Человек на коне 9 страница

— Надеюсь, что совсем. Ранение было опасное, Артем говорит, что нужна спокойная работа. А где же ее найти? Теперь он поедет обследоваться в военный госпиталь, а там решат.

— Ничего, дома и стены помогают. Даст Бог, образуется.

Ася с Алексеем сняли комнату недалеко от торговых рядов. Алексей лег на обследование в госпиталь в Ярославле. Ася вила новое гнездо.

В их распоряжении была просторная комната с печкой и веранда. Ася с воодушевлением принялась намывать окна и двери, стирать занавески. К приезду Алексея должно все сиять и благоухать.

На стол легла собственноручно вышитая скатерть, на кушетку — подаренное Зульфией восточное покрывало. Достала из чемодана бронзовый кумган и подсвечник. Ну вот, маленькая гостиная готова.

Притащила от хозяйки ворох газет на растопку плиты. Сложила было на тумбочке, да наткнулась на заголовок: «Не дать кулаку сорвать сев».

Перевернула листок, названия попались еще более решительные: «Кулацких саботажников — к ответственности!», «Антипасхальная кампания началась».

Это была новая газета «Северный колхозник». Ася начала читать статью.

«Биться за высокий урожай льна нужно начинать еще до подготовки к весенне-посевной кампании. Враг не дремлет».

После первых же строк расхотелось читать. Убрала газеты. Вдруг возникло ощущение, что после долгого отсутствия она вернулась совершенно в другое место. Или же ее кто-то разыгрывает. Не думать об этом, быть подальше от этого всего. Ася убрала газеты за плиту, в самый угол.

Хозяйка выделила постояльцам несколько грядок на своем огороде, и Ася принялась копаться там, с истовой одержимостью высаживая зелень и редиску.

Алексей вернулся из госпиталя радостный — из армии совсем не уволили, оставили служить в Любиме.

— Здесь хоть и маленькая воинская часть, но все же — армия. Не хочется мне на гражданку, понимаешь?

— Не понимаю. И все же я рада, поскольку ты рад. Пойдем же, я покажу тебе грядки.

Они изо всех сил пытались устроить свой личный маленький мир, который был бы защищен от внешнего — несовершенного, нелепого и неустойчивого.

Но было ли это возможно?

После теплой среднеазиатской зимы северные вьюги и трескучие морозы оказались для них настоящим испытанием. Именно в один из таких трескучих морозных дней в начале 1930-го Ася родила мальчика, которого Вознесенский назвал в честь своего бывшего командира Щедрина Владиславом.

Алексей, приходя со службы, склонялся над колыбелью и подолгу вглядывался в мимические упражнения малыша.

— Смотри, как брови сводит! — восхищался он. — С характером! А палец как хватает! Сила-то!

Уход за долгожданным поздним ребенком не составлял для Аси особых трудностей. А вот здоровье мужа заставляло тревожиться. Однажды Алексей убирал снег со двора. Большая снеговая лопата цепляла ровный квадрат хлопково-белого снега и — наверх, к забору, в огород. Думая, что его никто не видит, Алексей все чаще останавливался, дышал в варежку. И вдруг он закашлялся и сплюнул в снег. Ася заметила сквозь разрисованное морозом окно, что на снегу образовалось красное пятно. Когда вышла во двор, пятно было уже засыпано свежим снегом.

Прочитав в глазах жены вопрос, Алексей отставил лопату в сторону и сказал:

— Весной, Аська, пойдем с тобой на токовище. Покажу тебе, как косачи токуют. Видела хоть раз?

Это было в его манере — увести внимание, перейти на посторонние предметы. Но Ася согласилась. И Алексей не забыл это свое обещание. И весной, рано утром, по насту, они отправились к станции железной дороги. Бормотание косачей было слышно уже у крайних, ближайших к станции домов.

Вдруг Алексей остановился и сделал знак Асе. Остановилась и она. Вдалеке раздалось щелканье.

Глухари токовали на опушке. Алексей взял Асю за руку и повел. Они остановились у линии. От солнечных лучей искрился снег, блестело и переливалось на солнце оперение быстро двигающихся птиц с распушенными крыльями. Лились песни, неожиданно прерываемые чуфыканьем. Супруги завороженно смотрели на весенний птичий праздник, на этот ритуал, дошедший из глубины веков. Ася вдруг ощутила приближающуюся весну, новую весну, которая, как обычно, сулила обновление, перемены и счастье. Все будет хорошо, подумала она. Ничего не может случиться плохого, когда сама природа являет миру такое торжество.

И все же именно весной 1930-го произошла та череда событий, которая сильно поколебала ее уверенность.

Стоял конец апреля. Снег в огороде сошел, ожидали Первомая, чтобы после праздников перекопать участок и начать посадку. Ася убирала с огорода прошлогодние листья и старые ветки, когда хозяйка, тетя Катя, вернулась с базара и принесла новость:

— Круглова Данилу Фролыча арестовали. Ася бросила грабли и уставилась на хозяйку. Та молчком просеменила в дом, Ася — за ней.

— Говорят, с властями поскандалил из-за огорода.

— Из-за огорода?

— Ну да. А больше-то у него ничего не осталось. Огород-то большой, ухоженный, в пойме реки. У Кругловых всегда был самый лучший урожай капусты, огурцов, картошки. Вот колхоз, поди, на него и позарился.

Хозяйка не ошиблась. Как Ася потом узнала, сыр-бор разгорелся именно из-за передела земель. Местные власти решили извлечь из многолетнего пользования огородные земли семьи Кругловых. Взамен предложили непригодный для земледелия, запескованный участок — неудобицу.

Вслед за постановлением Кругловым прислали землемера с бумагой.

Землемер, побаиваясь Круглова, пришел не один, с комсомольцем.

— Чего надо? — вышел на крыльцо хмурый Данила Фролович.

— Вот бумага. Оплатите, пожалуйста. — Землемер положил на стол квитанцию.

— Чего?! — рявкнул хозяин, заглядывая в бумагу. Невзирая на солидный возраст, Данила Фролович читал без очков и сразу уразумел, что в бумаге рассчитана работа землемера как по новому, непригодному участку, так и по утраченному полю. — Ты что это мне за Филькину грамоту принес? Землю, удобренную, моими руками взлелеянную, отняли, да чтобы я еще и платил за это?! А пошли бы вы…

— Я человек маленький, — примирительно оправдывался землемер, оглядываясь на комсомольца. — Мне как велели…

— Ты, может, и маленький, да я — большой! Не позволю измываться! Вы меня задушить надумали, десяток лет уж душите, кровопийцы! Так вам еще за это заплати?

И под причитания тетки Варвары Данила Фролович спустил землемера с крыльца, а в комсомольца, охваченного праведным гневом, запустил табуреткой.

Активисты живо удалялись по улице, разгоняя копошащихся в пыли немногочисленных кур. Им вслед со двора Кругловых летела складная матерщина.

На другой день, а вернее, ночью из города на пролетке прибыли два человека в милицейской форме, устроили, как полагается, обыск, а затем увезли хмурого и молчаливого Данилу Фроловича с собой.

Обо всем этом Ася узнала, навестив вместе с Машей мать Сони. Большая семья Кругловых приводила в порядок дом, ликвидируя последствия обыска. Снохи прибирались в горнице, старшие сыновья копошились во дворе, который был совершенно пуст. Ни коров в коровнике, ни лошадей в конюшне, ни даже кур в курятнике. Только собака, чувствуя себя в чем-то виноватой, поджимая хвост, выглядывала из будки.

Тетка Варвара сидела на кухонной табуретке и смотрела в окно. Она словно бы и не замечала гостей, не слышала вопросов. Горе оглушило ее. О случившемся подругам рассказал Кирьян.

Он еще пытался шутить и сказал:

— Сонька все же у нас самая хитрая оказалась. Повезло ей. А нам теперь на песчанике арбузы выращивать, без бати…

Но прогнозы оптимиста Кирьки не сбылись. Не пришлось Кругловым выращивать арбузы. В середине мая в осиротевший кругловский дом явилась комиссия с постановлением о высылке. Постановление официально зачитали хмурому семейству, и тетка Варвара поняла одно — не расстреляли мужа-то, выселяют в Сибирь! И она все пыталась расспросить сыновей — верно ли она поняла, а те хмуро отмахивались. Не дожидаясь, когда семья придет в себя, комиссия начала опись имущества. В комиссии был один из соседей Кругловых, Никифор, из тех, кого Данила Фролович звал голодранцами, — он делал записи. Возглавлял комиссию Леонид Матвеич по прозвищу Кожаный, хоть и был он по теплому времени года одет не в кожаную вытертую тужурку, а в чесучовый пиджак и сатиновую косоворотку.

Кожаный ходил по горнице, брал вещи и диктовал:

— Карманные часы — две штуки, сапоги — три пары, шаровары — три штуки, перина пуховая — три штуки.

— А где Данила-то? — все спрашивала тетка Варвара. — Куда ехать-то к нему?

На втором этаже орал ребенок. Трое братьев Кругловых, скрестив руки на груди, молча наблюдали, как чужие люди хозяйничают в их родовом гнезде.

— Носовые платки — четыре штуки, шпулек ниток — двадцать три штуки, подтяжки, шуба одна.

Члены комиссии принесли из кухни короб с перловкой.

— Крупу записывать? — спросил Никифор.

— Продукты отдельно, — бросил Кожаный и диктовал дальше: — Рубашки мужские — две штуки, клеенка, накидка…

К вечеру семье было разрешено взять с собой испеченный хлеб и покинуть дом в том, во что они были одеты. Семья шла по улице, а в домах, стоящих порядком вдоль дороги, осторожно задергивались занавески. Приютить раскулаченных никто не решался.

Кругловы не знали, куда идти и что делать. Тетка Варвара молчала. Снохи было подумали — не онемела ли свекровь от потрясения. Они шли по Красноармейской, бывшей Троицкой улице, к станции железной дороги. У церкви их поджидал отец Сергий.

— Данила Фролыч в местном остроге, — сказал он, приглашая Кругловых к себе, — я узнавал. Завтра мы придумаем, как быть, а теперь поздно, пожалуйте в дом.

Матушка Александра устраивала ночлег, а Маша весь вечер говорила ободряющие слова тетке Варваре. За ужином батюшка прочел «Отче наш», и когда все улеглись, он еще долго молился у себя в кабинете, но было уже не так страшно и не так безысходно. И тетка Варвара думала, что там, в Сибири, небось тоже люди и главное — они все вместе и Данила жив, а уж он не даст им пропасть, хоть в Сибири, хоть где. И под утро, под тихую молитву отца Сергия, тетка Варвара наконец уснула, совсем успокоенная.

Но это событие стало лишь первым в цепи.

Кругловы уехали, и в городе уже перестали обсуждать случившееся, когда Маша прибежала к Асе со свежим номером «Северного колхозника» в руках.

— Читай.

Статья, обведенная химическим карандашом, называлась «Осиное гнездо».

Ася еще не успела прочесть начала, когда зрение выхватило из текста знакомое название — Рябинина пустынь.

Ася села к столу и стала читать:

«Благодаря бдительности активистов райкома вскрыто и обезврежено еще одно осиное гнездо. Под видом женской сельхозкоммуны длительное время успешно скрывался подпольный монастырь. Председатель сообщества, Антонина Угодина, вела тайную религиозную пропаганду и на церковные праздники неизменно приглашала в артель служителей культа. Характерно, что под свои собрания псевдокоммунарки приспособили церковь бывшего Ильинского монастыря. Эту язву контрреволюции удалось вовремя вскрыть и обезвредить. Члены вражеского сообщества арестованы».

Статья завершалась списком арестованных врагов, среди фамилий Ася сразу увидела: С. Круглова.

Подруги некоторое время молча смотрели друг на друга.

— Как же Варя?

Этот вопрос задала Ася, но ответа не получила. Маша, в свою очередь, спросила:

— Ты знаешь, кто те самые служители культа, упоминаемые в статье?

— Нет. Кто?

— Папа и Митя. Они приезжали к Соне.

— О Боже…

На другой день отец Сергий с матушкой отправились на поиски Вари. Коммуна была пуста. Районная администрация категорически отказалась дать сведения о местонахождении девочки.

— Уж не думаете ли вы, что вам, служителям культа, отдадут на воспитание ребенка? — покачала головой дама из отдела Наркомпроса.

Вознесенские вернулись домой ни с чем.

Когда пришли за отцом Сергием, он оказался совершенно готовым — у него был давно собран небольшой дорожный баул, в котором лежали четки, Библия и смена белья.

Пока делали обыск, он тихонько говорил с матушкой, которая держалась с достоинством, не плакала и не суетилась. Маша стояла спиной к окну — неимоверно бледная, ни кровинки в лице. Отец Дмитрий с беспокойством взглядывал на нее. Совсем недавно Маша обнаружила, что ждет ребенка, и теперь молодой дьякон беспокоился за состояние жены. Отцу Сергию хватило одного взгляда, чтобы оценить и прочувствовать и состояние дочки, и беспокойство зятя. Он улыбнулся и в шутку погрозил дочери пальцем.

Таким он и покинул дом — готовым ко всему, спокойным и даже веселым.

Алексей с Асей каждый день навещали мать и сестру. Матушка держалась. Она стала больше молиться, жила теперь в кабинете мужа, словно приняв у него вахту перед иконами. И Маша держалась. Не выдержала она спустя неделю, когда забрали Митю. Матушка Александра прибежала на квартиру сына рано утром, застучала в окно:

— Алеша, Митю забрали! Маша… плохо дело, сынок. Алексей вскочил, побежал, на ходу натягивая гимнастерку. Ася завернула спящего ребенка, выбежала на крыльцо. Затем передумала, положила сына в кроватку, разбудила соседку и, прикрыв дверь, ушла. Когда она подходила к дому Вознесенских, то еще от калитки услышала крики. Кричала Маша. Уравновешенная, спокойная Маша. Ася вошла и остановилась в сенях. Внизу, на лестнице, ведущей из полуподвала, стояли соседи, прислушивались.

— Я не верю, что ничего нельзя сделать! — кричала Маша, раскрасневшаяся от слез. — Почему ты молчишь? Почему ты ничего не делаешь?! Твоего отца и твоего лучшего друга забрали ночью, как воров, а ты сидишь! Трус!

Матушка Александра пыталась налить в рюмку капли. Склянка стучала о край посудины. Алексей сидел у стола, опустив голову.

Вероятно, это была не единственная тирада, вылитая сестрой на голову брата. Маша выглядела измученной собственным криком, слезами, горем. И тем не менее она не могла остановиться.

— Трус! Трус! — повторяла Маша, злыми глазами пожирая брата.

— Маша, как ты можешь! — не выдержала Ася. — Алексей с пятнадцатого года под пулями…

— Молчи! — оборвал ее муж. Ася осеклась. Она забрала у матушки лекарство, отсчитала капли.

— Сделай же что-нибудь! — требовала Маша. — Ведь они ни в чем не виноваты! Все, что написано в газете, — неправда! Неправда! Неправда!

Алексей молча поднялся и вышел из дома. Машу сотрясали рыдания. Потом матушке все же удалось напоить дочь лекарством. Постепенно силы у Маши иссякли. Ее уложили на диван, укрыли шалью.

Когда Ася вернулась к себе, на столе ее ожидала записка: «Я уехал в Ярославль».

Мысли о случившемся ни на миг не покидали ее, и все же нужно было продолжать день — кормить и пеленать сына, идти в лавку за мылом и крупой, стирать, поливать огород.

Алексей вернулся через пару дней. Глаза у него были потухшие. Они даже цветом напоминали пепел. И Ася не стала приставать с расспросами.

Вечером Алексей позвал ее гулять. Они взяли на руки ребенка и отправились бродить по аллеям Вала. Постояли у слияния рек, обошли собор.

— Ну вот, Аська, у нас с тобой начинаются трудные времена, — сказал Вознесенский.

— А они когда-нибудь были легкими?

— Я думаю, мы еще не раз вспомним нашу службу в Средней Азии как лучшее время.

— Вознесенский, ты меня пугаешь.

А спустя несколько дней, вернувшись с огорода, Ася застала мужа за странным занятием. Он сидел перед горящей плитой и жег бумаги. Это были старые письма его братьев. Здесь были письма Владимира, которые тот писал еще из военного училища, письма Артема с фронта, письма Ивана, которые он посылал брату на фронт из семинарии. И конечно же письма отца Сергия.

— Что ты делаешь?

— Не хочу, чтобы в случае чего эти письма попали в чужие руки.

— В случае… чего? Вознесенский, я хочу знать: что-то еще произошло?

Ася по-настоящему испугалась. Никогда прежде она не видела Вознесенского таким.

Он взглянул на нее, раздумывая. Она видела — он взвешивает: сказать? Не говорить?

— Сегодня меня вызывали в райком партии. Предложили отречься от отца.

Ася опустилась на стул. Некоторое время она молча наблюдала, как он жжет дорогие ему письма. Она вдруг заметила, как муж изменился за последнее время — осунулся, похудел. На лбу над бровями проявилась новая борозда и от носа к углам рта легли складки.

Заплакал ребенок. Ася перепеленала сына и вернулась к плите.

— Я прошу тебя, Алексей, сделай так, как они велят. Ведь это простая формальность. Подумай о нем, — она кивнула на колыбель, — что будет с ним… с нами, если тебя…

Вознесенский поднялся, с шумом отодвинув табурет. Он взглянул на нее так, что ей стало холодно.

— Лучше бы не было этого вечера! Лучше бы ты ничего не говорила!

Он вышел, хлопнув дверью, калитка взвизгнула и жалобно застонала. Ася смотрела в окно, как Вознесенский пересекает площадь — враскачку, своей кавалеристской походкой, и ей на миг показалось, что он уходит от нее навсегда. Он никогда не уходил вот так. Они никогда прежде серьезно не ссорились.

Неспокойно было на душе у Аси. Ребенок плакал. Воздух был густой и душный, как перед грозой. До темноты Ася стояла на веранде, ждала мужа. Стемнело, пошел дождь. Алексей не возвращался. Он пришел под утро — промокший и пьяный.

Ни слова не говоря, Ася раздела его и уложила на кушетку. Повесила у теплой плиты гимнастерку.

Но Вознесенский все что-то бормотал, все с кем-то разговаривал, зло и невнятно. Она подошла и села рядом с ним. Он смотрел на нее, будто не узнавая, и вдруг спрятал лицо в ладонях, и она поняла, что он с трудом сдерживает рвущиеся наружу слезы.

— Алешка, прости меня… Я не хотела.

— Я людей убивал! Понимаешь ты, людей! Ты знаешь, что… что у меня на душе? А они хотят, чтобы я еще…

Его плечи несколько раз крупно вздрогнули, судорога прошла по всему телу. Ася легла рядом, обхватила мужа, стала утешать как маленького, гладить по голове, пока он не успокоился и не затих во сне.

На другой день прямо со службы Вознесенского доставили в больницу. Асе сообщил об этом посыльный, и она, поручив ребенка соседке, побежала туда. Из прежнего персонала в больнице все еще служил фельдшер Оносов, он-то и встретил Асю у палаты.

— Августина Тихоновна, плохо дело, — развел руками Оносов. — Кровь горлом пошла. Рана открылась.

— Мне можно к нему?

— Отчего же нельзя? Можно.

Вознесенский лежал в отдельной палате. У кровати торчал штатив с физраствором.

Бледный и словно постаревший за несколько часов, Алексей попытался изобразить улыбку при виде жены.

— Обрати внимание, все та же диспозиция: он бездыханный лежит, она — у его ног в скорбной позе. Акт последний, завершающий.

— Поговори мне! — нахмурилась Ася. — Завершающий! У тебя только еще ребенок родился. Не смей, Вознесенский, понял?

— Пожалуй, это лучшее, что я могу сделать теперь для своего сына, — с той же улыбкой сказал он.

Ася не поняла этих его слов. Она тысячу раз вернется к ним потом, а тогда она не успела ничего возразить, потому что он вдруг вспомнил:

— Я так и не купил тебе новую шляпку и синий сервиз.

— Я подожду, — успокоила Ася. — Я умею ждать.

Ася держала мужа за руку. Впервые в его пальцах она не ощутила той силы, которая чувствовалась всегда.

— А где твое кольцо? — вдруг заметил он. Ася спрятала руку.

— Так, сняла. Стирала и сняла, чтобы не потерять.

— Тогда и мое возьми. Боюсь потерять. — Он снял с пальца и отдал ей кольцо. Потом закрыл глаза и сказал: — Ты иди. Тебе сына кормить нужно.

— Что тебе принести? Компоту сварить? У нас там осталось немного урюка.

— Свари.

Ася поцеловала Вознесенского в жесткую щеку и отправилась на поиски врача. Врачом оказалась женщина не старше Аси, с умными внимательными глазами.

— Мы сделали все, что в наших силах, остается уповать на организм. Мужчина мол одой, крепкий. Но ночью лучше подежурить около него.

— Да, да, мы придем.

Ася побежала к Вознесенским.

Всю следующую неделю они по очереди дежурили в палате. К выходным Асе показалось, что Алексею стало лучше. Он попросил ее приготовить плов. Она побежала домой, ломая голову, где взять мяса. И если без мяса, то чем его заменить?

Все же она решила обойтись без мяса, нажарив побольше моркови. Маленький Владислав спал, важно нахмурив бровки. Кулачки были сжаты и приподняты к голове. Нижняя губа его была чуть больше необходимого и выглядела обиженно-оттопыренной. Ася улыбнулась — Вознесенский. Охотник и вояка, это уж сейчас видно.

Она растопила плиту и поставила казан. Пока варился плов, перестирала пеленки, сложила в корзину — сбегать утром на Обнору, выполоскать.

Завернула горячий казан в газеты, накрыла сверху телогрейкой. Не раздеваясь, прилегла на кушетку. Ей показалось, что она не успела заснуть. Дверь открылась, и вошел Вознесенский. Он хорошо выглядел — молодой, бравый, совсем как в то лето, когда впервые делал ей предложение. И форма на нем была новая, и сапоги. И с острым запахом ремни. Он присел на корточки у кушетки и, хитро щурясь, сказал:

— Ася, вставай! Пора…

Она обрадовалась, что он пришел сам, что теперь не нужно куда-то идти и ребенка оставлять с соседкой. И еще обрадовалась, что лицо у него не озабоченное, а какое-то радостное и даже, пожалуй, немного торжественное. Она протянула руку и потрогала погоны, ремни, зачесанные на пробор волосы. Все было осязаемо и знакомо.

И тут только она заметила, что в руках у него фуражка с кокардой, как раньше, и она спросила:

— А где же твоя буденновка со звездой?

— А звезду ты мне, Ася, не ставь, не надо. Крест поставь, как у отца Федора.

И тут она испугалась. И сразу проснулась. Ходики показывали шесть часов утра. Ребенок спал.

Это показалось Асе странным — он ни разу за всю ночь не проснулся! Обычно раза три за ночь, а тут — будто кто-то нарочно укачивал его, давая Асе выспаться.

Она вскочила, наткнулась в сумерках на корзину с пеленками. Нужно бы выполоскать…

Выглянула в комнату хозяйки — та не спала, молилась перед иконами.

— Теть Кать, присмотрите за сыном? Мне в больницу нужно.

— Что ты так рано подскочила? Там спят небось.

— Мне нужно.

— Ну так ступай.

И она побежала. Хотя до больницы рукой подать, ей казалось, что пути не будет конца. И что подозрительно пустые улицы молча кричат о чем-то. Она влетела на-первый этаж, пробежала мимо сторожа, на лестнице в нос ударил запах нашатыря, вбежав на площадку второго этажа увидела — это Маше стало плохо. Для нее нашатырь. Никого ни о чем не спрашивая, ватными ногами Ася вошла в палату. Тело Вознесенского с головой было накрыто простыней.

Она сдернула эту простыню, словно все могло оказаться неправдой. Вгляделась в бескровное спокойное лицо мужа, и обида, растерянность, возмущение поднялись в душе разом, как лава из глубины вулкана.

«Как ты мог, Вознесенский? Как ты мог?!»

Словно от него зависело, жить или умирать. Ася все понимала умом, но сердце противилось принять правду. Сегодня ночью он приходил к ней — довольный и бодрый! Будто предвкушал новое увлекательное путешествие в иной мир, оставляя ее здесь одну с ребенком, беспомощную! Это выглядело как предательство. Он всегда был ее стеной и вот внезапно бросил ее посреди пути, на самом трудном его участке!

Ася опустилась на стул, и слезы — яростные, возмущенные, злые — хлынули из нее.

— Зачем?! — повторяла она, глядя в безмолвное лицо мужа. — Что я теперь буду делать?! Что мне делать теперь, скажи! Я не бросила тебя тогда, а ты… Как ты мог, Вознесенский! Как ты мог… Ты бросил меня, бросил! За что?!

Она кричала, вцепившись в его руки, раскачиваясь и вопрошая, словно он мог подняться и объяснить ей, оправдаться так, чтобы она поняла, и простила, и смирилась. Но он не мог больше подняться, и потому крики Аси разбудили больницу. Прибежала доктор, предложила сделать вдове успокоительный укол, но опытный фельдшер отсоветовал:

— Это хорошо, когда горе криком выходит. Не зря же в деревнях плакальщиц нанимают. Хуже, когда молчит пнем.

И они вышли из палаты, оставив Асю наедине с горем. А проснувшимся на этаже больным объяснили, что скончался от ран герой Гражданской войны комиссар Вознесенский. И безутешная вдова оплакивает героя.

Странные это были похороны. Военный оркестр шел за гробом и играл траурный марш. Красноармейцы несли венки. Командир части поддерживал под руки вдову и мать покойного. Когда внесли гроб в кладбищенские ворота, вышел отец Иона, поклонился процессии. Теперь наступила его часть церемонии. В старой кладбищенской церкви состоялось отпевание комиссара. Это было ЧП. Секретарь райкома нервничал. Пока народ толпился в церкви, красноармейцы с ружьями ждали во дворе. Командир топтался возле могилы. Он делал вид, что ничего особенного не происходит и все идет как нужно и как положено. Хотя если бы кому вздумалось задать несколько вопросов, то ответов у командира не нашлось бы. И он всей душой желал, чтобы церемония поскорее закончилась и чтобы — не нашлось любителей задавать вопросы. Старинное городское кладбище было разбито на районы. В одной части всегда хоронили купцов — мраморные богатые памятники с ангелочками говорили сами за себя. Дальше шли могилы дворян, коих прежде в городе было немало. Здесь памятники были проще и строже, без выкрутасов, но с надписями в кавычках и с многоточиями.

Ближе к реке хоронили ремесленников, коих в городе всегда было большинство, и эта часть была самой обширной. Памятники не отличались оригинальностью, разве что иногда под фамилией покойного значилась профессия: кузнец.

А у старых ворот, у самого входа на территорию кладбища, по обе стороны от алтарной части храма хоронили священников и членов их семей. Здесь стояли большие ограды, в которых помещались по восемь — десять могил. Все они были увенчаны одинаковыми крестами. Иногда несколько поколений покоилось в одной ограде. И в этом просматривалось некое немое величие. Именно в этой части кладбища и пожелали положить комиссара его родственники. Слыханное ли дело?

Командир пробовал сопротивляться. Он выдвинул аргумент — никто из родственников усопшего пока, слава Богу, не лежит в этой части погоста. Комиссар умер совсем молодым, так не правильнее ли было бы положить его на особице, начав тем самым воинскую часть кладбища? Памятник командир части брал на себя, пообещав заказать гранитный, со звездой наверху, чтобы издалека было видно, что лежит герой Гражданской войны. Но родственники дружно воспротивились? Бабы, что с них взять? Пришлось рукой махнуть на это дело. Старый вояка с больными ногами давно за правило взял — не спорить с женщинами.

И он терпел. Когда гроб опустили в могилу и грянул залп, он сказал заготовленную речь. Конечно, он не умел так складно говорить, как это получалось у покойного, но все же проследил боевой путь и перечислил награды, которые лежали на красной подушечке в гробу.

— Спи спокойно, боевой товарищ! — закончил он. — А мы продолжим твое правое дело!

Потом командир отошел к солдатам, которые мялись у ворот. Место командира занял поп. Он заговорил тихо, и все вокруг затихли, прислушиваясь. Отец Иона вспомнил, как мальчик Алеша служил стихарником, как любил храмовый праздник Троицу, как носил хоругви Крестным ходом и бегал звонить в колокола. Так пусть колокольный звон проводит душу странника в иной, лучший мир…

Когда отец Иона замолчал, зазвонили колокола. Звон их был торжественным и волнующим. Он раздавался над березами кладбища, над Учей и Обнорой, заполнял город и уплывал в поля. И слушая заунывный кладбищенский звон, Ася подумала, что всегда звон этот, входя в ее бытие, является предшественником перемен, как бы отсчитывая этапы ее жизни. «Жизнь, Аська, одновременно — жестокая игра и прекрасная сказка», — вспомнила она. Ее игра продолжается. Но будет ли теперь в ней место прекрасной сказке?