Замок из песка 8 страница

20 января Совнарком принял декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви.

Отец Сергий никак не прокомментировал в летописи эту строку, но сам отлично понимал: декрет сей открыл дорогу гонениям на церковь.

В воскресенье после литургии отец Сергий обратился к прихожанам со словом:

— Слышали ли вы сегодняшнее евангелие? Наши грехи, наши страсти сделались убийцами нашими и телесными, и духовными. Каин убил Авеля, и теперь убийства не прекращаются. Кругом льется кровь, брат поднял руку на брата своего! Сам сатана вселился в мир. Душами своими мы всякий день умираем через грехи свои, но можем и воскресать всякий день, всякий час, да и на одном часе — несколько раз, — через веру и сердечное покаяние перед Богом. Слышите, дорогие мои братья и сестры, грех умерщвляет наши души, омрачает. Оскверняет, расслабляет и влечет за собою смерть духовную. Не спите же, а бодрствуйте, ибо не знаете, в какой день и час придет сын человеческий и осудит нас, если не покаемся, на муку вечную.

Но именно когда он говорил, взглядывая в лица своих прихожан, он вдруг ясно ощутил — кровь пролита, и теперь не остановить. Этот прожорливый зверь, разбуженный войной, обожравшийся кровью и горем, уже разбушевался — ему все мало, и он толкает людей на безумства, порожденные ненавистью, эгоизмом, алчностью. Он почувствовал боль и жалость к своим землякам, стоящим, как и он сам, на пороге новых испытаний.

— Старайтесь же, дорогие братья и сестры, заботиться о приобретении не временных благ, а вечных — в Царствии Божием, возненавидьте грех и полюбите правду.

После службы к протоиерею подошли любимские священнослужители отец Федор и отец Иона.

— Что же это будет теперь, отец Сергий? Ведь это что удумали? Хоронить без отпевания! Как такое святотатство возможно и что мне теперь делать прикажете? — спросил отец Иона, священник кладбищенской церкви.

— Терпеть, — улыбнулся отец Сергий. — Терпеть и молиться. Даст Бог, все образуется. Кто закажет отпевание — отпой. А кто так хочет — пусть. Но, сдается мне, отец Иона, без отпевания-то побоятся. Не тот у нас народ. У нас народ в вере воспитан отцами нашими, а город в намоленном месте стоит, не мне вам напоминать, дорогие мои.

— Не понимаю я, батюшка Сергий, этих большевиков. Россия — и без церкви? Когда ж это было? Любим — город махонький, а, почитай, пять церквей, ежели считать тюремную. А кто их открывал, кто содержит? Люди! Сами же люди! Введенскую ведь думали упразднить, за малостью прихода, так человек свой капитал отдал, чтобы церковь на него существовала.

— И казалось, так будет всегда… — задумчиво произнес протоиерей.

— Ну а как же иначе? Ежели сейчас мы венчать не будем, отпевать не станем, капитал отымут, на что же церковь-то станет жить? На пожертвования прихожан? Так наши прихожане-то нищие! Им самим церковь, чем могла, всегда помогала. Они на нее одну могли всегда духовно, а то и материально опереться. Как же теперь? — присоединился отец Федор.

— Не знаю, Федор. Одно скажу — хорошо нам жилось при старой-то власти? Ты вот, Федор, птиц ловил да рыбку удил со своей лодочки. Состоятельные прихожане причт своим вниманием не обходили. Служили мы с вами, но за Христа не страдали. Правда?

— Да уж, правда ваша. Я, бывало, и в пост скоромного отведаю, не утерплю… И все ничего — детки здоровы, сам как сыр в масле… Бог милостив…

— А вот теперь нам, братья, Господь испытание посылает. Так что не роптать мы должны, а укрепиться духом и паству нашу укрепить. Это только начало,

— Неужто церкви закрывать начнут?

Отец Сергий покачал головой. Что он мог сказать?

— Не пророк я, Федор. Что ты меня пытаешь?

— Шел я сейчас к вам, батюшка, а навстречу мне знаете кто попался? Юрьев наш, псаломщик, вор и поджигатель!

— Вернулся в город?

— Не только вернулся, но и у власти встал! Идет в чесучовом пиджаке, сапоги блестят. Остановился передо мною и заявляет: скоро мы вас, попишек, всех попереведем. Религия, говорит, — опиум для народа. Я ему отвечаю — вор ты, Васька, был, вор и остался. Так он знаете как на меня петухом запрыгал? Я, говорит, поповская твоя душонка, не вор, а нынешняя власть большевиков! И ты, говорит, дьячок, еще поклонишься мне. Я вот теперь и думаю: это что же за власть такая, что она наглеца необразованного к себе допустила?

— Заслужили, значит, мы грехами своими такую власть.

После разговора с дьяконом отец Сергий, и без того озабоченный последними событиями, несколько смутился духом. Сколько раз уж приходилось вести последнее время подобные беседы со священниками. Тучи над церковью сгущались, и это было ощутимо. Спираль урагана закручивалась все сильнее, захватывая в себя все новые и новые территории. А Любим будто сердцевина урагана, где обманчивая тишина — лишь свидетельство бесчинства вокруг этой сердцевины. По стране, подобно стихии, неслась волна бунтов, погромов, разрушений. Эта волна тащила за собой разруху, голод, смерть.

Однако отец Сергий, научившись чувствовать чужую общую боль, не мог роптать на собственную долю: внимая его молитвам, Господь все еще хранил в этой неимоверной бойне его детей. Вот и Алешка, переживший плен, полумертвым попавший в госпиталь, выжил. Мало того — женился на той, которую они с матушкой прочили ему всегда. Это событие, однако, добавило новое беспокойство в жизнь Вознесенских. Августина никак не решалась приехать в Любим — писала, что не может бросить старую бабушку, которая дорогу не перенесет. Но сдавалось батюшке, что имеются у Аси и иные причины.

А ведь оставаться в имении теперь небезопасно. Кругом жгут и грабят господские усадьбы. Бывает, не разбирая, расправляются и с хозяевами.

Возвращаясь домой после службы, отец Сергий издали увидал подводу, остановившуюся на углу возле их дома. К ним или к соседям?

Протоиерей прибавил шагу и, подойдя с колотящимся сердцем, увидел возле подводы молодую женщину и деревенскую девчонку с ребенком на руках. В молодой женщине он узнал свою новоиспеченную невестку Августину.

— Ну слава Богу! — выдохнул священник, обнимая поочередно всех троих. — Добрались! Замерзли? Скорее в дом.

Ася вошла и в нерешительности установилась на пороге. Ребенок на руках, Маруся выглядывает боязливо из-за плеча — никогда прежде в доме у попа не бывала.

Ася не знала, как вести-то себя, ждала, как встретят ее в этом доме после всего, что случилось.

Маша и матушка Александра появились в дверях одновременно, и обе замерли на миг. Но тут же одновременно кинулись к гостям — принять ребенка, обнять крепко, по-родственному. Неловкость ушла куда-то сразу, чтобы больше не возвращаться.

Сняли с чердака старую люльку, нагрели молока для ребенка и — заодно — для няньки, накрыли стол. Расспросы, охи-вздохи, воспоминания…

Всю ночь подруги проговорили. Два года они не виделись и не переписывались и теперь, встретившись в новом качестве, потихоньку преодолевали некоторое отчуждение. Они старательно обходили тему «Бужениново», оставляя ее на неопределенное «потом». Зато встречу с Алексеем, уже рассказанную во всех подробностях родителям за столом, Маша просила повторить снова и снова. Но Ася, только что пережившая большую потерю — смерть бабушки, не могла говорить ни о чем другом. Слишком свежа в памяти была картина пережитого.

***

Весной восемнадцатого госпиталь свернули, перебросили ближе к фронту. Опустел нижний этаж, флигель, сараи. Все выглядело пустым, разоренным, брошенным. Саввишна бродила по нижнему этажу, ворчала, пытаясь навести подобие порядка.

Софья Аркадьевна Великим постом простудилась, слегла. Ася теперь стала сиделкой бабушки, находилась возле нее неотлучно. Держа в руке высохшую, вдруг ставшую маленькой и легкой ручку старой женщины, она чувствовала, как из этой ручки уходит жизнь, и жалость к бабушке, и сожаление о том, что так мало они были на этом свете вместе, что не довелось познакомиться раньше и окрасить любовью и заботой друг другу дни,

— Бедная моя Тина, — вздыхала старушка и качала головой. И в эти минуты Ася готова была поделиться своей молодостью и здоровьем, лишь бы вдохнуть в нее ускользающую жизнь.

Однажды Асе показалось, что болезнь отступила и Софья Аркадьевна приободрилась. К ней приехал из города хорошо одетый господин, которого она приняла у себя без свидетелей. А когда гость уехал, позвала к себе Асю и велела сесть рядом. Глаза бабушки сосредоточенно блестели. Она велела поднять себе подушки. Устроилась в них, взяла Асю за руку и сказала:

— Я, Тиночка, имение на тебя переписала. Вот документ. Ты здесь живи, жди Алексея. А вернется он, вместе решите, как с домом быть.

— Бабушка! Вы так добры, так добры! Я не знаю, как благодарить вас…

— Как же… добра… Скажешь! — недовольно оборвала ее Софья Аркадьевна. — Добра! Почем ты знаешь о моей-то доброте?

— Ну как же? Вы все готовы отдать, вы…

— Э! Нашла за что хвалить! Я что ж, по-твоему, с собой на тот свет дом-то да мебель потащу? Не надо это там. В тех местах иные богатства ценятся.

— Господь не оставит вас, бабушка. Вы для раненых…

— Много ты понимаешь — для раненых. Э-эх… В молодости, детка, мы успеваем натворить столько суетного зла, что к старости нужно делать много добра. Столько добра, чтобы успеть перекрыть все зло, что по недомыслию либо же из упрямства совершили когда-то. Я ведь, пока старела одна в этом доме, обо всем передумала. Все вспомнила. И вот ведь, как нарочно, вспоминаются не те обиды, что тебе сделали, а именно те, что ты кому-то сделала да и позабыть успела.

— Вы бы, бабушка, не думали о плохом.

— Я вот тебе говорила, что мы с дедом твоим душа в душу прожили. Соврала. Гуляка он был и скандалист. Но дело не в этом. Молодость проскандалили, а как он Богу душу-то отдал, я решила для себя жить. Дочь в дорогой пансион определила, сама — по заграницам. Далеки мы с ней были духовно, я ведать не ведала, что у нее, бедняжки, на сердце. После пансиона Наташа в имении затворилась, про балы и выезды слышать не желала. Когда приехала я однажды из своего путешествия, а она на сносях, со мною чуть удар не сделался. Отца твоего, конечно, я рассчитала и прогнала из дому. Но он в селе остался, кругами ходил. Роды-то трудные оказались, не чета твоим. Когда мне доктор объявил, что дочка-то умерла, я весь свет возненавидела. А в первую очередь твоего отца. Акушерка ребеночка-то обмыла, запеленала, я его у ней из рук выхватила и твоему отцу-то, черному от горя, в руки-то и сую. Делай, мол, с этим теперь, что хочешь!

— Не надо, бабушка! Не вспоминайте! — взмолилась Ася, видя, как у той дрожат пальцы.

— Гнев свой не знала, куда деть. Позже кормилица ребенка-то унесла, я уж и забыла о своих словах-то, в сердцах брошенных. А после похорон-то отец твой из села исчез. Да вместе с тобой!

Софья Аркадьевна помолчала.

— Плохо мне потом было, на поиски посылала. А нет бы — сразу простить. И его оставить, и тебя — себе на радость? Ну хоть перед смертью свиделись. — Софья Аркадьевна улыбнулась Асе и нашла ее руку.

— Бабушка, вы будто уж оставить меня собрались! — покачала головой внучка.

— Хватит, пожила. Теперь ты за меня живи — долго и счастливо. Алексея люби, хороший он человек. Теперь свечи вели Саввишне принести. Пошлите за батюшкой. Смертное мое в комоде, в верхнем ящичке. Гроб готовый на чердаке стоит. Положите меня рядом с Сергеем Павловичем и Наташей, матерью твоей. А теперь ступай, устала я.

Ася вышла из бабушкиной спальни. Отдав распоряжения, пришла в гостиную. Ей захотелось остаться одной. Она прошла в диванную, где ей особенно нравилась нижняя часть оконных переплетов. Туда были вставлены разноцветные стекла — красные, синие, желтые и зеленые. Если смотреть на мир через эти стекла, то и сад, и беседка, и качающиеся березы приобретали волшебный и фантастический характер. Наверняка здесь любила сиживать ее мать. Ася впервые смотрела на этот дом как хозяйка, и он казался ей особенно прекрасным. Впрочем, все в нем говорило о прежних обитателях, о Софье Аркадьевне, о ее отношении к жизни и отзывалось у Аси в душе щемящей грустной мелодией. И она плакала искренне, навзрыд — приходилось терять по-настоящему близкого человека. Жизнь зачем-то свела их, чтобы разлучить. Но это не были слезы отчаяния, скорее — слезы благодарности за встречу.

Сделали, как велела хозяйка, — зажгли несколько восковых свечей, позвали попа. Даже на смертном одре Софья Аркадьевна оставалась распорядительницей — все предусмотрела, обо всем позаботилась.

И утром умерла. Это утро все перевернуло в жизни обитателей имения. Ася рассказывала Маше, а сама в который раз как наяву переживала случившееся.

В утро похорон внизу послышался шум. Будто кто мебель двигал. Сначала не придали значения, подумали — дворник готовит нижнее помещение к выносу гроба. Но вскоре шум шагов и громкие голоса на лестнице заставили думать иначе. Дверь распахнулась, и в проеме показались незнакомые люди. Это были грабители, Ася сразу определила их этим словом. Во взглядах и лицах, в одежде — небрежной, подобранной случайно, с чужого плеча, — во всем проглядывались разбойники. Все, а их было трое, были вооружены. Не найдя чем поживиться внизу, они поднялись наверх. Это все Ася осознала потом. А тогда вторжение нежданных гостей настолько возмутило ее, что она потребовала объяснений.

— А ты, барынька, не шуми, — предложил ей высоченный детина в распахнутом кафтане и тельняшке. — Цацки давай, золотишко там, и мы уберемся подобру-поздорову.

Сопровождающие его парни бесцеремонно заглядывали в ящики стола, открывали стеклянные дверцы горок. Ссыпали в мешок столовое серебро, снимали со стен старинное оружие.

— Вас даже смерть не смущает? — презрительно поинтересовалась Ася. Она уже слышала от бабушкиных соседей о безнаказанных грабежах и бесчинствах, но оказалась не готова к этому.

— Не смущаеть, — хмыкнул верзила. — Хороните себе, кто ж вам мешаеть? Золотишко-то давай, жду…

— Что ж творите-то, окаянные! — взвилась Саввишна, появившись из холодной с двумя длинными полотенцами (гроб опускать) и не понимая, что происходит. — Посуду не трожь! — вскрикнула она. — Посуда-то парадная, для обеда!

Верзила легонько отодвинул ключницу, толкнул к столу. Маруся тоненько-завыла, прижимая к себе младенца. Саввишна ухватилась за обеденный стол, удивленно обернулась на грабителей, взглянула на гроб, где лежала безразличная к разграблению собственного дома, некогда столь грозная хозяйка. Всхлипнула ключница и запричитала.

— Не стыдно так со старой женщиной? — не сдержалась Ася. — Забирайте, что найдете, и уходите. Золота у нас нет — хозяйка все пожертвовала на нужды военного госпиталя, что тут размещался.

— Ну, выносите, выносите покойничка-то, — поторопил один из грабителей. — Некогда тут с вами…

После похорон они вернулись в разоренное гнездо. Обе горки были пусты. В столовой валялись осколки синего с позолотой сливочника из того самого сервиза, который всегда стоял на чайном столе Софьи Аркадьевны. Увидев эти осколки, Ася опустилась на пол и заплакала горько, безутешно. Вместе с сервизом николаевского фарфора пропали ее мечты о красивом доме. В один день она потеряла только что обретенную бабушку и дом, о котором грезила всегда. Оставаться здесь было опасно. Нужно было что-то решать.

Вид разоренного господского дома особенно подействовал на старую Саввишну. Из деятельной, энергичной ключницы она в один миг превратилась в тень. Ася еще копошилась, перетаскивая оставшиеся вещи в домик управляющего, а Саввишна с безразличием двигалась по дому, изредка тяжело вздыхая и качая головой.

Приехал сосед и рассказал, что недалеко от его имения крестьяне подожгли господский дом. Сам он задумал ехать за границу и Асе советовал позаботиться о себе.

С тяжелым сердцем она собирала вещи свои и ребенка. Что ждет их в дороге? Как доберутся они до Любима в смутное время, когда все куда-то едут и бегут? Решено было, что Маруся поедет с ними в качестве няньки Юлиана.

— Ты, Тина, не бросай девку, — просила Саввишна. — Выведи ее в люди. Стара я для нее, да и сил вовсе не осталось.

И только когда сборы были закончены и сторож-дворник привел подводу и стал перетаскивать на нее поклажу, Саввишна поманила Асю в дом и повела за собой в холодную, где за сундуком был устроен тайник.

— Не все барыня госпиталю-то отдала, — сказала ключница и достала небольшую шкатулку резного дерева. Внутри шкатулки лежали несколько золотых вещиц — булавка с зеленым камнем, золотой, на цепочке крестик, несколько колец и брошь из рубинов. — Возьми. Свое-то хозяйка отдала на госпиталь, а бабкино не посмела. Пригодится.

— Не беспокойся, Саввишна, за Марусю. Все будет хорошо. Приедет Алексей, мы вернемся.

— Дай-то Бог…

Ася обняла ключницу, к которой привязалась за эти два года как к родной.

Рано утром они были на станции, где едва втиснулись в поезд, направляющийся на Москву.

Ася не была в Любиме два года, а казалось, что десять лет. В городе появились новые лица, новые настроения. Какие-то иностранные военные, Ася позже узнала, что это солдаты-румыны; фронтовики, многие из которых были теперь инвалидами; незнакомые парни в кожаных тужурках; рабочие, строящие за городом железную дорогу. Над зданиями земства и Думы развевались красные флаги.

Подруги отправились навестить Соню Круглову. На Обноре у мельницы все так же бабы полоскали белье, скрипел под тяжестью подводы наплавной мост. По мосту шла одетая в тряпье нищенка с ребенком на руках. Нищенка ступала по самому краю моста, но натекающая под тяжестью подводы вода мочила ей ноги в лаптях.

— Нищих стало больше, — сказала Маша. — Только вот подают им теперь мало — карточки ввели, голодно. В городе создали ревком, больно грозное название. Так вот этот ревком ходит по домам и забирает все, что найдет, — зерно, оружие.

— У вас были?

— У нас ничего не взяли, а вот у Кругловых — конечно. Тут вообще, Инночка, такое творится… Арестовали кучу народу, все больше из бывших дворян, купцов, офицеров, вернувшихся с фронта. Говорят, этот ревком раскрыл заговор.

— Заговор? Кто же зачинщик?

— По слухам, один из бывших офицеров. Тебе его фамилия ни о чем не скажет, у него якобы нашли список заговорщиков и план мятежа. Так вот среди заговорщиков — купец Карыгин, ну и, конечно, полно офицеров. Есть Володины однокашники.

— Карыгин — в заговоре?

— Не только он, там еще много народу оказалось из бывшего земства, из разных партий — эсеры, кадеты, меньшевики. Ты не представляешь, что тут творилось! В уездной газетке писали, что…

— Гляди-ка, что это там?

Возле чайной толпился народ, двери были распахнуты настежь. Девушки вернулись на площадь, подошли.

— Что тут? — спросила Маша у бабы с коромыслом, в котором плавали поверх воды два ровных деревянных кружка — чтобы вода не расплескалась.

— Дак чайную у Круглова отнимают.

— Кто отнимает?

— Дак ясно кто — большевики.

В распахнутые двери чайной было видно все, что там происходит. Отец Сони, Данила Фролович Круглое, стоял у прилавка своей чайной, сложив на груди тяжелые руки, и исподлобья угрюмо наблюдал за происходящим. Двое парней вытаскивали из подсобных помещений посуду, утварь, продукты.

Мужчина в кожаной куртке диктовал сидящей у стола девушке в красной косынке:

— Миски фаянсовые, двадцать штук. Бочонок вологодского масла, одна штука. Кружки пивные, глиняные, двадцать штук. Столы дубовые, пять штук. Лавки дубовые же, десять штук.

— Давай, давай, Ленька! Может, с моего добра-то богаче станешь, — не сдержался Данила Фролович.

Кожаный невозмутимо продолжал диктовать:

— Ложки деревянные, тридцать штук. Ложки алюминиевые, двадцать штук. Стаканы…

— Отольются тебе, Ленька, мои слезыньки. Помяни — отольются! — пообещал Круглов.

— А ты, дядя Данила, меня не стращай. У меня приказ сверху — добро у богачей реквизировать и отдать народу! Мы, дядя Данила, новый мир строить собираемся. Богатых там не будет. Все равны.

— Ну строй, строй, Ленька. Много ты понастроишь моими ложками. Я-то свое добро сызнова вот этим горбом наживу, а ты, голозад, богаче никого не сделаешь и сам не станешь, помяни мое слово!

— Это почему же? — усмехнулся Кожаный, оглядываясь на своих помощников. — Или я глупей тебя?

— Вкалывать ты не любишь, Ленька. Я же тебя как облупленного знаю. Ты прежде-то норовил в Питере на отхожем промысле в люди выбиться. Да не вышло. Теперь вот вернулся и думаешь за чужой счет разбогатеть?

— Вы, гражданин Круглов, эту демагогию-то бросьте. Не мешайте людям работать.

— Это кто здесь работает? — возмутился Круглов. — Вы не работаете, вы грабите средь бела дня!

— Так ведь вы, гражданин Круглов, сами-то на блюдечке не принесете.

— Ах, вам на блюдечке? Нате, возьмите, граждане-товарищи!

Данила Фролович дотянулся до полки, где картинно были расставлены чайные чашки с блюдцами, и одним движением смахнул все на пол. Гора посуды одним движением была превращена в груду осколков.

— Ах, какой, однако, вышел конфуз! — закривлялся Данила Фролович, входя в раж.

Парни схватились за наганы. Кожаный посерел лицом.

В эту минуту с улицы в чайную вбежала жена Круглова, тетка Варвара, а за ней следом два старших парня Кругловых, за ними — Соня и Кирька.

— Грабят нас, дети! Средь бела дня, подлые, добро расхищают! — заорал Круглое, увидев своих.

— Уймите батяню, не то порешу! — пригрозил Кожаный. Двое старших вцепились отцу в руки, но тот легко отбросил сыновей к двери.

— Удавлю! — шипел он на ненавистного Леньку, не видя никого вокруг. — Своими руками сопляка удавлю!

— Данилушка, пойдем домой! — умоляла Варвара.

Но Круглов разошелся. Покориться теперь ему стало совсем трудно, и он отодвинул супругу:

— Уйди. Все уйдите. Пущай убивают.

Услышав последнее, подросток Кирька кинулся отцу в ноги, обнял, уткнулся в сапоги, завыл срывающимся неровным голосом. Данила Фролович как от сна очнулся. В сердцах махнув рукой, молча вышел из чайной, а за ним следом — все его семейство.

На крыльце Сонечку остановил Кожаный:

— Круглова! Плохо воспитываешь родителей. Сама активистка, в ячейке состоишь, грамотная. А отец у тебя… просто темный, несознательный элемент.

— Вы уж простите его, Леонид Матвеич. Он у нас вспыльчивый.

— Вспыльчивый! Если бы не твои синие глаза, Круглова, сидеть бы твоему батюшке сегодня в остроге. Ради тебя пожалел…

— Так уж сразу и в остроге!

— А там за саботаж и под расстрел подвести могут. Дано такое разрешение, между прочим.

— Слова-то у вас какие-то, — скривилась Сонечка. — Батюшка же не со зла. Да и отходчив он…

Кожаный глазами обшаривал Сонечку, намереваясь продолжить интересный разговор, но тут она заметила подружек. Забыв про собеседника, охнула, кинулась к ним. Радость долгожданной встречи заслонила неприятный эпизод. Объятия, слезы, снова объятия — и вот уже подружки-неразлучницы втроем шаг в шаг — к Валу, где любили гулять прежде.

Сказать хочется так много, а спросить еще больше. Ася лаконично отвечала на вопросы. Да, она вышла замуж за Вознесенского — кто бы подумал… Да, у нее ребенок… Но как теперь Соня? Откуда такое внимание властей?

— Я работаю в школе для взрослых. Учу грамоте. Можешь ты такое представить, Ася? У нас ячейка молодежи. Вот Машу никак не затащу. Все с Митькой своим над книжками вдвоем сидят, любезничают.

— Да ну тебя, — отмахнулась Маша. — Мы к урокам готовимся. Оба преподаем в начальной школе. Пособий не хватает, учебников тоже. Митя с ног сбился…

— А ты, Мари, рассказала Инночке, как он тебя замуж звал?

— Правда? — повернулась Ася. — И ты молчала? Маша пожала плечами.

— Так знаешь, что она ему заявила? Нет, ты послушай, послушай! Мне, говорит, Митя, муж не нужен, зато нужен друг.

— Софи, ты набралась манер у своих неграмотных учениц, — оборвала Маша.

— С кем поведешься, — согласилась Соня. — И ведь парень из-за этой ее философии не смог принять сан! Теперь так вместе с ней в школе и работает! Чтобы ежедневно созерцать объект вожделения!

— Ах, отстань, пожалуйста. Ты просто завидуешь.

— Конечно, завидую. Если бы Володенька вернулся…

— Маша, он пишет что-нибудь? — встряла Ася.

— Сейчас на фронте такая же неразбериха, как везде. Что он напишет? Слава Богу, жив. Артем из своего госпиталя чаще пишет.

— Кстати, Инна, ты ведь работала в госпитале? — вспомнила Сонечка. — Кажется, я нашла тебе работу! Доктор в больнице искал помощницу.

Инна… Как давно ее так никто не называл! Вместе с этим гимназическим именем к ней вернулась вдруг радостная надежда — все еще будет! Все образуется. Вот вернется Алексей…

Впрочем, он будто бы и не торопится. Как долго еще продлится эта бесконечная война?

«Как был вояка, так и остался, — с обидой думала она. — Неужели же им не надоело драться? Вернется, а я — старуха! Лучшие годы уходят безвозвратно…»

Так думала она, шагая утром на свое новое место работы, в расположенную на берегу Обноры земскую больницу, фасадом глядящую на город.

Ася научилась спокойно, без острой боли вспоминать Льва. Она научилась думать о нем как о красивой, придуманной сказке. Это была прививка любовью. Теперь она переболела и абсолютно здорова. Но ей нужен смысл! Воплощение мечты — уютный дом с круглым столом, значительный муж, воспитанные дети. И возможно ли это все в том мире, который, надвигаясь, показывает не лучшую свою сторону? Дождаться Алексея, уехать с ним туда, где иная, лучшая жизнь!

Начальник Аси, уже пожилой земский доктор, прописывавший когда-то детям Сычевых горькие пилюли, был настроен по-своему оптимистично.

— Ничего, Асенька. Вот скоро наши подключат союзников, ударят с запада. Попомните мое слово — не долго варварам пировать.

— Вы полагаете, доктор, война будет продолжаться?

— А как же вы думали, матушка? Кто же большевиков-то выкурит? Наша армия основательно разбита, а та, что осталась, заражена бациллой большевизма. Нужны значительные силы, и за пару месяцев, уверен, с этим безобразием будет покончено.

Ася поспешила закруглить опасный разговор. Все еще свеж в памяти был инцидент в Буженинове, переросший в трагедию.

Стояла парная весна — в саду матушки Александры проклюнулись нарциссы. В Троицком овраге, по сухим краям его, уже желтели крапины мать-и-мачехи, а по вечерам затевали свои первые запевы соловьи.

Матушка Александра возилась в саду, рядом с ней топал маленький Юлик, разгребая лопаткой приготовленный для клумбы навоз.

Одинокий путник в серой шинели, с походным рюкзаком, шагающий по улице со стороны Даниловской дороги, привлек внимание женщины. Она вытерла руки, поставила ладонь козырьком к глазам. Прежде чем он свернул к калитке, выдохнула:

— Володя!

Ноги подвели — дошла до крыльца и прислонилась к перилам. Молча смотрела, как сын открывает калитку. Юлик бросил лопатку и настороженно наблюдал за незнакомцем. Зареветь? Не зареветь?

На крыльцо выскочила Маша, за ней — Иван. Владимир уже обнимал мать.

— В отпуск?

— Совсем.

— Как, ты шутишь?

— Потом. Все потом. А это чей карапуз? — Владимир подошел к Юлику.-Неужели Алешкин?

— Это мой. — Ася торопливо спустилась с крыльца. Увидев мать, карапуз позволил себе выразить недовольство и громко заревел.

И вот уже всей толпой в дом — и самовар, и постные щи, еще теплые, из печки, и драники с топленым маслом…

Рядом с отцом, по правую руку, — Владимир. Он изменился. Юношеская молодцеватая красота утратила плавность, огрубела, превратившись в суровую притягательность мужчины. Каждый жест, слово, поворот головы, еще более, чем прежде, выдавали в нем офицера.

— Как же теперь ты, Володя, без армии?

— Теперь совсем не та армия. Я царю на верность присягал и своих убивать не желаю. Найду себе дело, не пропаду.

— Вот и верно! — воскликнула Маша. — Женим тебя тут..

— Хорошо бы, — поддержала дочь матушка Александра. — Пора уж, Володенька.

— Может, вы мне уже и невесту присмотрели? — прищурился Владимир.

Дочь с матерью переглянулись.

— Понятно, — покачал головой гость. — Дайте осмотреться-то… Сто лет дома не был! По лесу соскучился, по речкам нашим…

Владимир и в самом деле вскоре нашел работу — его взяли преподавателем в городское училище для мальчиков. По утрам он в саду делал гимнастику, яростно отмахивая локтями, обливался из бочки, а после шел по тихим улицам города своей военно-строевой походкой в училище. Там с первых дней своего появления Владимир поразил всех неукротимой энергией, выдумкой и авторитетом, который довольно быстро завоевал среди учеников. Первым делом Владимира стал его поход в воинскую команду, где он попросил для училища бездействующие духовые инструменты. Ему не отказали, и в городском училище начались репетиции оркестра. Он сам учил мальчишек азам музыкальной грамоты, сам расписывал партитуру для каждого инструмента, и к концу мая, когда улицы достаточно подсохли, его оркестр впервые вышел на улицу и заиграл марш. Впереди всех шел парнишка с красным флагом, а рядом вышагивал Владимир.

Когда оркестр шествовал по улицам, люди выглядывали из окон, частенько бросали дела и пристраивались позади, чтобы почувствовать то единение, которого, вероятно, не хватало городу с упразднением крестных ходов.

Сонечка Круглова долго ждала хоть какого-то знака внимания от предмета своей любви, но Владимир ограничивался вежливым кивком, не искал встреч и, казалось, с головой погрузился в работу, сделав ее смыслом существования.