Старина Хемп и Старина Кеп

Выглядел Девон плохо. Шерсть на нем сбилась, кое-где висели колтуны, а под ними проглядывала кожа, тонкая, как у цыпленка. В глазах его то и дело вспыхивала паника, стоило ему увидеть незнакомый предмет или услышать неизвестный звук. Когти на лапах были длинные и острые. Из пасти скверно пахло и, поскольку собачьи мятные пастилки не помогли, я вскоре стал чистить ему зубы специальной собачьей зубной щеткой с антисептиком.

Было в его натуре что-то противоречивое. Гордый и своенравный он казался в то же время одиноким и подавленным, какая-то аура беспокойства и безысходности окружала его. Во взгляде его порой читалась отчаянная тоска.

Этот представитель благородной породы бордер-колли — породы, известной своими высокими стандартами, — каким-то образом потерпел поражение, оказался неудачником. Что с ним на самом деле случилось, я, вероятно, так никогда и не узнаю. Похоже, его не любили, и как служебная собака он тоже не добился успеха. В результате его отвергли и сбросили со счетов — полная катастрофа для собаки, чьих предков на протяжении столетий приучали быть верными одному хозяину и добросовестно выполнять его приказания.

Дело не в том, что с ним физически плохо обращались, — им просто пренебрегали, и это лишало его сил. По-видимому, он чувствовал себя примерно так же, как человек, трижды на протяжении года потерявший работу, который теперь так обескуражен, что не может даже пройти собеседование. Впрочем, некоторые предметы — метлы, палки, мухобойки — вызывали в нем страх: он дрожал и забивался в какой-нибудь угол.

Нет, я не зря над всем этим думал. Во время одного из наших длительных телефонных разговоров Дин мне кое-что рассказала.

После того как ей вернули Девона, он пробыл у нее недолго и почти все это время, днем и ночью, находился в вольере вместе с другими ее собаками; в результате большинство проблем, с которыми столкнулся я, прошли для нее незамеченными. И все же на какие-то элементы его поведения она обратила внимание, поэтому так настойчиво искала нового хозяина.

Дин рассказала, как через некоторое время после продажи увидела Девона среди участников состязания служебных собак. Когда она расставалась с ним, он казался гордым и воодушевленным, а теперь был подавлен и обескуражен. Теперь он вызывал жалость.

Девон выглядел несчастным, — сказала она. — Уши у него повисли. Хвост был опущен. Почему у него опустились уши? Это немаловажный знак.

Мне следовало, по мнению Дин, как-то убедить Девона, что я люблю его и никогда не оставлю, а вместе с тем, — что еще труднее, поскольку он был дико упрям, — заставить его подчиниться моей воле, не повредив психику. От меня требовалось научить его жить в мире со всеми обитателями нашего дома в Нью-Джерси, с людьми и собаками. Такая задача была, пожалуй, мне вовсе не по плечу.

В первый вечер в нашем доме Девон развил такую бешеную энергию, что в итоге вылакал несколько бутылок воды. Он, задыхаясь, носился из комнаты в комнату, подбегал то ко мне, то к Пауле, фыркал на собак, вспрыгивал на диваны и стулья, бегал по лестнице вверх и вниз.

Джулиус и Стэнли сидели тихо, в удивлении поворачивая голову всякий раз, когда он проносился мимо. Мне казалось, что он сошел с ума. В книгах о бордер-колли рассказывается немало леденящих душу историй о том, как эти чрезвычайно энергичные собаки сходили с ума.

Этот пес пугал меня. Казалось, его просто невозможно остановить. Он хватал жвачку или косточку и тут же их бросал. Бегал по кругу: к задней двери, к передней, к мискам с едой и водой, в гостиную — и снова по тому же маршруту. Однако всякий раз возвращался, чтобы проверить, тут ли я. Он мало где притормаживал, но около меня было как раз одно из таких мест.

А не попробовать ли всем нам погулять? Я взял Девона на поводок. Джулиус и Стэнли, все еще слегка настороженные, потрусили рядом, Девон же и тут все время вертелся и кружил, опутывая поводком мои ноги. Он был решительно неспособен пройти со мной рядом хоть несколько шагов. Странно. Видимо, для служебной собаки он слишком мало ходил на поводке.

Вернулись мы усталые. Предвидя бурную ночь, я было подумал, не поместить ли Девона на ночь в клетку. Но даже вид клетки приводил его в ужас.

Джулиус и Стэнли забрались в свои кровати. Я погладил их, чтобы успокоить. Джулиус поглядел на меня с укором, а Стэнли вел себя так, словно никакого Девона вообще не существовало, может, надеялся, что тот и впрямь исчезнет. Если же Девон приближался к нему, Стэнли тихо рычал, что было вообще-то совсем на него не похоже.

До этих пор оба лабрадора неукоснительно придерживались установленных ими правил. Если бы я привел к ним горного льва (у нас так называют пуму), мне кажется, они бы и ухом не повели, а продолжали спокойно храпеть в своих кроватях.

Иное дело Девон. Он подошел к моей постели, очевидно ожидая от меня какой-то команды. «Девон, лежать!» — сказал я, и он улегся на полу. Однако мы оба мало спали в ту ночь. Я часто просыпался, следил за ним и видел, что он следит за мной. Всю ночь на меня неотступно глядели его серьезные темные глаза.

Ни разу они не закрылись, ни разу он не отвел взгляда от моего лица.

* * *

Неожиданно я столкнулся с серьезной проблемой. Выгуливать всех трех собак вместе мне не удастся, во всяком случае, если одна из них — Девон. Без сомнений, этот пес нуждается в весьма основательном моционе, но гулять по отдельности с ним и с лабрадорами я, конечно, не смогу, не хватит времени. Единственный выход — позволить и Девону гулять на свободе, без поводка.

Однако после того, что мне уже пришлось испытать, такая вольность казалось опасной.

Мои лабрадоры были приучены гулять без поводка со щенячьего возраста и никогда не гонялись ни за кем, кроме солнечных зайчиков в нашем дворике. Хотя Девону было уже два года, видимо, по-настоящему его никто еще ничему не учил. Чем он был наделен, так это здоровыми инстинктами охотничьей и пастушьей собаки.

Девон оказался гораздо более беспокойным и неуправляемым, чем я ожидал; упрямство и любопытство смешались в его характере самым причудливым образом. Пес легко пугался, но это вовсе не означало, что, испугавшись, он станет слушаться человека. Я мысленно упрекал Дин: как могла она думать, что мы с этим диким существом поладим? Почему не предупредила меня, до какой степени он неуравновешен.

Мне хотелось, чтобы налаженная жизнь Джулиуса и Стэнли не слишком нарушалась. Менее всего я желал, чтобы они были выбиты из колеи. И я решил: если только увижу, что им плохо, Девона придется отдать. Уж это, по крайней мере, я обязан для них сделать.

Поэтому на следующее утро я вывел всех троих собак во внутренний двор, оставил там Девона, запер на задвижку ворота и повел лабрадоров на прогулку. Не успел я дойти и до угла, как почувствовал, — сзади кто-то есть. Оглянулся и увидел Девона. Он сидел на тротуаре и глядел на меня.

Разве ворота остались открытыми? Нет, задвижка на месте. Как же эта собака очутилась здесь? Перепрыгнула через забор? Времени на размышление не было.

Я потянулся к его ошейнику; он отпрыгнул. Никогда не видел, чтобы собака так быстро бегала, — разве что борзые на собачьи бегах. В мгновение ока он оказался уже на соседней улице и помчался к находившейся там школе.

Загнав Джулиуса и Стэнли во двор, где они уселись, с удивлением взирая на весь этот переполох, я рванул вслед за Девоном с поводком в одной руке и совком в другой. Подбегая к школе, запыхавшийся и потный, я услышал доносившиеся оттуда крики и автомобильные гудки.

Возле школы только что остановился автобус, на котором привезли в школу детей. Припав к земле, Девон бешено лаял на него и кусал шины — пытался пасти. «Нет, нет Девон, — закричал я. — Нельзя! Это же не овца, не овца!» Не успели еще мои слова растаять в воздухе, как я осознал, насколько они нелепы. Однако никто не обратил на меня никакого внимания и меньше всех, конечно, Девон.

Водитель автобуса кричал что-то и жал на клаксон. Родители учеников возмущенно галдели. Девон был занят шинами и отвлекаться не собирался.

Трудно было надеяться, что нам удастся ускользнуть отсюда безнаказанно. Но удирать следовало как можно быстрей. Я подбежал к Девону и крикнул: «Стоять!» Он все еще лаял. Тогда я шлепнул его, чтобы привести в чувство, он замолк. Однако в глазах его читалось веселое возбуждение, — он явно приглашал меня принять участие. Впервые я видел его таким счастливым; даже уши его, наконец-то, приподнялись. Прошло некоторое время, прежде чем он понял, что я его веселья вовсе не разделяю.

Пристегнув поводок, я потащил его прочь, выкрикивая на ходу извинения всем толпящимся вокруг — водителю автобуса, ученикам, родителям, просто зевакам. «Это пастушья собака, овчарка, — пытался я объяснять. — Еще молодая, неопытная. Он думал, что работает — собирает скот в стадо — и принял автобус за большую толстую глупую овцу». Твердя все это, я старался улыбаться как можно более дружелюбно.

Удалялись мы с подчеркнуто небрежным видом, завернули за угол и остановились в небольшом сквере. Всю дорогу до сквера, я, вне себя от злости, грубо дергал поводок Девона… но вдруг мне стало его страшно жаль, — он опять выглядел таким несчастным и забитым. Я сел на скамью. Девон уселся рядом, тяжело дыша и, очевидно, чувствуя себя виноватым. Уши его снова повисли. Как будто его только что чуть не убили.

— Девон, — сказал я устало. — Что же ты, черт возьми, делаешь? Нельзя так себя вести. Нельзя облаивать автобусы. Нельзя от меня удирать.

Он взобрался на скамью, примостился у меня на коленях и потянулся лизнуть меня в лицо. Я обнял его, и хвост его завилял. Завилял, кажется, впервые с тех пор, как мы встретились.

Мне хотелось заверить его, что никогда его не брошу. Но нет — еще не пришло время, еще я не мог этого обещать. Давши слово, пришлось бы его сдержать, — эта собака поняла бы обещание.

Собаки, конечно, не осведомлены о значениях наших слов (хотя с Девоном я не был в этом вполне уверен), но они всегда знают — вы на их стороне или нет. Мне хотелось как-то дать Девону понять, что он мне небезразличен. Хотелось, чтобы он простил мне шлепок, которым я его недавно наградил. Хозяева собак не святые, и каждый может в трудную минуту потерять терпение, особенно если дело касается безопасности. Что до меня, то я вообще никогда не отличался особым терпением. Однако если вы все время кричите на собаку или бьете ее, то ничего хорошего таким путем не достигнете; она станет пугливой и нервной. Это не просто недостойно человека, это еще и неэффективно.

На протяжении ближайших месяцев мне предстояло многое узнать о себе самом, о своем умении терпеть и о собаках, в первую очередь о том, что я не так уж способен их дрессировать, как мне представлялось.

Как бы то ни было, я имел случай еще раз убедиться, насколько сильны и как бурно проявляются инстинкты Девона. Теперь от меня требовалось найти способ «достучаться» до него, который позволил бы нам обоим остаться в живых.

В ближайшие несколько дней, уезжая и оставляя Девона во дворе (когда он однажды остался один в доме, то вспрыгнул на стол и свалил на пол телефон), я всякий раз видел его в зеркало спокойно сидящим снаружи, перед запертыми воротами. Как это ему удавалось, я понять не мог.

Пытаясь обмануть Девона, я как-то оставил его во дворе, а сам сел в машину, объехал дом, вбежал внутрь через переднюю дверь и подбежал к окну, выходящему во двор, в надежде застать его на месте преступления. Мне хотелось увидеть, как он удирает со двора. Ничего из этого не вышло: я глядел на него из окна, а он сидел во дворе и смотрел на меня.

Тогда я вышел из дома, сел в машину, чуть-чуть отъехал и, крадучись, вернулся в дом.

В этот раз я увидел из окна, что Девон сует нос в каждую щель между штакетинами (а мой двор огорожен штакетником) и пробует, нет ли среди них такой, которая держится слабо. Найдя ее, он штакетины растолкал и протиснулся в образовавшуюся щель. После чего — вот это меня совершенно потрясло — повернулся и снова толкнул штакетину, водворяя ее на место. Затем он уселся на тротуаре и стал смотреть на мою машину. Оказывается, Девон умел заметать следы!

Я выбежал из задней двери, сердито крича. Вообще-то не очень разумное поведение. Если вы не застукали собаку на месте преступления, так сказать в самый момент его совершения, не стоит на нее обрушиваться, этим ее можно только запугать; она просто не поймет, из-за чего весь этот шум. Я думал, однако, что собака, достаточно сообразительная, чтобы раздвигать и снова сдвигать штакетины в заборе, способна понять, что я сержусь. Тем более, это вопрос жизни и смерти. А как объяснить Девону, что на городской улице с ее интенсивным движением собака не должна бегать на свободе, иначе она долго не проживет? Что такое поведение таит опасность и для многих других — для стариков, детей, для людей, боящихся собак, наконец для водителей автомобилей, — увидев бегущую через дорогу собаку, они могут резко нажать на тормоз и тем самым спровоцировать аварию? Что именно этот страх, больше чем все остальное, может побудить меня посадить его в самолет и отослать обратно в Техас?

Девон глядел на меня с вызовом, уже привычным для меня: «Всякий раз, как бросишь меня одного, так поплатишься за это».

Ему хотелось, чтобы его любили, однако стремление к независимости было в нем не менее сильным. Да, он казался забитым, но покорным — таким как нормальная собака — он вовсе не был.

История с его побегом заставила меня снова вспомнить о книге Дженет Ларсон. В ней цитируется составленное еще в 1600 году описание идеальной пастушьей собаки. «Она должна быть послушной со своими и свирепой с чужими, чтобы лаской ее нельзя было купить… Шерсть ее должна быть черной. Тогда овечьи воры станут бояться ее и днем, а ночью, сливаясь с мраком, она сумеет подкрасться к ним незамеченной». Так что для подобной собаки какой-то забор?

Все современные бордер-колли происходят, по утверждению Ларсон, от двух собак. Одна их них — чемпион по кличке Старина Хемп — прославилась в конце XIX века. Впервые Хемп стал победителем в соревновании пастушьих собак, когда ему был всего год, и титул чемпиона он сохранил до конца дней своих — рекорд, который не удалось побить ни одной другой собаке. Старина Хемп был суров с овцами и не слишком ласков с людьми. В нем очень ярко проявились черты древних бордер-колли: суровый нрав и ненависть к чужакам.

Другой прародитель современных бордер-колли, Старина Кеп, появившийся на свет в начале 1900-х в питомнике Джеймса Скотта, отличался более мягким характером. Возможно, благодаря ему несколько смягчился характер других представителей этой породы, если судить хотя бы по некоторым из них.

«В наше время, — пишет Ларсон, — среди бордер-колли нет ни одной собаки, в жилах которой не текла бы кровь этих двух знаменитостей».

Как бы отреагировал Старина Хемп, если бы некий средних лет субъект с совком в руке приказал ему оставаться во дворе? Всякий раз, когда Девон бунтовал, в памяти моей всплывали имена этих двух собак. Как бы поступил Старина Кеп? Если эти собаки предки Девона, может быть, в нем оживают отголоски их характеров?

А я тем временем укрепил все слабые штакетины в своем заборе. Девон нашел сперва одну такую, потом еще одну и наконец чуть ли не дюжину. Все их я прибил, пока лабрадоры во дворе дремали. Девон провожал взглядом каждый гвоздь, каждый взмах молотка.

«Фиг тебе! — сказал я, постукивая молотком. — Теперь тебе из этого двора не выбраться».

Девон поднимал голову всякий раз, когда я заговаривал с ним. Естественное поведение для бордер-колли, но мне почему-то всегда казалось, что он внимательно меня слушает. Да я и сам чувствовал, что именно беседую с собакой.

Укрепив забор, мы с Джулиусом и Стэнли отправились на прогулку. А когда вернулись, Девон поджидал нас на газоне перед домом. Позже я определил, что он научился открывать внутреннюю сетчатую калитку левой лапой.

* * *

Постепенно я начал осознавать, что между мной и Девоном назревает крупный личностный конфликт — столкновение его и моей воли, его и моей хитрости. Удручало, что лишь один из нас двоих понимал, какую неприятную и затяжную форму такой конфликт может приобрести. Перепробовав все штакетины, Девон начал рыть ходы под забором. Поразительно, как быстро он умудрялся вырыть огромную яму.

Если я оставлял его в доме, то потом обнаруживал другие доказательства того, что мой авторитет для него ровным счетом ничего не значил. Шкафы распахнуты, вся обувь собрана в одну большую кучу, батоны прямо в упаковке почему-то разложены на кровати. Ничто, впрочем, не повреждено, просто мне оставлено сообщение: «Поплатишься, если бросишь меня одного». Пес никогда не уставал это повторять.

Пару раз, давая понять на что он способен, Девон перепрыгивал через забор, когда я уходил, и встречал меня потом, сидя на тротуаре. О том, какой он великолепный спортсмен, мне рассказал сосед, случайно оказавшийся свидетелем прыжка.

По прошествии нескольких недель я, наконец-то, уразумел — при всей моей тупости, но я ведь происхожу не от Старины Хемпа, — что он найдет способ удрать со двора, как только ему этого захочется. Помешать ему могло единственно его собственное нежелание.

Он был такой же отчаянный бунтарь, как генерал Ли, командовавший армией южан, и такой же упрямый. Но генералу Ли противостояла мощная армия северян, которой, в конце концов, он вынужден был сдаться. А Девону противостоял только я.

IV