XXXIII. Ночь

Было уже далеко за полночь, когда Огнянов после бесчисленных мытарств вернулся на свое укрепление.

Защитники еще бодрствовали, лежа в темноте на принесенных из дому родными половиках и рогожках. Укрывшись плащами, люди негромко переговаривались, устремив глаза в безлунное звездное небо. Огнянов бесшумно пробрался между ними и, надломленный физически и нравственно, рухнул на землю как убитый. Он старался сосредоточиться, собраться с мыслями или хотя бы забыться сном, столь необходимым ему для того, чтобы встретить завтрашний день бодрым и крепким… Но мысли его, как потревоженный пчелиный рой, беспорядочно витали в пространстве, и сон бежал от него. Не так-то легко заснуть накануне сражения, или, вернее, накануне катастрофы.

Между несколькими повстанцами, лежавшими поблизости, завязался приглушенный разговор, сразу привлекший внимание Огнянова.

—Говори, что хочешь, наше дело гиблое, — начал один.

—Обманули, одурачили нас, браток, — со вздохом сказал другой.

—Должно, совсем нам разум отшибло, — послушались бродяг… Сами свои дома подожгли, — откликнулся третий.

—На кой черт сдалось нам это восстание!

—Теперь уж поздно панихиду служить.

—А что же делать?

—Спасения, спасения искать.

—Спасение одно: давай бог ноги! — услышал Огнянов знакомый голос.

—Вот, вот! Бежать — горя не видать.

—На месте стоять — пропадать, — дополнил другой.

—Завтра улизнем через Вырлиштницу.

—Лучше бы сегодня…

—Не выйдет, охрана задержит…

—Ну, так завтра; завтра обязательно.

—Да, да, в общей кутерьме.

—Но ведь тогда все удирать будут, — как бы нас другие не упредили.

—Только вот этот Огнянов… сущий пес!.. Как бы он не заметил.

—Огнянов? Да он еще вчера сам сбежал!

—Сбежал?

—Одни мы, бедные, в дураках остались…

Но тут Огнянов встал во весь рост и крикнул:

—Лжете, несчастные, я здесь!

Этот грозный голос, прозвучавший во мраке, заставил всех притаиться.

Огнянов с ужасом и возмущением слушал эти разговоры. Не было сомнений, что они выражали общее настроение повстанцев и здесь, и на других укрепленных пунктах. Голос одного из говоривших показался Огнянову очень знакомым. Но чей это был голос, он припомнить не мог.

«Боже мой, боже! — думал Огнянов, закрывая грудь полой плаща, чтобы холодное дыхание ночи не проникло под платье. — Как неудачно все сложилось! Какие разочарования! Какие измены!.. Живи после этого, дорожи этой проклятой жизнью!.. Завтра будет бой, и я уже предвижу, чем он кончится… Паника объяла сердца, страх смерти ослабил руки и затемнил разум тех, кто пришел сюда, чтобы отдать свою жизнь… Народ был так воодушевлен, он надеялся, он верил, как дитя, а теперь трепещет, как дитя… Подлость одних увлекает и других на путь подлости… Бяла-Черква и ей подобные обманули наши надежды, деморализовали Клисуру. Это — подлость, это — коварная измена общему делу… Бяла-Черква — город интриганов, способный лишь на то, чтобы изменять и порождать изменников. Он может производить на свет только Кандовых да Аврамов, и он породил Раду! Ах, эта Рада, она отравила последние часы моей жизни. И я сам ищу смерти, я прощаюсь с жизнью, проклиная ее. О боже мой, как гордо, как радостно встретил бы я смертный час, если бы умирал с сознанием, что я любим, озарен лучами верной любви, что хоть одна чистая слеза упадет на мою безвестную могилу… Но умереть в тот час, когда все для тебя умерло в этом мире, когда видишь свои кумиры затоптанными в грязь, свои идеалы погребенными! Любовь… революция!.. Как тяжка, как печальна такая смерть! О, как она желанна, как необходима таким несчастным, как я!»

Горный ветер угрюмо выл над дремлющими полями. Листва окрестных лесов шелестела глухо и печально, и шелест ее в ночной мгле казался особенно зловещим. Вся природа, горные вершины, долы и ущелья кругом настороженно вздыхали. Звезды на небе мигали быстро и беспокойно. Время от времени раздавался крик ночной птицы в чаще, потом снова наступало мертвое молчание… Подобный далекому стопу, горный ветер завывал протяжно и уныло над головами лежавших в окопах повстанцев. Этот стон болезненно отзывался в сердцах, и люди вздрагивали и озирались во мраке ночи. Потом снова погружались в беспокойную дремоту, исполненную смутных и страшных сновидений, но то и дело просыпались, дрожа от ночного холода и ледяных лобзаний ветра.

Наконец горластый хор клисурских петухов разорвал тишину и огласил горную глушь своим веселым приветом; это был предвестник зари, золотого солнца, пробуждающейся жизни, праздника природы, обновленной весною.