской полиции — Богдан Аполлонович Сычев — помог. С поезда сняли! Так я уж скорей в собор — молебен дьячку заказал и на нужды причта две ассигнации оставил.

— А что ж Соня-то?

— Под домашним арестом Соня. Уж я ей… Дома сидит, братья приглядывают. Вот так вот, отец Сергий, — ростишь детей-то, а они…

— С Божьей помощью, Данила Фролыч, все образуется.

— Дай-то Бог…

Отслужив вечерню, отец Сергий шел домой и все время помнил о письме, которое нес жене.

В госпитале, устроенном в имении «Осинки» близ Петербурга, принимали раненых. Подводы, наводнившие господский двор, были до отказа забиты изувеченными, наскоро перевязанными солдатами. Главный врач госпиталя ходил от подводы к подводе, отдавал распоряжения, следил за разгрузкой раненых. Стояла поздняя осень. Снег, выпавший в ночь, едва прикрыл густо насыпанные в саду листья, а во дворе так и вовсе был живо превращен в грязную жижу копытами лошадей и колесами телег. На балконе, выходящем во двор, в плетеном кресле сидела старая барыня, укутанная в плед, и внимательно наблюдала за происходящим. На первый взгляд могло показаться, что старушка из праздного любопытства старости предается этому занятию. Однако барыня принимала живое участие в событии сегодняшнего дня, отдавая дельные приказания тем, кто находился позади нее в комнате.

— Диван снесите вниз, — не поворачивая головы, приказывала она. — И одеяла возьмите в холодной, отдайте тоже.

Позади нее, в комнате, которая теперь служила столовой, сидела не менее старая ключница и, наблюдая за работой прислуги, состоящей из старого конюха и поварихи, ворчала себе под нос:

— Ага. Все им отдайте. Пусть хозяйское добро-то перепортют. Вон стул-то венский поломали — мало! Одеялы отдай, как же.

— Не бухти, Нюся. Отдай.

Ключница с шумом поднялась и, гремя связкой ключей, отправилась в холодную за одеялами. Сердито достала из шкафа несколько шерстяных одеял, вздохнула, одно, которое получше, вернула на место. Продолжая ворчать, спустилась на первый этаж.

Просторная зала внизу, служившая прежде гостиной, была сплошь заставлена походными кроватями, на которых стонали, бредили, корчились от боли изувеченные мужики. В прежнем кабинете была устроена операционная, где уже несколько дней шла непрерывная работа. Ключница прошла мимо операционной и остановилась у офицерской палаты. Здесь лежал народ почище. Уж по крайней мере можно было надеяться, что здесь нет вшей.

— Вот. Барыня одеяла передала, — сказала она угрюмо раненому, лежавшему ближе к двери.

— Благодарствуйте, тетенька.

— Кому тетенька, а кому и Анисья Саввишна.

Она развернулась и шаркающей походкой направилась назад. В зале, где разместили новеньких и где невыносимо воняло кровью, потом, махоркой и грязными портянками, от одной койки к другой двигалась девушка в длинном темно-синем платье и в белом, как у монахини, платке сестры милосердия. Девушка наклонялась к раненым, поила их водой, меняла повязки, что-то поправляла, относила, приносила и вновь кружилась по палате от одного к другому.

— Тина! — позвала ее ключница. Девушка оглянулась, подошла.

— Чего ты, Саввишна?

— Снова барыня добро отдала. Одеяла теплые. Ну пошто, скажи на милость, им наши одеяла? Поговорила бы ты, Тиночка, с барыней. Твое добро-то раздает.

— Не говори глупостей, Саввишна. Война ведь.

— Это теперь война. А потом? Ты об ребенке подумала?

— Ты иди, Саввишна. Некогда мне. Тяжелораненых полно привезли, не видишь?

— Вижу. Обратно до ночи с ними провозишься? Сама-то с ног падаешь, поди?

— Ничего.

Саввишна оказалась права — девушка освободилась только к ночи. С трудом передвигая ноги, приковыляла наверх. Первым делом в пустующей холодной сняла с себя одежду, которая насквозь пропиталась запахами госпиталя. Здесь же стоял приготовленный Саввишной таз с водой. Вымылась, надела домашнее платье. Расчесала коротко подстриженные волосы, которые сразу же легли волной у щеки. В поставленном у стены, принесенном из бывшей гостиной зеркале она увидела свое похудевшее лицо с темными кругами у глаз.

«А мне идет», — невесело подумала она, разглядывая в зеркале свое новое, изменившееся за последний год отражение. Исчез смуглый румянец, придававший прежде ее лицу свежую живость, исчез и блеск ожидания в глазах. Зато теперь, бледная и усталая, она приобрела некоторую утонченность, которой, как сама считала, прежде недоставало.

— Ну и зачем? — спросила она свое отражение. — Для кого?

Она сложила госпитальное обмундирование на стул — с тем чтобы утром вновь надеть его.

— Тина, иди же пить чай! — донеслось из столовой. Девушка вышла и увидела старушку в капоте, восседающую в своем кресле теперь у самовара.

— Софья Аркадьевна! Вы опять не ложитесь? Я же говорила, не стоит меня дожидаться…

— Я тоже говорила тебе — называй меня бабушкой. И еще, я все равно не могу спать. Так уж доставь мне такое удовольствие, дай посидеть с тобой.

— Ну хорошо.

Девушка села рядом со старушкой, разрешив той налить себе чаю, подвинуть пирожки. И хотя глаза слипались от усталости, она заставила себя поесть и выпить горячего чаю со сливками.

— И все же я настаиваю, Тиночка, чтобы ты работала хотя бы до обеда.

— Так и будет, бабушка, просто сегодня не совсем обычный день. Вы же видели?

— Конечно, я все видела. Эти несчастные…

— Они являются к нам, как люди из другого мира, — задумчиво проговорила девушка, глядя в чашку. — В рваных прожженных шинелях, обросшие щетиной, с черными руками и лицами — закопченными или обмороженными, — изможденные. Некоторые причитают, охают, ахают, ругаются, некоторые угрюмо молчат. И все они, бабушка, после того как их накормят и обработают, начинают без конца спать в самых неудобных позах… Что же это такое? Кому нужна эта война?

— Ах, Тина! Меня не оставляет ощущение, что каждое утро ты нарочно заставляешь себя спускаться в ад. Зачем? Это совсем не обязательно…

В это время где-то в глубине дома заплакал ребенок. Девушка отставила чашку и поднялась.

— Благодарю вас, бабушка. Спокойной ночи.

Она поцеловала старушку и торопливо пошла туда, откуда доносился плач. Навстречу ей поднялась заспанная внучка ключницы, Маруся.

— Ревет чего-то… Вроде сухой.

— Ты иди, Маруся, ложись. Я сама тут.

Ребенок вовсю сучил ножками и ручками, а увидев мать, залился плачем пуще прежнего. Еще за чаем она почувствовала, как приливает молоко. Теперь же оно побежало, не дожидаясь, когда она расстегнет платье и приложит к груди ребенка.

Мать и сын лежали рядом на кровати, став на какое-то время единым целым. Ребенок жадно сосал, помогая себе правой ручкой. Глазки его были закрыты, на ресницах остались следы слез.

— Красавец мой. Солнце мое, — повторяла она, указательным пальцем гладя его щечку. Ребенок зацепил в кулачок медальон, который молодая женщина никогда не снимала. На медальоне по эмали был сделан женский портрет. Точная копия того, что висел сейчас на стене в этой комнате. Девушка с французскими буклями и немного грустными глазами.

Во время кормления мать с сыном уснули. А под утро ее пробудил сон, повторяющийся последнее время с завидным постоянством. Она бежала по галерее замка. Галерея была длинной и не кончалась. Ее подгонял страх, но она не могла найти выход. Витая лестница, ведущая в башню, тоже казалась бесконечной. И когда она преодолевала ступеньки, ужас подгонял ее, заставлял торопиться и задыхаться, поднимаясь все выше и выше. Но вот и последняя ступенька. Тот, кто преследует, — уже близко. Она ищет выход. Но в башне единственное узкое окошко. Она распахивает его, забирается на подоконник. Внизу, в сумраке ночи, топчется конь. Она узнает всадника по белой рубахе. Он ждет ее! Он машет рукой! Какже ей спуститься? Лестницы нет, и очень высоко. Но тот, кто догонял, почти настиг! Сейчас протянет руку — и… Она прыгает, летит. Еще миг — и разобьется. Ася просыпается.

Ребенок тихо посапывает под боком. Сумерки раннего утра. Сильно колотится сердце. Почему снова этот сон? Этот лабиринт, из которого не выбраться… Что это?

— Господи, прости меня, грешную! — горячо повторяет Ася в молчаливую темноту. — Прости меня, Господи! Спаси и сохрани!

Ася взяла ребенка на руки, чтобы переложить в колыбель, и залюбовалась им. Смуглая кожа, четко обрисованные губы, темные длинные ресницы.

Принц мой. Счастье мое. Моя любовь. Мой грех.

Теперь после ночного кошмара она не сможет заснуть. Ночь за окном потихоньку рассеивается, вырисовывая очертания сада. Совсем как в то утро, когда она проснулась на смятой постели в левом крыле осиротевшего замка Остенмайеров.

Она проснулась одна, но ни на секунду не усомнилась, что сейчас услышит его шаги.

Она лежала и слушала себя. Свое тело. Слушала звуки за окном: капли, падающие с крыши, — последствие дождя, первые распевки птиц. Она ждала шагов в коридоре. Сейчас он придет, одетый в дорожный костюм, и саквояж его будет собран. И он скажет: «Едем». И она ни о чем не спросит, ни в чем не упрекнет. Он возьмет ее за руку и поведет за собой.

Нужно привести себя в порядок до его прихода. Ася вскочила и стала заправлять кровать. Потом подошла к умывальнику. Из зеркала смотрела на нее бледная и красивая женщина, Блестящие глаза, в глубине которых дрожит и трепещет тайна. Рот… Припухшие губы, при взгляде на которые сразу все становится ясно. Она другая!

Ася надела платье с высоким воротом, застегнула рукава и повернулась к полочке с иконами. Из красного угла на нее взирал грустный Иисус. Ася почувствовала, что краснеет. Впервые она не смогла прочесть утреннее молитвенное правило — отступила, отвернулась и стала торопливо собирать вещи. Сложить несколько платьев не составило труда. Вскоре она сидела на стуле перед дверью и с замиранием сердца ждала шагов. Его шагов, которые выучила наизусть.

Внутри зародилась мелкая дрожь. Ася встала и прошлась по комнате. Вскоре она вся дрожала. Ее трясло. Стало невыносимо сидеть и ждать. Ася вышла из комнаты и приблизилась к его двери. Дернула за ручку — дверь оказалась не заперта. Она вошла и наткнулась на пустоту, как на препятствие. Никаких вещей. Разинутая пасть комода зияла пустотой.

Ася вышла и прислонилась спиной к двери. Никакие мысли еще не успели прийти ей в голову. Увидеть его — сейчас, немедленно. Одно это желание существовало для нее и управляло ею.

Ася шла на звуки. Первое, что привлекло ее внимание, — шорох в правом крыле, и она направилась туда. Дверь в спальню Ирины Николаевны была приоткрыта. Она вошла и увидела Татьяну. Горничная примеряла перед зеркалом платье хозяйки. На покрывале кровати лежал ворох нарядов и рассыпанные украшения.

— Что вы здесь делаете?

— Вам-то что? Хотите, возьмите себе. Вон то, шелковое, вам подойдет. Уверена, вы отродясь не нашивали шелковых платьев! Берите.

— Положите все на место! — Ася готова была броситься на горничную с кулаками. — Рано вам здесь хозяйничать!

— Ну это как знать, — проговорила Татьяна, поворачиваясь в сторону Аси. — Вы кого-то искали? Ася молча повернулась, собираясь уйти.

— Кажется, я догадываюсь — кого, — продолжала горничная. — Он уехал.

— Как… уехал? Совсем… уехал?

— С вещами.

Горничная в парижском платье, смотревшемся на ней до того нелепо, что хотелось отвернуться, с любопытством наблюдала за гувернанткой. Она ждала эмоций, и Ася это уловила, хотя мысли ее были заняты другим. Они больно кололи голову, стучали в виски. Он уехал. Он бросил ее. Она ему не нужна.

— Вышел утром из вашей комнаты, собрал вещи и был таков, — с удовольствием доложила Татьяна.

Ася подняла голову. Холодно и отстраненно взглянула на нее, повернулась и вышла вон. После разговора с горничной к ней вернулось самообладание. Никто не увидит ее слез. Она пришла к себе в комнату. Стояла у окна и думала, как ей быть. Боль стучала фоном, отняла звуки. Но она думала. И тогда вспомнила про вещи отца, лежащие на дне ее саквояжа.

Достала их — трубку, коробочку из-под табака и рождественскую открытку с ангелочками. Эту открытку писала ее мать. Мелким аккуратным почерком она поздравляла с Рождеством какую-то Нинель. Жаловалась на морозы, из-за которых здесь, в «Осинках», «мы совсем не выходим». «Мама теперь в Италии, теплый климат ей на пользу».

Она несколько раз перечитала текст, который знала наизусть. Зачем отец хранил столько лет открытку, написанную не ему? Открытку, предназначенную далекой Нинель, но так и не отправленную? Наверное, чтобы иметь у себя хоть что-то, принадлежащее ей лично, написанное ее рукой. Теперь уже для нее не оставалось сомнений — это любовь… А вот у нее, Аси, ничего не останется. Даже такой мелочи, как записка. Ася рассмотрела почтовый штемпель. Он слегка подмок, но все же она смогла разобрать оставшееся от слова «Санкт-Петербург».

Итак, решено. Это был как раз тот самый случай, когда дело делается прежде, чем обдумывается. Не слушая язвительных намеков приказчика, она объявила о том, что оставляет место.

Получив расчет, попросила конюха отвезти ее на станцию Пречистое, где купила билет до Питера. Села в поезд, еще не зная, как и зачем она станет искать деревню Осинки.

Ее толкало туда детское сильное желание знать свои истоки. Что она ожидала там увидеть? Она совершенно не могла представить себе даже приблизительно. Когда баба-возница привезла ее в поместье и Ася увидела белый с колоннами двухэтажный господский дом, решимость покинула ее. Она остановилась на дорожке, не смея взойти на крыльцо. Возле дома стояла большая серая крытая машина с красным крестом на боку, ходили военные. Солдаты что-то переносили из машины в дом в больших ящиках. На Асю никто не обратил внимания. Она набралась храбрости и зашла в дом следом за солдатами.

В нижнем этаже суетилось много народу — военные бегали туда-сюда с озабоченным видом, прислуга носила из второго этажа белье и мебель. Над всем этим на площадке широкой лестницы в плетеном кресле восседала пожилая дама в капоте и сквозь стеклышки пенсне внимательно наблюдала за действиями людей.

— Нюся! Отнеси салфетки господину майору! Я, кажется, тебе велела? Степан! Ковер положи в холодную, а вниз снесите стол, доктор просил. Девушка! А вы что встали, как на ярмарке?

— Я? — Ася не сразу поняла, что грозная барыня обращается к ней.

— Вы что стоите, когда все работают?

— А что мне делать?

— Помогать. Подите-ка сюда.

Ася поднялась по лестнице и остановилась возле барыни.

— Видите в углу горшки с цветами? Думаю, они будут мешать. Отнесите их наверх, там найдут, куда поставить.

Ася поискала, куда положить свою поклажу, опустила рядом с креслом и отправилась исполнять приказание. Она несла наверх огромную азалию, а навстречу спускалась ключница с белоснежными салфетками в морщинистых руках.

— Где это видано, чтоб солдатам — салфетки изо льна? Не солдатам, а раненым, — поправил ее бородатый Степан, которому велено было нести стол, что он и делал.

— Здесь… устраивают лазарет? — догадалась Ася. Ключница с охотой остановилась.

— Ну! Нашей барыне вздумалось под больничку дом свой приспособить! Добра-то сколько! Столы им отдай, табуреты с кухни! Добро-то наживи! Барыня, почитай, всю жизнь наживала, а теперича задумала все раздать. Сердце кровью обливается! Была бы дочь жива, не допустила бы до такого!

— Дочь у барыни… умерла?

— Померла сердешная, совсем молоденькая померла.

— Саввишна! — донеслось снизу, с площадки. — Чего ты там прохлаждаешься?

Ключница, продолжая ворчать, поковыляла вниз. Ася мигом сбегала за новым горшком с растением.

— Проворная! — похвалила барыня, когда Ася снесла последний цветок. — Сестра милосердия?

Ася озадаченно уставилась на барыню. Спасительная подсказка была как нельзя кстати!

— Хотела, но… не знаю, возьмут ли?

— Как не взять? А сейчас мы у господина майора и спросим. Господин майор! — обратилась дама к проходящему мимо доктору.

То, что майор доктор, Ася догадалась как-то сразу — мундир на нем сидел вовсе не так ладно, как на петербургском родственнике Вознесенских. Было заметно, что майор мало занимался строевой подготовкой.

— Вот, весьма расторопная и сообразительная барышня желает работать у нас сестрой милосердия. Возьмем?

— Ну если сообразительная… Курсы закончили?

— Нет, я… только гимназию… я научусь. В это время в огромное окно холла они увидели, как к парадному крыльцу подъехала санитарная машина. — Раненых привезли, — бросил доктор и, не глядя на Асю, добавил: — Найдите Елену Павловну, она вас обучит.

То, что увидела Ася, когда разгрузили первую машину с ранеными, совершенно потрясло ее.

Они лежали и сидели на траве перед домом в обгорелых гимнастерках, некоторые — с кровавыми грязными бинтами на головах, кто-то кричал, кто-то плакал. Бледный офицер с закрытыми глазами быстро-быстро бессвязно говорил не переставая. Ася подошла, чтобы помочь положить солдата на носилки, и увидела, что в голове его копошатся вши.

— Этих — на санобработку, — приказал доктор. — Офицера — в операционную.

Еленой Павловной оказалась женщина лет сорока, неразговорчивая и строгая. Первое время Ася стояла у нее за спиной и смотрела. Подмечала все, что видела. Она быстро научилась делать перевязки, обрабатывать раны, не тревожа раненого, быстро перестилать постель.

Все места для персонала внизу оказались заняты, и хозяйка разрешила Асе спать наверху, в маленькой комнате вместе с дочкой ключницы, девятилетней Марусей.

В первый же вечер, придя наверх после работы, Ася обнаружила у самовара барыню.

— Составьте мне компанию, барышня, — пригласила хозяйка.

Ася не посмела отказаться. Она прошла через столовую к круглому столу и ярко представила в этот момент, как здесь когда-то ходила ее мать.

В просторной зале, где накрыли чай, вся мебель была красного дерева — добротная, прочная. В простенках, в рамах из того же красного дерева, висели зеркала, одно из которых неимоверно вытянуло фигуру проходящей мимо Аси, другое же, напротив, — приплюснуло и расширило до неузнаваемости Под зеркалами стояли подзеркальники и на них стеклянные подсвечники в медной оправе.

— Как вас зовут, барышня?

— Августина.

— А я — Софья Аркадьевна. Кто ваши родители?

— Мои родители умерли. Матушку я не знала, а отец служил у уездного исправника… в доме.

— Бедняжка. Трудное времечко вам выпало, моя дорогая. А знаете, вы мне сразу понравились. Да, да, я зря таких слов не говорю. Вы ешьте, не смотрите на меня. Я теперь ем мало и больше люблю, знаете, поболтать за чаем с новым человеком.

Ася боялась вопросов и потому стала пить чай, пробовать пирожки, предоставив хозяйке возможность поговорить. Сама она с ревностным вниманием, украдкой оглядывала убранство гостиной, хранящей то, что могло бы напрямую относиться и к ней, Асе.

По стенам висели «портреты предков». Здесь имелся лейтенант флота в голубом кафтане, мужчина в пехотной форме с медалью 1812 года. Почетное место над диваном занимал господин в синем фраке, в парике и кружевной манишке, а рядом с ним — важная дама в роброне.

— Это мой прапрадед, — пояснила барыня, заметив интерес девушки. — Был лично знаком с правительницей Софьей. Впрочем, какое это может иметь значение для нас, живущих совсем в другое время. Кушайте, милая, у вас был трудный день…

Ася отхлебнула чай, но интерес к обстановке гостиной не утолила. Она изучала ее, с трудом скрывая любопытство. Здесь бегала девочкой ее мать! Она, наверное, забиралась на кожаный диван и придвигала к себе большую бронзовую лампу. Она читала здесь письма от подруги Нинель, разрезала ножичком страницы новых, пахнущих типографской краской французских журналов…

По бокам от изразцовой печки стояли две с застекленным верхом горки. Под стеклом там красовались вещи тонкого дорогого фарфора: чашки, фигурки людей и пасхальные яйца.

— Я вижу, вы любите красивую посуду. Подойдите, если желаете посмотреть поближе. Это николаевский фарфор.

Ася смутилась, но все же не удержалась, подошла. На верхних полках обеих горок стояло несколько десятков разносортных бокалов из тонкого стекла на длинных тонких ножках и очень узких. Вероятно, во время парадных обедов сюда наливалось шампанское, то самое, про которое писал Пушкин: «Между жарким и бланманже цимлянское несут уже».

В простенке около окна, рядом с дверью в диванную, Ася увидела старый английский барометр с винтом на нижней крышке. Точно такой же, как тот, что был установлен в верхнем холле бужениновского замка. Наткнувшись взглядом на этот предмет, Ася невольно потянулась к нему рукой. Будто в нем мог заключаться ответ на мучающий ее вопрос.

— Сколько ни крути винт, — вдруг сказала Софья Аркадьевна от стола, — сколько ни стучи пальцем по стеклу, этот прибор всегда неукоснительно показывает «ясно». В бурю, в грозу, в проливной дождь… — Старушка засмеялась собственным мыслям. — Покойный супруг мой, царство ему небесное, все сражался с этим прибором. Все наладить его хотел. А по мне, так пусть уж показывает «ясно». От бурь и потрясений мы все устали. Не правда ли?

Асе показалось, что старушка пытается заглянуть ей в самую душу. Стало неуютно под ее цепким взглядом.

— Трудное время вам выпало, новому поколению. Но лично для вас, милочка, оно может оказаться спасением.

— В чем же?

— Война многое меняет местами. Женщины, дорогая моя, которые прежде не могли без мужа шага сделать, теперь, видите, поневоле получили кое-какие возможности. Конечно, для сельской местности это тяжело — женщины-извозчики, бабы-пахари. Но для города… Теперь уж никого не удивишь женщиной-доктором, женщиной-секретарем. Война многие сословные условности сводит на нет. Уж я, окажись я сейчас так же молода, как вы, не растерялась бы. Подождите, милочка, женщина еще покажет себя, пока мужчины машут кулаками…

Ася слушала хозяйку имения и все больше убеждалась, что перед ней интересная, сильная и непростая женщина.

Теперь каждый вечер Ася, возвращаясь к себе, находила у самовара старушку. Вечерняя беседа за чашкой чая стада их совместным ритуалом. Старушка любила поговорить. И ей по душе пришлась милая молчаливая девушка, которая слушала ее с неподдельным интересом. Все, о чем бы ни заводила речь Софья Аркадьевна, находило живой отклик у юной собеседницы. Жизнь имения? Позднее замужество Софьи Аркадьевны? Ее единственная дочь? О, любая тема увлекала слушательницу настолько, что вскоре Софья Аркадьевна не чувствовала совершенно, что они едва знакомы. При этом девушка умудрялась почти ничего не рассказывать о себе, о чем спохватывалась хозяйка всякий раз, когда гостья уходила отдыхать.

«Завтра расспрошу непременно», — решала Софья Аркадьевна. Но как-то так получалось, что их чаепитие вновь начиналось с вопроса Августины, и Софья Аркадьевна погружалась в воспоминания…

Неделю к ним прибывали и прибывали раненые. С утра до ночи весь персонал госпиталя был на ногах. Асе приходилось кормить тяжелораненых, разносить кашу лежачим. Бесконечно на кухне кипел огромный чайник. Постоянно кто-то просил есть, пить, стонал от боли, бредил. Добираясь до подушки, Ася падала без сил, и у нее перед глазами мелькали искаженные болью лица, искалеченные конечности, ужасающие гноящиеся раны, и только под утро, в свежем раннем сне, к ней приходил Лев. Он приходил как хозяин, обнимал ее властно, и во сне она принадлежала ему, а он принадлежал ей. Он проступал сквозь ужасы чужих страданий и заставлял страдать ее, просыпаясь, горько плакать в подушку утром. Зачем ты снишься? Не смей сниться! Ушел, так уходи совсем!