Д. Мильтон

Речонка среди выжженной земли вздрагивала и испуганно прижималась к земле, как звереныш, застигнутый грозой. Шатались корявые черные столбы на берегу, остатки деревьев, словно рядом по земле били тяжелые молоты. Ни звука, ни красок. Под гнойным небом двойной цепью ползут к реке плоские бронированные машины. Вот уже передние, машинально вытянув хоботы орудий, вспахивают черную воду. Белые пенные крылья вырастают у машин при переправе. Опять беззвучно дрогнули черные стволы, гарью затянуло берег и передний танк, уже рывший песок мокрыми гусеницами, остановился, выбрасывая из щелей башни жирный, копотный дым.

Оставив полдюжины костров над рекой, поредевшая цепь танков упорно ползла к горизонту. Там, за краем равнины, что-то клубилось, вспыхивало, перебегало огнями - и надо всей наземной суетой величаво висела в зените странная туча, сущий кочан капусты на массивном лохматом стебле. Разбухший бок пересекали, как шрамы, белые следы боевых «стрел».

Потом появился город. В мелькании черно-рыжей неразберихи, сквозь пляску царапин, подобных ливню, увидел Вирайя, как весело всеми окнами озарился изнутри многоэтажный дом. Будто падающая штора, медленно осела передняя стена. Водопад обломков балок и праха накрыл несколько бегущих фигурок...

Снова скачут ржавые пятна - следы нескольких веков хранения... Вот окоп, а в нем - солдаты. Стертые грязью и копотью лица под краем каски со змеей. Солдаты лихорадочно кормят снарядами громоздкое орудие, отскакивают - и орудие трясется, как в приступе падучей, откашливаясь и возвращая дымящиеся гильзы. Другие солдаты - с руками и головами, обмотанными кровавыми тряпками, сидят в длинной глубокой траншее, в дождевой хляби, и выскребают ложками дно котелков...

…И снова, клубясь и пенясь, вздымается эта странная туча на толстом растрепанном стебле. Только теперь она вырастает из морских глубин; чудовищный вал легко опрокидывает оскаленные пушками, многоярусные военные корабли.

Когда Савитри, историк Ордена, выключила равнодушно трескучий проектор, Вирайя долго не мог говорить, не мог подняться из глубокого кресла. Стальные, огненные монстры, сшибаясь в поединках, топтали, как хрупкую траву, своих создателей. В этом была некая логика навыворот, убедительная, как всякий бред.

Нелюдимая, надменно-язвительная Савитри еще там, на Черном Острове, почему-то взяла под покровительство Вирайю. Может быть, мятущаяся душа архитектора, столь далекая от зрелости и силы, вызывала в Савитри материнский отклик?.. Теперь, в свежевырытом убежище, под гранитной толщей Меру - Горы Единого, она впервые показывала другу древние, полуистлевшие кинопленки.

Аштор глупо, истерично ревновала Вирайю к Савитрии. Сегодня она с утра закатила скандал, хотя и знала прекрасно, что любовник никак не может взять ее на просмотр. Все-таки, Аштор имела лишь предварительное посвящение Внешнего круга - ниже стоял только раб.

Разумеется, как все Избранные, Вирайя с детства знал о кровопролитной и славной Войне Света и Тьмы: о том, как девятьсот лет назад некая северная держава, ранее бывшая колонией Островов Блаженных, обрела самостоятельность и стала накапливать гигантские арсеналы. Пришлось Избранным поломать головы, изобретая все более страшные виды оружия. Неустойчивое равновесие тянулось более века. Наконец, северяне нанесли коварный удар. Их десант был перебит; в ответ «силы Тьмы» потопили флот Империи. С обеих сторон взмывали стаи Сестер Смерти. Островам посчастливилось уцелеть. Северная страна вымерла полностью: позднее это изображалось, как великая победа «сил Света». Имя главного военачальника северян, пропавшего без вести, Круг запретил произносить. Его называли только Враг или Лжец...

Тогда-то живой бог и приказал истреблять все, даже зачаточные очаги культуры вне Архипелага. Чтобы никто и никогда не смог посягнуть на обитель Никем не Рожденного, на Священную Расу... Цветущие страны были испепелены. Теперь Орден тщательно следил, чтобы нигде на планете не начали пользоваться парусом, компасом, жечь нефть или плавить руду. Распространение элементарных знаний пресекалось жестокими казнями.

Доныне в школах зубрят пышнословные стихи о низвержении сынов Севера во главе с Врагом, посягнувшим на престол Вселенной. Стоят в городах колоссальные помпезные арки и памятники, подобные тому, перед входом на Священный Стадион, где крылатый воин в солдатской каске, красуясь непомерными плечами и бицепсами, мечом высотой до груди прикалывает корчащегося чешуйчатого гада.

Времена славных походов и гениальных полководцев, великих воздушных сражений и полетов Сестер Смерти всегда казались Вирайе хрестоматийно-бесплотными. Рассказы о них пахли мифотворчеством и казенным пафосом... Но выцветшие фильмы Савитри придавали мифам гнетущую, будничную достоверность.

...Это было позавчера. А сегодня Вирайя принимал внутреннюю отделку астрономической обсерватории. Убедившись, что работа отделочников не оставляет желать лучшего, он вышел на площадку и нетерпеливым жестом отпустил вездеход.

От самых ног уходила вниз крутая каменная осыпь, бурыми клиньями рассекая полукольцо девственно-чистого снежного склона. Далеко внизу среди камней кустились нежные бело-розовые цветы, которые он давно хотел нарвать для Аштор. Вирайя постоял немного, примериваясь, и поставил ногу на плиту, предательски покачнувшуюся под его тяжестью.

Впрочем, осторожно спустившись на несколько шагов, он убедился, что качающиеся глыбы достаточно крепко сидят в своих гнездах. Молодому и ловкому человеку, каким был архитектор, ничего не стоило одолеть эту осыпь. Он продолжал слезать боком, иногда придерживаясь руками, но вскоре, почуяв безопасность, сделал один прыжок, другой… Может, никогда так легкомысленно не взвивался черный, леденящий душу плащ адепта Ордена!

Разогнавшись, Вирайя не смог остановиться сразу и нанес изрядный урон цветам. Бережно поднимая затоптанные стебли, он вдруг опять - в который раз - увидел, как вспыхивает, оседает и хоронит под собой прохожих громада дома. Дул пряный дневной ветер, бередя старые тревоги, сомнения, так и не получившие ответа. Почему Единый, Держатель Мира, допускает такое? Ведь, если верить учению Ордена, древний Враг со своей армией тоже были творениями живого бога... Как может космос, подвластный Диску, вдруг замахиваться страшным молотом над всей землей? Непонятно, непостижимо!..

То ли Он, Никем не Рожденный, склонен к самоубийству; то ли наслаждается муками смертных – и заслуживает имени Врага; то ли попросту далеко не всесилен, а стало быть, не достоин такого поклонения…

Не так давно Вирайя торжественно доложил по радио Ложе Бессмертных, что строительство подземного города Меру полностью окончено. Многие ярусы коридоров, тысячи комнат, залы для собраний, выдолбленных в толще горы - отделаны и меблированы. Оформлен даже тропический сад, освещаемый искусственными солнцами. Генераторы электростанций, котлы отопления, трубы водопроводов, оборудование цехов и лабораторий - все доставлено воздушным флотом, установлено на место, соединено, подключено. Запасы воды и пищи, топлива и медикаментов собраны полностью, включая резерв сверхглубокого бункера. Арсенал укомплектован, Священная Гвардия заняла посты, рабы всех специальностей и предназначений смиренно ждут господ...

Во время доклада все начальство стройки находилось в ритуальной позе, опустив головы и сложив ладони перед грудью.

А на следующий день они встречали на аэродроме самолет иерофанта. Прибыл тот самый, тучный, отдышливый старец, что руководил посвящением Вирайи. Он уже трижды посещал Меру, - следил, как идут работы, - и теперь должен был принять от имени Ложи готовое убежище. Опираясь на руки Вестников, верховный адепт долго одолевал ступени трапа, затем сгреб своего питомца за плечи и стал с неожиданным пылом целовать.

- Я всегда был уверен, ты оправдаешь! - в самое ухо прохрипел Бессмертный. Сек наискось мертвый снег, и новая огромная звезда - начищенная серебряная медаль - сияла сквозь туман рядом с тусклым Солнцем.

Потом начали прилетать Священные. Неугомонному Трите даже близость ужасного испытания не помешала закатить попойку в свежеотделанном личном бункере, среди зеркал, бассейнов, оранжерейных цветов и драгоценных мозаик. Пьяный, расплескивая багровое вино из плоской чаши, он без удержу молол языком:

- Не успеют, не успеют... В убежище Туле еще проводка не готова, ходят с факелами, и воды нет. О бункерах Внешнего Круга и говорить не приходится, - даже половину не разместят, и то битком... Поздно спохватились.

- Ты одно из двух: или пей, или говори, - вмешался никогда не пьянеющий Равана.

- А-а, - беспечно отвечал русый бородач, заливая себе брюки. - Сейчас все пьют. На Архипелаге как предупредили насчет гнева Единого и спасения достойных - все с ума посходили, особенно в столице. Я там был, из бронетранспортера не вылезал. У кого найдут направление в убежище - разорвут беднягу в клочья со всей семьей, хотя бумага-то именная и другим от нее толку нет. Распределители грабят. Голубая Стража бомбит усыпляющим газом, уснувших грузовиками свозят и сваливают на стадионе. Пытались штурмовать Храм, Гвардия отстреливалась, - что крови было! Ну их! Вирайя, богоподобный, что бы мы без тебя делали? Эй вы! Кто не выпьет за нашего спасителя, тот последняя скотина!..

И так далее, к вящим страданиям Вирайи.

Наконец, одним погожим утром архитектору пришлось постоять на коленях, с закрытыми глазами, перед отворенной бронеплитой люка в Святая Святых - центральную обитель, полную роскоши, непостижимой уму. В это время по гладкому каменному полу с воем катились «черные стрелы» охранения, и в центре их треугольного строя - белоснежный, с пурпурным исподом крыльев и золотым диском на носу, огромный брюхатый «змей»… Одни только адепты Внутреннего Круга имели право встречать эскадрилью снаружи, да и то не смея смотреть на прибывшего в белом самолете. Создания малых посвящений, в том числе парализованная ужасом Аштор, лежали в комнатах, прижавшись лбами к полу.

…Он уже давно знает, что Круг не в силах прочесть мысли; но глубоко сидит воспитанный многими поколениями, панический страх перед черными... Хочется запретить самому себе думать, доискиваться правды. Озабоченный своим раздвоением, Вирайя машинально рвал цветы, пока руки сами не ощутили толщину охапки. Хватит, будет трудно нести наверх…

Вирайя оглянулся по сторонам, ища - чем бы связать букет.

Кто-то кашлянул за высоким, как пьедестал, растрескавшимся камнем; ветер коснулся ноздрей архитектора запахом табака, облагороженного мускусом.

Вирайя спустился и обошел глыбу. Там сидел, втянув голову в плечи, подобрав ноги и кутаясь в овчинный кожух, долговязый мужчина лет сорока, с трубкой во рту. Узкое, костлявое лицо его с глубокими глазницами и провалами щек представляло, по сути, один гигантский нос. («Избранный из Избранных», - подумалось Вирайе). Взгляд жгуче-темных глаз терялся за белым склоном, в заснеженных нагромождениях скал. Жидкие черные волосы, длиной до плеч, повинуясь ветру, то прилегали к щекам, то открывали широкий лоб и порядочные залысины. В худой ширококостной руке, брошенной на острые колени, читалась некая вялость - недостаток жизненных сил. Вирайя успел рассмотреть и табачную желтизну большого пальца, и серый, крупной вязки свитер под кожухом, и мятые белые брюки, заправленные в сапоги с медной пряжкой - а сидящий даже не покосился в его сторону. Время от времени мужчина вынимал трубку изо рта и пускал бледными губами длинную сизую струю.

Человек без знака посвящения, одетый чуть ли не как раб, и при этом не обращавший внимания на приход черного адепта - это было просто невообразимо, мир вывернулся наизнанку! Но, ощутив гнев и досаду, Вирайя решил в очередной раз наказать себя за испорченность, а потому спросил как можно ласковее:

- Прости меня, друг, - не найдешь ли ты, чем перевязать букет?

Наверно, он просто погружен в свои мысли, Может быть, это испытуемый Ордена, постигающий самоуглубление, первые навыки сознательного управления чувствами, а затем - сокровенной жизнью тела? Об этом свидетельствует его худоба и видимая слабость... Кто знает - не длятся ли испытания уже многие годы? Вирайя, принятый в Круг только благодаря безумной спешке с убежищем, мало знал о подробностях настоящего посвящения... Вероятно, сейчас глаза аскета станут осмысленными; он обернется на голос, увидит переливчатую черноту и золотой диск - и зароется лицом в камни, умоляя не превращать его в пепел за невнимание...

Обернулся. Удивленным был его взгляд. Казалось, что черные непрозрачные глаза направлены по обе стороны лица Вирайи, не сходясь в одну точку.

- Можно разорвать платок на полосы, - не слишком внятно сказал носатый. - Ничего более подходящего у меня нет.

Он говорил очень тихо, странно растягивая гласные и спотыкаясь в середине слова. Усилие, нужное для речи, как будто доставляло ему боль. Медленным, сонным движением он достал из кармана кожуха мятый белый платок:

- На, рви!

С полной сумятицей в голове, архитектор принялся отдирать полоску. Кто же перед ним - иерофант? Или просто обезумевший беглый раб? К любопытству Вирайи все еще примешивалось глухое чувство оскорбления: да, глубоко и быстро вросла в душу сверхчеловеческая спесь черного адепта!

Связав цветы жгутом из неуклюже оторванного полотна, Священный сказал:

- Спасибо, брат, - выручил!

Тут Вирайя вдруг обнаружил, что почему-то робеет перед этим носатым, жидковолосым типом, похожим на внезапно состарившегося подростка. Он спросил почти сурово, чтобы отдернуть самого себя:

- А теперь скажи мне кто ты? Каково твое посвящение?

Сидящий откинул голову на камень, выпустил дым через ноздри:

- Хотел бы я сам узнать - кто я! - У него задергалась щека, растягивая рот в кривую ухмылку. - Должно же быть у меня определение? Или само понятие определенности - тоже призрак, как понятие начала и конца?

Это похоже на орденские философствования. Пожалуй, в горах действительно укрылся испытуемый. Он не в силах вернуться в реальный мир, разорвать пелену самовнушенного транса... Имеет ли кто-нибудь, даже Священный, право помешать ему?

...Священный имеет право на все. Вирайя выбрал глыбу поудобнее, присел и опять спросил:

- Значит, ты не знаешь, кто ты?

- Я ни в чем не уверен полностью...

- Хорошо, пусть так. Кто твои родители?

- А какое это имеет значение? Они были такие же, как вы все. Только убеждали меня, что я произошел от них.

- А ты не верил?

- Когда-то верил. Очевидно, моя субстанция выходила из подсознательного состояния...

Вирайя спрашивал, не в силах противиться сладкому, захватывающему чувству опасной игры. Трубка собеседника захлюпала, догорев. Он выколотил ее и достал шелковый клетчатый кисет. Пожалуй, из всего окружающего незнакомец уделял сосредоточенное внимание только трубке, а со Священным говорил небрежно, между прочим, как бы занятый другими мыслями.

- Странно. - Его пальцы привычно набивали обгорелую чашечку, бурый большой палец с грубым плоским ногтем прижимал, утрамбовывая волокна. - Странно, что от моего сознания могут отделяться этакие островки... независимые, что ли! Вот я, например, не знаю заранее, что ты скажешь или спросишь. И не мог предположить, что увижу тебя сейчас. Почему так?

- Ты предполагаешь, что я тоже - островок, призрак твоего сознания? - спросил Вирайя, внезапно ощутив гадливость.

- А чем же ты еще можешь быть? - Он достал драгоценную, сплошь усыпанную бриллиантами зажигалку и стал раскуривать трубку; кожа втягиваемых щек рельефно обрисовывала зубы. Разогнав рукой первые клубы дыма, пожал плечами:

- Возможно, я раздваиваюсь для того, чтобы получше постигнуть самого себя. Через диалоги, вопросы-ответы...

- А тебе никогда не приходило в голову, что ты не один? Что мир существует помимо твоего сознания и любой человек не менее реален, чем ты? Что каждый из «призраков» тоже ощущает собственное «я»?

Он помолчал, терпеливо опустив длинные редкие ресницы.

- Приходило, конечно. Всякое бывало. Но ведь вы сами всегда уверяли меня, что все зависит от моей воли.

- Кто это - мы? Нас же нет! Мы - призраки.

Ответом был снисходительный кивок.

- Да, мой опыт это подтверждает, что истинно лишь мое «я». Иначе было бы столько же мнений и желаний, сколько людей я вижу вокруг себя.

- А разве это не так?!

- Нет, не так. Мне всегда объясняли, что даже то, что делается как бы помимо моей человеческой воли, есть воля, исходящая от меня - всемирного, всеобъемлющего…

Что можно было ответить на это? Пытаясь подавить отвращение, Вирайя внушал себе, что перед ним - больной, несчастный человек. Кем бы он ни был, как бы ни оказался на Горе Единого - надо показать его орденским врачам.

…Орденским? А если это все-таки раб? Или хуже того - подопытный Триты, тоже какая-нибудь живая машина, сбежавшая с поврежденным мозгом? Вызвать что ли, Вестников? Нет, - надо попробовать разобраться самому, еще попробовать...

- Пра-аво же, - тихонько засмеявшись и опустив дрожащие сморщенные веки, тихонько пропел незнакомец. - Иногда мне обидно, что я не могу заставить гору взлететь; или, скажем, почему в ответ на твою просьбу перевязать букет я не смог создать красивую ленточку? Но, в конце концов, это значит, что мое всеобъемлющее «я» состоит не только из рассудка. Рассудок предназначен лишь наблюдать за жизнью Вселенной - то есть, моей души, со всеми ее «островками». Итак, я - одновременно и зритель, и сцена, и труппа актеров! - Он совсем зажмурился, блаженствуя. - Зрителю неинтересно смотреть спектакль, когда он знает весь сюжет наперед и сам всем управляет. А мне вот - интересно! А порой и жутко. Сейчас вы все пугаете меня. Этой звездой, мировой катастрофой. Уговорили прилететь сюда... - Веки затрепетали и взметнулись, в черноте глаз звездными точками стоял страх. Носатый явно искал поддержки у Вирайи. - Ведь, если кто-нибудь меня убеждает - значит, мое всемирное «я» обращается к рассудку? Сцена - к зрителю? Значит, действительно есть какая-то опасность? И существует внешняя сила, которая может быть, когда-то создала меня, а теперь... теперь...

По плоскости его носа, как дождинка по стене, сползла слеза. Губы задрожали.

- Тебе бывает больно? - осведомился Вирайя. Он затягивал диковинный разговор, не в силах ни уйти, ни решиться на что-нибудь другое.

- Да. Если ударить рукой по камню, будет больно.

- Так, значит, есть что-то вне тебя?

- Нет, - прошептал собеседник - совсем упав духом. - Жизнь - это противоборство сил внутри меня: только равновесием борьбы держится и развивается «я». Ничтожный перевес одной из сторон - это и есть боль.

- А если ты спустишься туда, вниз, и бросишься в пропасть, - какая сила победит тогда?! - не в силах больше сдерживаться, закричал Вирайя.

Удивительно легкими были мгновенные переходы настроений носатого. На крик Вирайи он ответил улыбкой, забил себя руками по коленям и долго смеялся мелким, сотрясающим все тело смешком…

- О, если бы я до сих пор не знал, что я единосущ, - то догадался бы сейчас! Ты - это я, я! Тысячу раз говорил себе: прикажи летчику открыть люк - и прыгай! Возьми у Вестника пистолет - и выстрели в себя! Попробуй, познай границы бытия!.. Ха, тысячу ра-аз! Это ис-ку-ше-ние-е, мой дорогой двойник, этого делать нельзя!

- Кто же может искушать тебя?

Опять посерело лицо, тоскливо опустились концы губ.

- В глубинах моего «я» заложены и семена гибели.

Неловко цепляясь длиннопалыми руками за язвы скалы, он встал и выпрямился во весь рост - на худых, как палки, ногах, сутулый, с развевающимися жидкими прядями над курчавым воротом.

- Раз я всеобъемлющ и всемогущ - значит, могу уничтожить и себя. В конце концов, разве Вселенная не гибнет и не заменяется другой, когда я засыпаю?

Шагнув вперед, он вдруг цепко схватил Вирайю за локти. Зубы сжимали мундштук, и речь стала совсем невнятной.

- Никто из вас никогда не говорил со мной, как ты… никто, кроме нее!

- Кроме… кого?

- Ну, это глупо. Зачем я буду рассказывать самому себе?

Его зрачки сливались по цвету с радужкой – словно одни безумно расширенные зрачки чернели на фоне красноватых белков. Такие страшные «глаза» бывают на срезе агата. Вдыхая табачный перегар пополам с запахом сладких духов, Вирайя вдруг представил себе, как он схватит носатого за горло, повалит и будет до изнеможения топтать ногами. Тот, наверное, что-то увидел во взгляде архитектора, поскольку сразу отпустил его локти и попытался затянуться погасшей трубкой. Снова явилась на свет зажигалка - золотая коробочка с узором светоносных камней.

Он тщательно раскурил трубку, отвернулся и, не попрощавшись, не оглядываясь, побежал вверх по осыпи. Нелепый, тощий, голенастый, в расхристанном кожухе с мотающимися полами. Взобравшись с неожиданной ловкостью паука, сутулым силуэтом мелькнул на фоне холодной синевы, в свете двух дисков - Солнца и серебристой звезды, которая уже была не намного меньше Солнца. Исчез.

Постояв еще немного, архитектор зарылся лицом в цветы, жадно втягивая ноздрями горьковатый, почти воображаемый запах сырых лепестков. Разгадка вертелась у самой поверхности, но в руки не шла. А может быть, он просто боялся принять разгадку?

О, эта вечная борьба с собственной трезвостью! Хлестнул по натянутым нервам суматошный, оглушительный треск. Из-за свинцового, морщинистого утеса выплыла тройка пузатых черных «стрекоз». Одна из них отделилась от строя, и как-то боком, со страшной быстротой понеслось на Вирайю. Мгновенно оглохший, исхлестанный пыльным ураганом от винтов, он увидел совсем близко крылатый каравай на брюхе машины, и стертый протектор одного из колес, и - в прозрачном синем пузыре кабины - каски Вестников...

Ожили вековые, выцвевшие кадры Савитри: прямо в лицо Вирайи смотрел черный круглый глаз пулемета. Выронив букет, архитектор побежал, споткнулся, ободранными руками обнял валун... Ему показалось, что за спинами Вестников мелькнуло лицо знакомого старика-иерофанта, злое и растерянное, а затем - алый плащ.

И «стрекоза», взяв крен на другой борт, чуть ли не хвостом вперед унеслась от Вирайи. Две другие уже скрылись за краем осыпи.

Дрожащими руками подобрал он цветы. Сердце бешено колотилось, плясали пятна тьмы, словно дефекты пленки. Брезгливо содрал с букета бурый от пыли жгут...

Вирайе трудно было держаться на ногах, не то что лезть наверх - и все-таки он торжествовал. Он карабкался по качающимся глыбам древнего обвала, смеясь и прижимая к груди охапку цветов. Он смеялся, хотя пальцы его были окровавлены.

Больше не существовало ни загадок, ни сомнений, ни бередящих душу вопросов. Впервые за долгие годы, начиная с горячечной, втайне от всех, работы над городом мечты в зеленом альбоме, с первых крамольных вечеринок у Эанны, пришла звонкая, солнечная ясность. Такая же солнечная, как вершины этих великолепных гор, - изгаженных, изгрызенных железными кротами, залитых кровью тысяч рабов во имя сохранения жизни… чьей? Горы великие, чьей?

Он смеялся и плакал, поднимаясь и утирая слезы обшлагом орденской рубахи. Теперь Вирайе хотелось только одного: чтобы скорее подошла к Земле белая, праведная, разящая звезда и одним ударом уничтожила всю копошащуюся человеческую слизь...