Война 1812 года в русской литературе

Отечественная война 1812 года, вызвав мощное патриотическое движение широких народных масс, показала всему миру огромные возможности русского народа. Идея народа как активной исторической силы, идея национальной свободы, национальное самосознание в широком смысле слова — все эти последствия Отечественной войны оказались важными для всего дальнейшего развития русской общественной мысли и русской литературы, при неизбежном, конечно, различии в понимании этих идей в разных общественных кругах и, следовательно, при неизбежной идеологической борьбе. Особенно значительными оказались впечатления 1812 года для поколения, воспитавшегося под их влиянием — для Пушкина и его сверстников, для основного круга писателей-декабристов. Нужно обратить особое внимание на литературные отражения войны 1812 года, так как на этом материале становятся ясны предпосылки как прогрессивной литературной деятельности декабристов, Грибоедова, Пушкина, так и реакционных течений, усилившихся после войны 1812 года.

Двойственный характер антинаполеоновских войн за независимость и в том числе война, которую вела в 1812 г. Россия, не мог не сказаться в идейных разногласиях в литературе и журналистике.

Восприятие войны 1812 года представителями реакционно-крепостнического дворянства и прогрессивными элементами дворянской интеллигенции было глубоко противоположным. Если первые стремились использовать народный героизм для пропаганды слепой шовинистической ненависти к «крамольному» Западу, то вторые видели в Отечественной войне начало идейного пробуждения русского народа от вековой спячки, залог его будущего прогрессивного развития, на основе усвоения Россией лучших сторон западноевропейского просвещения.

Одним из наиболее характерных выразителей официально-консервативного «патриотизма» явился глава рутинного, архаического направления в общественной мысли и в литературе, — А. С. Шишков. Знаменательно, что именно ему, автору программно-шовинистического «Рассуждения о любви к отечеству», было поручено Александром I составление правительственных манифестов во время Отечественной войны. Торжественно-риторичный, высокопарный стиль шишковских манифестов в напряженной обстановке 1812 года оказывал немалое эмоциональное воздействие на самые разнообразные слои русского общества (особенной популярностью пользовался «Приказ» от 29 сентября 1812 г., в котором Шишков выражал надежду увидеть «в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина»).¹

Но основа шишковского патриотизма была глубоко реакционна - война с французами это прежде всего война с «тлетворным» духом французской революции. Шишков подчеркивал, что война с Францией должна носить идеологический характер. Он предлагал, прервав «все нравственные связи» со «злочестивым народом», «возвратиться к чистоте и непорочности наших нравов», ² т. е. к православно-монархическим устоям.

Близкие к шишковскому «патриотизму» идеи усиленно развивались на правом фланге русской журналистики. В полном согласии с воззрениями самого А. С. Шишкова, орган шишковской Беседы («Чтения в беседе любителей русского слова») усиленно восставал против всяких культурных связей с Францией. Но особенно значительной в смысле насаждения идей реакционного национализма была роль «Русского вестника» С Глинки. Именно в журнале С. Глинки нашел свое крайнее выражение реакционный «квасной патриотизм», характеризующийся ненавистью ко всему иноземному, вплоть до французских вывесок.

«Русский вестник» стоял на страже основ православия и поэтому, возрождая интерес к героическим традициям русского прошлого, он придавал им клерикальную окраску. Так например, великий русский полководец Суворов оказался в трактовке С. Глинки носителем «божественных истин», преемником Моисея.

Журнал С. Глинки защищал незыблемость и крепостнического уклада и призывал сражаться не только «за веру, за царя», как гласила официальная формула, но и «за отца-помещика».³

Противоположную, прогрессивную струю русского патриотизма представлял в журналистике 1812 года «Сын отечества», издававшийся под редакцией Н. Греча (в этот период — прогрессивного журналиста, впоследствии примкнувшего к лагерю крайней реакции).

«Сын отечества» (несмотря на отдельные отклонения в сторону реакционного национализма) проявлял живой интерес к национально-освободительным движениям всех времен и народов, — и самую войну русского народа с Наполеоном рассматривал, как составную часть общемировой освободительной борьбы.

Так, известный И. К. Кайданов, преподававший курс истории Пушкину и его лицейским товарищам, печатал здесь свою статью «Освобождение Швеции от тиранства Христиана II, короля датского», кончавшуюся знаменательными словами: «Мужественные, благородные россы! Если шведы, народ слабый в сравнении с вами, попрали датского деспота, то можно ли сомневаться, что ваше мужество, терпение и примерная любовь к отечеству сокрушат силы всемирного тирана ...»¹

Если С. Глинка гордился отсутствием в его журнале переводных статей, то в «Сыне отечества» печаталась и переведенная из Квинта Курция свободолюбивая по духу речь скифского посла, обращенная к Александру Македонскому, на тему о том, что «между владыкою и рабом не может быть дружбы», ибо «народ порабощенный имеет право воевать и во время мира». Здесь же публиковались отрывки из «Истории Нидерландов» Шиллера, из которых читатель мог узнать, что в XVI в. в Голландии и Фландрии «свободные граждане» смирили «грозный бич самовластия» и «новая республика водрузила победоносное знамя свободы на земле, увлаженной кровию верных граждан».²

Так, на фоне травли «крамольного» Запада со стороны охранительных кругов, «Сын отечества», призывавший к освободительной войне с Наполеоном, доводил до русского читателя мысль великого немецкого поэта о том, что знамя свободы, и даже еще конкретней — республики, является необходимым спутником в борьбе народа за его национальное освобождение.

Особенно знаменателен интерес, который «Сын отечества» проявлял к испанским событиям. Если «Русский вестник» либо совсем замалчивал актуальную тогда испанскую тему, либо трактовал ее в «охранительно»-консервативном духе, то в «Сыне отечества помещались такие заметки: «„Боитесь ли вы французов? “ — спросил у крестьян (Московской губернии) один из наших офицеров. — „Чего бояться, батюшка? — отвечали они, — наши кирилловцы их приугомонили: не смеют носу показать“. Добрые крестьяне, начитавшись в газетах об испанских гверильясах, называют кирилловцами тех, которые ополчаются по деревням, для отражения неприятельских набегов».³ Эта параллель между гверильясами и русскими партизанами не была случайной. Мысль о том, что как Испания, так и Россия дали образцы великих народных антинаполеоновских войн, — обычна в прогрессивной русской журналистике этой поры. Параллель между Россией и Испанией не была чужда и общественному мнению Запада (Байрон в «Бронзовом веке»).

Наиболее ярко проявился патриотизм «Сына отечества» в декларативной статье А. П. Куницына «Послание к русским».¹

Ни слова не упоминая о религиозном и монархическом характере войны, который так усиленно пропагандировали консерваторы из шишковской Беседы и «Русского вестника», Куницын подчеркивает ее гражданский, освободительный пафос. Куницын обращается к своим соотечественникам с пламенным призывом: «сохраним единую только свободу, и все бедствия прекратятся ...», «... умрем свободными в свободном отечестве», доказывает недопустимость политики уступок по отношению к Наполеону.

В отличие от галлофобов, огульно дискредитировавших всю французскую нацию, Куницын указывает, что французские солдаты «проливают кровь свою за дело их тирана» и что «их родственники и единоземцы проклинают варварство тирана и безумие соотечественников, ибо нет большего безумия, как стремиться на погибель в чужие страны, не имея в виду благородной цели ...»⁴

Самая терминология Куницына («сограждане», «свободное отечество» и т. д.) восходит к политическому лексикону французской революции и предвосхищает политическую терминологию декабристов. Если вспомнить, что именно Куницын был профессором политических наук в Лицее («Он создал нас, он воспитал наш пламень», — писал о нем Пушкин), станет ясно, в каком свете идейные ученики Куницына, Пушкин и его друзья, воспринимали героику 1812 года, каковы были идейные основы их патриотизма. Мечта о «свободном отечестве», в 1812 году направленная против завоевателя Бонапарта, впоследствии оказалась обращенной против аракчеевщины.

Среди отзвуков Отечественной войны в русской публицистике особое место занимают «Письма из Москвы в Нижний Новгород» И. М. Муравьева-Апостола, появившиеся в «Сыне отечества» 1813—1814 гг. Общественно-политические тенденции «Писем из Москвы» являются откровенно-реакционными: война с французской революцией.Муравьев-Апостол с злорадством предсказывал неизбежную гибель французской нации. Несмотря на общую охранительно-шовинистическую идеологию «Писем из Москвы», воззрения Муравьева-Апостола по литературно-эстетическим вопросам сыграли положительную роль, так как объективно совпали с прогрессивными тенденциями своего времени.

Основой литературно-критических взглядов Муравьева-Апостола было стремление освободить русскую «словесность» от рабского подражания «робкому, изнеженному вкусу» французов. Муравьев-Апостол протестует против изысканности, утонченности салонной эстетики, он проповедует возврат его к национальной почве (олицетворением является «богатырь» русской поэзии Державин). Муравьев-Апостол поднимает принципиальный вопрос о верности художника изображаемой «природе». По его мнению, выражение «украшать природу» представляет собой «явную бессмыслицу», «ибо украшать природу невозможно; напротив того, лишним тщанием давать несродные ей прикрасы — значит портить ее ...»

Особенно принципиальны высказывания Муравьева-Апостола о необходимости создания национальной комедии. Господство французской комедии на русской сцене он объясняет тем, что великосветское общество, на которое ориентируется русский театр, утратило свой национальный облик

В отличие от шишковцев и С. Глинки, Муравьев-Апостол не связывал идею возврата к национальной почве с отказом от усвоения богатств мировой культуры. Характерно, что им был поднят вопрос о необходимости изучения античной литературы в подлинниках, здесь он перекликается с Н. И. Гнедичем. Он пропагандирует также творчество Данте и Сервантеса, Мильтона и Шеридана, Виланда, Лессинга, Шиллера, считая их явлениями национально-самобытными. Все эти мысли, оказали влияние на развитие национально-русского эстетического самосознания, на эстетическое мировоззрение декабристов, Грибоедова и Пушкина.

Следует сказать, что в «Сыне отечества» в отделе «Смесь» в изобилии помещались «анекдоты», рисовавшие героизм русских людей во время Отечественной войны. Если часть этих «анекдотов» носила лубочный, сусальный характер, то, художественные зарисовки полуочеркового типа, как рассказы о капитане Захарове который, будучи раненым, отослал на линию огня двух несших его кононеров («вы там нужны, а меня и двое как-нибудь доволокут!»), или о раненом гренадере, не понимавшем, почему лекарь щупает ему спину («ведь я шел грудью!»), эти и подобные рассказы, в лаконической форме раскрывавшие героизм простого русского человека, безусловно играли положительную роль.

Немало откликов породила Отечественная война и в современной ей поэзии.

Представители консервативно-дворянских кругов откликнулись на события 12-го года произведениями торжественного одического жанра. В одах Капниста, П. Голенищева-Кутузова, Н. Шатрова и других война с «галлами» воспевается либо как одна из традиционных войн царской России, либо как война, наделенная мистическим, «божественным» смыслом. Характерно, что Державин, в этот период переживавший творческий упадок и влияние мистицизма, в «Гимне лиро-эпическом на прогнание французов из отечества ...» трактует Наполеона, как «седмьглавого Люцифера», как «князя тьмы»:

Исшел из бездн огромный зверь,
Дракон иль демон змиевидный.

Этому апокалиптическому образу у Державина противостоит «агнец белорунный», под которым нужно было подразумевать русского царя.

Представители передовой дворянской интеллигенции, отстаивавшей гуманистические. Н. М. Карамзин, заверяя Александра I в своих верноподданнических чувствах, в то же время указывал, что основной вывод, который он сам делает из Отечественной войны, — это мысль о необходимости просвещенного абсолютизма. Ужасаясь «безначалию» французской революции, он в то же время советует царю быть «справедливым», а не тираном, насаждать «знаний тихий свет» и, главное, «заботиться о всеобщем мире»:

У диких кровь рекою льется;
Там воин — первый человек;
Но век ума — гражданский век.

(«Освобождение Европы и слава Александра I»)

Характерная для ряда поэтов этого времени идеализация «просвещенного» царя сказалась и в стихотворении лицеиста Пушкина «На возвращение императора Александра I из Парижа в 1815 году».

Из патриотических стихотворений Жуковского, навеянных 12-м годом, наибольшую популярность получил «Певец во стане русских воинов». Несмотря на условное оформление этих стихов в духе классицизма («стан русских воинов» дан в тонах декоративных, Платовы и Багратионы более походят на античных героев, а ружейные пули заменяются, согласно одическим канонам, «стрелами»), героическая патетика «Певца», запечатленная в необычных для одической тематики, типично-балладных по размеру и мелодике стихах, оказывала огромное воодушевляющее воздействие на передовую дворянскую молодежь.

Показательно, что в понятие «родины святой» Жуковский включает не только военную славу, — Россия для него это —

Страна, где мы впервые
Вкусили сладость бытия,
Поля, холмы родные,
..........

Златые игры первых лет
И первых лет уроки.

Это включение в понятие отечества не только абстрактных, связанных с государственным величием, с мощью «державы», но и лирических, интимно-бытовых черт, расширяло представление о патриотизме, делало его более конкретным.

Еще конкретней выражено патриотическое чувство в стихотворении К. Н. Батюшкова «Послание к Дашкову». Здесь поэт обошелся без упоминаний о боге и царе. Он говорит лишь о «море зла», о «бледных полках» нищих, о страданиях, которые терпит его родина под пятой завоевателя, — и на фоне этих ужасов Батюшков отказывается от прежних лирических тем, не хочет воспевать «любовь и радость ... беспечность, счастье и покой», пока враг не изгнан из пределов России.

В таком раскрытии темы патриотического долга, в противопоставлении борьбы за счастье родины мирным наслаждениям уже намечались мотивы будущей декабристской лирики

Особое место в русской поэзии 1812 года занимают глубоко народные басни И. А. Крылова. Особенно знаменательна басня «Волк на псарне», в которой Крылов, не выходя из рамок басенного иносказания, дал замечательный по выразительности образ Кутузова, в виде старика-ловчего.

Огромное влияние оказали события 1812 года на формирование мировоззрения будущих декабристов. События Отечественной войны показали первым русским революционерам героическое лицо русского народа и его право на свободное существование.

По словам писателя-декабриста А. Бестужева, в 1812 г. «народ русский впервые ощутил свою силу». А в «Письмах русского офицера» Ф. Глинка, вспоминая фразу, брошенную крестьянской девочкой (о французах): «Да мы б им, злодеям, и дохнуть не дали! и бабы пошли бы на них с ухватами!» — восклицает: «О! у нас может быть то, что в Испании!»²

Так, лучшие представители прогрессивной дворянской интеллигенции проникались в результате событий Отечественной войны глубокой верой в творческие возможности задавленного крепостническим гнетом русского народа. Настроения декабристских кругов, их отношение к великой народной войне позже выразил Грибоедов в наброске трагедии «1812 год».

Одним из наиболее выдающихся литературных документов, характеризующих отношение передовых слоев дворянства к Отечественной войне, является «Дневник партизанских действий 1812 года» Дениса Давыдова, частично печатавшийся в 1820—1822 гг. в «Отечественных записках» П. П. Свиньина и впоследствии вышедший отдельным изданием. Продолжая линию военно-бытовых очерков, частично восходящую к «Письмам русского офицера» Ф. Глинки, Давыдов запечатлел в своем «Дневнике» героизм безвестного крестьянина Федора «из Царева Займища», оставившего жену и детей для того, чтоб добровольно сражаться в партизанском отряде.

Одной из характерных особенностей прогрессивной линии русского патриотизма 1812 года была мысль о том, что героизм народных масс, проявленный в 1812 году, был делом не только русского народа, но и других народов России. Так, Ф. Глинка впоследствии в «Очерках Бородинского сражения» (1839) отметил, что «дети Неаполя и немцы», служившие в рядах наполеоновской армии, дрались не только с «подмосковной Русью», но и с «соплеменниками черемис, мордвы, калмыков и татар». Он был первым, кто, говоря о 12-м годе, отдал должное героизму «малых наций» России, сражавшихся в 1812 году бок-о-бок с русским народом против полчищ Бонапарта.

Тот же Ф. Глинка в «Письмах русского офицера», рассказывая о преданности польской аристократии Наполеону, сумел в то же время найти теплые слова для угнетенной земельными магнатами польской бедноты. По-новому взглянули передовые русские люди и на такую угнетенную, считавшуюся «отверженной» национальность, как евреи.

Так «Сын отечества» печатает речь одного еврея, обличающую захватническую политику Наполеона; среди «Анекдотов» Ушакова (1814) мы находим такие характерные заголовки, как «Человеколюбие евреев», «Великодушие и бескорыстие еврея» (в одном из таких «Анекдотов» доказывается, что евреи «не заслуживают тех упреков, коими некогда отягчаемы были», ибо проявили на деле «любовь и признательность к славе и благоденствию России»).

Если крупнейшие представители русской литературы, современники 1812 года, запечатлели в своем творчестве идею национального сознания, вкладывая различное содержание в зависимости от существа их позиции, то в то же время стремление реакционно-дворянских кругов использовать события 12-го года в интересах укрепления самодержавно-крепостнического режима вызвало целый поток грубо-тенденциозной, псевдопатриотической литературы. Казенный верноподданнический псевдопатриотизм проповедовался и в многочисленных антифранцузских брошюрах и на театральной сцене (драмы: Б. Федорова «Крестьянин-офицер», а после взятия Парижа напыщенные драматические аллегории, балеты и пантомимы «Русский в Германии», «Казак в Лондоне», и т. д.), а также в сатирических стихотворениях, изображавших поражение французов в намеренно аляповатых тонах грубого шаржа. Особую популярность приобрела впервые напечатанная в 1814 г. песня «За горами, за долами», представляющая Бонапарта в виде неудачного плясуна:

Бонапарту не до пляски,
Растерял свои подвязки,

Хоть кричать — пардон.

Именно этот стиль тенденциозно-аляповатого оглупления противника господствовал и в большинстве произведений так называемого «лубка» 1812 года. Стоит вспомнить о знаменитых «афишах» графа Ростопчина, представляющих собой грубую подделку под «простонародный» язык с целью сознательного переключения стихийного народного энтузиазма, вызванного Отечественной войной, в желательное для правительственных сфер «благонамеренное русло. Не следует, конечно, забывать, что в грозные дни, предшествовавшие вступлению врага в стены Москвы, ростопчинские афиши играли роль едва ли не единственного бюллетеня о ходе военных событий для населения Москвы и, поскольку они стремились рассеять панику, вызванную неприятельским вторжением, призывали к вооруженному отпору французам и т. д., они до известной степени мобилизовали народную активность; и тем не менее основная, крикливо-шовинистическая направленность афиш московского главнокомандующего была в своей основе глубоко фальшивой и предвосхитила тот стиль псевдопатриотического фанфаронства «шапками закидаем!», который принял столь отталкивающие формы в позднейшем развитии идеологии русского царизма. Достаточно вспомнить ростопчинскую афишу о «московском мещанине» Карнюшке Чихирине, который, якобы, обратился к Бонапарту (заметим, «вышед из питейного дома») со следующей тирадой: «Полно тебе фиглярить: ведь солдаты-то твои карлики, да щегольки ... Ну где им русское житье-бытье вынести? От капусты раздует, от каши перелопаются, от щей задохнутся ...»¹

Само собой разумеется, что, несмотря на ультрапатриотические претензии, этот деланно-ухарский стиль псевдонародного лубка имел очень мало общего с подлинно народным патриотизмом. Представляя врагов пустыми и глупыми хвастунами, Ростопчин тем самым принижал ту роль, которую сыграл во время Отечественной войны русский народ, сумевший одолеть могущественнейшую в мире армию гениального полководца.

Произведения подлинно народного творчества, дошедшие до нас в многочисленных записях рисуют совсем иное, в корне отличное от лубочного «примитива восприятие «грозы двенадцатого года» народными массами.

То, что в лубке представлялось плоским фарсом, народная песня отображала как высокую трагедию. В песенном творчестве народа никогда не затушевывалась тяжесть испытаний, выпавших на долю России.

Разоренная путь-дорожка
От Можая до Москвы
..........
Разорил меня, путь-дорожку,
Неприятель — вор француз.²

И в то же время в большинстве песен звучит бодрая уверенность в неминуемой победе народа над грозным «злодеем; эта уверенность передается в замечательных по образности словах песенного Кутузова:

А мы встретим злодея середи пути,
Середи пути, на своей земли,
А мы столики ему поставим — пушки медны,
А мы скатерть ему постелим — вольны пули,
На закусочку поставим — каленых картеч;
Угощать его будут — канонерушки,
Провожать его будут — все козачушки.¹

Если псевдонародная, выполнявшая заказ правящих кругов, литература пыталась представить российского самодержца центральной фигурой Отечественной войны, то песенная традиция сохранила другой образ Александра I, безвольного, отнюдь не блещущего героизмом царя, который, узнав о страшных замыслах завоевателя,

... призадумался,
Его царская персонушка переменилася.

Оробевшему царю противопоставляется бесстрашный «генералушка» сам Кутузов, обращающийся к Александру I с мужественной речью, полной сознания собственного достоинства и даже носящей несколько снисходительный характер:

Не пужайся ты, наш батюшка, православный царь! ²

Точно так же в другой песне беспомощным «сенаторам», плачущим «горькими слезами», противостоит другой народный герой, не менее любимый, чем Кутузов, храбрый казак Платов.

Война 1812 года оказала несомненное влияние на идейное развитие всей последующей русской общественной мысли и литературы. На мрачном фоне николаевского безвременья воспоминания об Отечественной войне будили в передовых русских людях героические эмоции. Недаром Пушкин, беспощадно высмеявший в «Рославлеве» напускной патриотизм консервативного дворянства во время Отечественной войны, в то же время неоднократно возвращался к теме 12-го года, неизменно подчеркивая героизм «великого народа», сумевшего отстоять независимость родной земли.

Для подлинных патриотов пушкинской поры, застигнутых врасплох последекабрьской реакцией, 12-й год был одним из самых ярких, волнующих воспоминаний. Отсвет «зарева московского» противостоял в их восприятии тусклой обыденщине 30-х годов. Недаром в пушкинском «Современнике» находит приют знаменитая «кавалерист-девица» Н. А. Дурова. Характерно, что одобренные Пушкиным «Записки» Дуровой, жизненный путь которой резко дисгармонировал с застойным, косным дворянским бытом, были недоброжелательно встречены двором и самим Николаем I. В «Современнике» же печатает свои военные очерки и хранитель партизанских традиций Денис Давыдов. Одну из своих статей, предсказывающую на основе опыта 12-го года огромную роль партизанской народной войны для России, Давыдов кончает знаменательными словами: «Еще Россия не подымалась во весь исполинский рост свой, и горе ее неприятелям, если она когда-нибудь подымется».³

А за несколько лет до возникновения пушкинского «Современника» стихи того же Давыдова приветствовал в своем дружеском послании П. А. Вяземский именно как отзвук партизанской удали 12-го года:

И мерещится старуха,
Наша сверстница — Москва,

не Москва одряхлевшей знати,

А двенадцатого года
Удалая голова,
Как сбиралась непогода,
А ей было — трын-трава.

Об ушедшей героике 12-го года тосковал и Ф. Глинка, в одном из лучших своих стихотворений воспевший восставшую «из пепла» «матушку-Москву», а в «Очерках Бородинского сражения» давший яркое, художественное отображение великой битвы.

Для передовой молодежи 30-х — 40-х годов 12-й год представлялся полулегендарным, овеянным славой событием. Многочисленные устные предания, не говоря уже о литературных источниках, воспоминания участников и очевидцев воссоздавали перед последующими поколениями величавую картину героического подъема русского народа. Вспомним свидетельство А. И. Герцена: «Рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о взятии Парижа были моей колыбельной песнью, детскими сказками, моей Илиадой и Одиссеей».¹