ГлаВа 6 4 страница

Но мистик живет в мире тайны. Его подход совершенно отличен от научного, трансцендентен научному. Он не в уме и не в сердце, но в запредельном — он транс- цендентен уму и сердцу.

Вальтер, если ты действительно хочешь переживания таинственного, ты должен открыть новую дверь в своем существе. Я не говорю, что ты должен перестать быть ученым, я говорю только, что наука может стать для тебя периферийной деятельностью. Когда ты в лаборатории, будь ученым, но когда ты покидаешь ее, забывай о науке. Тогда слушай птиц — но не с научной точки зрения! Смотри на цветы — но не с научной точки зрения, потому что, когда ты смотришь на розу глазами ученого, она совершенно отличается от той розы, которая существует на самом деле. Это не та роза, которую видит поэт.

Опыт, переживание не зависит от объекта, оно зависит от того, кто его переживает — от качества переживания. Когда ученый смотрит на розу, он думает о спектре цветов, о химии, физике, атомах, электронах, нейронах и тому подобном — обо всем, кроме красоты. Красота не попадает в поле его зрения — а ведь это и есть роза.

Поэту, художнику роза приносит совершенно иной опыт: в розе является ему проявление неизвестного, трансцендентального — самый секрет жизни. Роза символизирует нечто божественное, роза привносит в существование нечто от неба, от далеких звезд. Она растет на земле, и в земле ее корни, но не от земли ее суть — она заключает в себе большее. Целое розы не есть совокупность ее составных частей. Ученый же понимает только совокупность частей, — ничего больше, — но поэт угадывает в розе и нечто иное.

Как только ты разнимаешь розу на составные части, красота исчезает. Роза была лишь возможностью того, чтобы на землю низошла красота, возможностью для земли — узнать небо, возможностью для грубого — узнать тонкое. Поэт чувствует это; но это чувство, не мысль.

Итак: когда ты уходишь из своей лаборатории, забудь все об атомах, забудь все о космосе; а вместо этого начни смотреть новым, свежим взглядом — взглядом ребенка, поэта, влюбленного. Когда ты смотришь на любимую женщину, никогда не думай о ней в биологических терминах, иначе ты потеряешь самое главное. Она — не биология, она — нечто намного большее, чем то, что может вместить биология. Когда ты целуешь ее, не думай о том, что передается химически от губ к губам; иначе ты почувствуешь отвращение! Ты не найдешь ничего поэтичного, ты подумаешь: странно, о чем же говорят все эти поэты? Это же просто обмен бактериями, микробами, миллионами микробов; а ведь среди них есть и опасные. Может быть, даже смертельно опасные — берегитесь!

Если ты занимаешься любовью, не думай о гормонах, остерегайся подобной ерунды, иначе весь акт любви станет совершенно механическим явлением. Ты окажешься ни там и ни сям; ты будешь просто зрителем, не участником. А секрет поэта в том, что он участвует.

Когда смотришь на цветок, стань цветком, танцуй с цветком, пой его песню. Ветер свеж и прохладен, и греет солнце, и цветок — в цвету; цветок танцует на ветру, радуется, поет, ликует! Участвуй с ним вместе! Отбрось безразличие, объективность, беспристрастность. Отбрось все свои научные методы. Стань немного более текучим, тающим, струящимся, переливающимся. Пусть цветок говорит с твоим сердцем, пусть он войдет в твое существо. Впусти его — прими его как гостя! Лишь тогда ты испытаешь некоторый вкус таинственного.

Это первый шаг к таинственному — и последний: если ты сможешь хотя бы на миг стать участником, ты получишь ключ, ты узнаешь секрет. Тогда будь участником во всем, что делаешь. Когда ты идешь, не делай этого механически, не смотри как зритель — будь ходьбой. Танцуя, не следуй технике, техника здесь ни при чем. Технически ты можешь делать все верно, но ты упустишь всю радость танца. Растворись в танце, стань танцем, забудь танцующего.

Когда такое глубокое единство начинает проникать во многие, многие фазы твоей жизни; когда во всем окружающем ты начинаешь испытывать этот поразительный опыт исчезновения, саморазвоплоще- ния, саморастворения; когда есть цветок, а тебя больше нет; когда есть радуга, а тебя больше нет; когда облака плывут по небу, вне и внутри тебя, а тебя больше нет; когда вместо тебя остается полнейшее молчание; когда внутри тебя никого нет, только чистое молчание, девственное молчание, безмятежное, незыблемое логикой, мыслью, эмоцией, чувством, — это и есть мгновение медитации. Ум исчез; а когда он исчезает, является тайна.

Тайна и ум не могут существовать вместе. Они несовместимы по своей природе — точно как тьма и свет: ты не сможешь сделать так, чтобы в комнате было одновременно и темно, и светло. Если тебе нужна тьма, нужно погасить свет, если тебе нужен свет, пожертвуй тьмой. Ты можешь выбрать только одно, и по той простой причине, что присутствие света — есть отсутствие тьмы, а присутствие тьмы — есть отсутствие света. Это не две разные вещи. Присутствие — свет, отсутствие — тьма. Нельзя сделать так, чтобы они были одновременно — совместить отсутствие и присутствие.

Ум — это присутствие очевидного, логического; а медитация — это присутствие таинственного, чудесного.

Следовательно: двигайся в противоположном уму направлении. Пусть искусство, поэзия, живопись, танец становятся для тебя все важнее — они подведут тебя ближе к медитации; и в конце концов — прыгай. Если ты знаешь вкус поэзии, ты сможешь набраться храбрости для последнего прыжка.

Таким образом, для меня религия имеет три уровня. Первый уровень — это наука. Точно так же, как твое тело состоит из материи, атомов, религия в своей первой, периферийной части состоит из науки. Я не против науки — она совершенно необходима, — но это лишь периферийное явление, крайняя, наиболее удаленная от твоего центра окружность. За ней идет вторая концентрическая окружность, более глубокая, чем наука, — это искусство, эстетика. И за ней третья — это медитация. Если ты проходишь все три концентрические окружности, то постепенно доберешься до четвертой.

На востоке она называется турийя, мы не давали ей имени, мы просто дали номер: «четвертое». О нем ничего нельзя сказать, и поэтому ему нет названия. Оно за пределами даже тайны. Медитация приведет тебя в глубину таинственного, но все же есть нечто еще большее, и это — невыразимо; несказанно. О нем ничего нельзя сказать, и никогда не было сказано, и никогда сказано не будет, — но опыт возможен.

Только на этой высочайшей из вершин переживания, опыта, в этот высочайший миг экстаза ты узнаешь, что это такое.

Ты спрашиваешь меня:

Возлюбленный Ошо, согласно одной из последних теорий астрофизики, каждый атом, который существует в теле или создает материальные предметы вокруг нас, происходит из космического цикла, который он должен пройти по меньшей мере дважды.

Дважды или трижды — как это поможет тебе почувствовать себя частью космоса? Пусть он проходит хоть тысячу раз, для тебя от этого ничего не меняется!

Ты говоришь:

Как бы то ни было, этот факт не помогает мне почувствовать себя частью космоса.

И никакой другой факт тебе не поможет. Тебе придется отправиться в совершенно иное царство, в совершенно иное измерение.

Ты также спрашиваешь:

Ошо, есть ли у меня, как у ученого, шанс когда-нибудь испытать переживание тайны?

Как у ученого — нет; тут у тебя нет никаких шансов. Я не могу дать тебе ложной надежды. Как у ученого, у тебя нет шансов, но это не значит, что ты должен перестать быть ученым, это значит только: пусть наука станет одним из аспектов своей жизни. Зачем делать ее всей своей жизнью? Зачем отождествлять себя с ней? Прекрасно, если ты используешь свой логический ум, аналитический ум, — это очень хорошо и очень полезно. Миру нужны технологии, миру нужна наука, ты можешь сослужить человечеству огромную службу, — но это совершенно другое дело.

Не думай, что в науке заключается вся твоя жизнь. Иначе ты будешь жить у входа в свой дворец, у парадной лестницы, думая, что это и есть весь дворец; и тебе придется терпеть всевозможные лишения. Иногда тебе будет слишком холодно, иногда тебе будет слишком жарко, а иногда пойдет дождь — над лестницей нет крыши! Тогда как дворец рядом, дворец доступен, и ты мог бы в него войти. Я не против лестницы, помни, я не говорю, что ее надо разрушить. Лестница необходима, но только как лестница. Поднимись по ней, используй ее, но знай, что у тебя есть целый дворец — почему не исследовать весь дворец своего существа?

Исследуй поэзию, исследуй музыку, исследуй танец, исследуй медитацию и, в конце концов, полностью растворись в Четвертом. Тогда, и только тогда — гусь снаружи!

Второй вопрос:

Ошо,

Когда серьезные, грустные люди достигают просветления, они остаются такими же серьезными или становятся веселыми и радостными, как ты?

Кто и когда слышал о том, чтобы серьезные люди достигали просветления? Серьезный человек не может стать просветленным. Серьезность — это болезнь, это рак души. Серьезность — это неправильный, совершенно неверный подход к жизни. Как можно достичь истины с помощью неправильного подхода? Серьезный человек просто болен, патологичен. Конечно, на протяжении тысяч лет серьезные люди стояли во главе всего, потому что это их единственная радость в жизни, другой радости для них не существует — только радость главенствования.

Есть прекрасная притча Халиля Джебрана.

Каждое утро он отправлялся на прогулку и выходил в поле, в котором стояло пугало. У этого пугала было определенное назначение: оно отпугивало диких зверей и птиц от посевов.

Однажды Халиль Джебран спросил у пугала:

— Ты стоишь здесь всегда, из года в год; ты, наверное, очень устало, и тебе очень скучно?

И пугало ответило ему:

— Нет, может показаться, что моя работа скучная и серьезная, но она мне нравится и приносит радость.

— Какая же у тебя радость? Что же тебе может нравиться?

— Сама способность внушать страх доставляет мне наслаждение. Каждый день я до смерти пугаю зверей и птиц! Все бегут от меня. Я важнее всех в округе, я сильнее всех. Все боятся меня. Можно ли желать в жизни большего?

Вот чем испокон веков занимается серьезный человек. Во имя политики, во имя религии, во имя образования, во имя морали он мучает людей, и в этом его единственная радость. Он законченный садомазохист.

Ни один садомазохист не может стать просветленным, и из сотни людей, которые, по вашему мнению, достигли просветления, девяносто девять и девять десятых процента — не просветленные. Это просто традиционная идея, и вы за нее держитесь. Вам сказали, что «этот человек — просветленный». Не существует критерия, по которому можно оценивать, потому что для христиан Иисус просветленный, а для джайнов — нет; у них разные критерии оценки. Вы удивитесь: христианам Махавира может совсем не казаться просветленным, у них ведь тоже другой критерий оценки.

Христиане говорят, что Иисус за всю свою жизнь ни разу не смеялся. Должно быть, это полнейшая ложь. Я не могу в это поверить, вся его жизнь говорит совершенно об обратном. Невозможно представить, чтобы он никогда не смеялся; но христиане говорят, что он не смеялся. Почему? Потому что просветленный человек должен быть серьезным, очень серьезным, согбенным под тяжестью проблем мира. Он пришел, чтобы решить эти проблемы, он пришел, чтобы спасти человечество. Он — спаситель, мессия; он должен спасти вас от ваших прошлых грехов, а также и от возможных будущих. Естественно, он несет на своих плечах огромный груз, целые Гималаи — как же он может смеяться? Это невозможно.

Но сама идея, что кто-то должен вас спасать, уродлива; сама эта идея разрушает вашу свободу. Вам не позволяется даже страдать за собственные грехи, это будет делать кто-то другой. У вас отнята всякая ответственность.

Не таково видение других традиций. Например, Будда не согласился бы с этим. Он говорит: «Будьте светом самим себе. Никто другой вас не спасет». Поэтому Будда не так серьезен, в этом нет необходимости, для этого нет причины. Он свободен от всех своих забот, он освобожден. В глубине его наполняет радость.

Но христиане подумают, что Будда эгоистичен, потому что он думает только о себе. А как может просветленный человек быть эгоистом? Иисус — просветленный, потому что он думает обо всем человечестве.

Махавира жил в наготе. Это джайнское представление о просветленном человеке: просветленный человек отрекается от всего, ходит голый, и, поскольку он совершенно свободен от всех грехов, он не страдает. А Иисус много страдал на кресте. В соответствии с джайнской философией, вы страдаете только из-за своих прошлых карм. Если Иисус страдал на кресте, это просто влияние его прошлых карм; он должен был за них заплатить — за каждое действие приходится платить.

О Махавире говорят — а он ходит голым, босым, — что если у него на пути лежит колючий шип, при приближении Махавиры он немедленно перевернется острием вниз, потому что у Махавиры больше нет грехов, и поэтому колючка не вправе причинять ему боль, — так что же говорить о распятии? Но Махавира серьезен.

Кришна не серьезен. Кришна танцует, поет, играет на флейте.

Когда Бодхидхарма достиг просветления, он смеялся семь дней и не мог остановиться. Его снова и снова спрашивали, почему он смеется, и он отвечал: «Я смеюсь потому, что все это смешно. Гусь всегда был снаружи; я пытался вытащить его из бутылки, а бутылки никогда не существовало. Все усилия были полнейшим абсур

дом, все это было смехотворно, и я смеюсь над собой, и я смеюсь над всем миром, потому что все люди пытаются делать то, что совершенно не нужно. Люди очень стараются, и чем больше они стараются, тем им труднее. Само их старание и становится препятствием».

Как же вы можете решить, кто просветленный, а кто — нет?

Я только что получил письмо, в котором говорится: «Если вы действительно просветленный человек, то вы должны скрыться в Гималаях; просветленные люди всегда скрываются. Они остаются неизвестными, невоспетыми».

Если этот человек прав, тогда Махавира, Будда, Иисус, Кришна, Рама, Заратустра, Мухаммед — никого из них нельзя назвать просветленным, потому что они широко известны, их знает весь мир. Они не уходили в Гималаи, они не жили в безвестности, они не умерли невоспетыми.

И тут возникает еще один вопрос: как же этот человек узнал о тех, кто живет в Гималаях, об этих невоспетых, неизвестных людях, которые, по его мнению, являются просветленными? Как же он узнал о них? А если он знает их, значит, они не неизвестны — разве что он единственный на свете, кому позволено проникнуть в эту тайну!

Но подобных глупцов великое множество, и они носят свои предрассудки как знамена.

Я не стану вам говорить, кто просветленный, а кто нет, но я скажу вам одну простую вещь, которая будет вам понятна и прольет свет. Совершенно точно одно: садомазохисты не бывают просветленными. Тот, кто мучает себя и других, получая от этого удовольствие, не может быть просветленным.

Просветление — это состояние блаженства, оно не может быть серьезным. Оно может быть искренним, но не серьезным. Это сущая радость! Это чистый экстаз!

Ты спрашиваешь меня:

Ошо, когда серьезные, грустные люди становятся просветленными...

Я никогда о таком не слышал! А если ты слышал о серьезных и грустных людях, ставших просветленными, — либо они не были грустными и серьезными, либо это ты что-то не понял. Серьезные и грустные люди становятся кем угодно, но только не просветленными. Они становятся Римскими Папами, всяческими Матерями Терезами, Махатмами Ганди, Морарджи Десаи и Аятоллами Хомейни, шанкарачарьями, имамами, священниками. Церкви, синагоги, гурудвары — все они полны таких людей; это серьезные люди. Они собираются вокруг просветленного человека и начинают разрушать все, что он принес во время своей весны. Они начинают создавать мертвую традицию — и эта традиция должна непременно быть серьезной, она не может быть несерьезной.

Просветленный человек всегда полон радости, но традиция, ортодоксия не может быть радостной. Сама структура традиции стоит на политике, ее назначение — стремиться к власти, подавлять, использовать других. Нельзя использовать других несерьезно и играя; вы должны быть очень серьезны. Вы должны добиться того, чтобы люди были грустны и боялись жизни, вы должны вселить в их существо столько страхов, чтобы из-за своих страхов они попали к вам в руки, чтобы ими можно было манипулировать.

Такой человек, как я, не может вас использовать, потому что этот ашрам больше похож на вертеп, чем на храм. Здесь больше игры, чем серьезности. Все мы участвуем в замечательной игре! Как только вы начинаете думать, что все это игра, всякая серьезность исчезает, и все становится легче и светлее. Вы можете ходить, словно танцуя, и никакой груз не пригибает вас к земле.

Но священники так не могут, весь их престиж пропорционален их серьезности. Чем они серьезнее, чем мрачнее их вид, тем более благочестивое производится впечатление. И они готовы на все — они постятся. естественно, когда человек постится, он становится серьезным, он не может смеяться. Если вы голодны, вы не можете смеяться и не дадите смеяться никому другому. Тут не до смеха! Вы морите себя голодом, приносите себя в жертву, распинаете себя, а люди смеются! Это непозволительно, это непростительно.

Естественно, когда вы приходите к постящемуся человеку, вы становитесь серьезны — вы должны быть серьезны. Элементарная вежливость. Этот человек истязает свое тело всеми мыслимыми способами, калечит свое тело — как же можно смеяться? Само это зрелище печально и тягостно. Очень тяжело находиться рядом с этими так называемыми святыми. Поэтому люди только свидетельствуют свое уважение — и немедленно убегают, потому что, если вы останетесь сидеть с ними, они создадут в вас тяжесть, они создадут в вас чувство вины.

Например, если они постятся, а вы хорошо и вкусно едите, чувство вины неизбежно. Если они стоят на головах, а вы в своей простоте ходите ногами, вам станет не по себе. Естественно, вы почувствуете: «Мне еще далеко до совершенства — а этот человек совершенен: он стоит на голове!» Неужели вы не видите, как это глупо? Если бы Бог хотел, чтобы вы стояли на голове, он бы точно об этом позаботился!

Если бы Бог хотел, чтобы в мире царил гомосексуализм, он создал бы Адама и Брюса — ведь это так просто! Зачем было создавать Еву? Напрасный труд! Но эти глупцы продолжают делать противоестественные вещи, и от этой неестественности они становятся серьезными. Они плывут против течения жизни, они изнемогают от усталости и скуки, но у них есть одна радость, единственная радость: нагнать тоску и на вас.

Мойше раздумывает о будущем своего сына. Он идет к раввину и спрашивает совета.

Раввин говорит:

— Это очень просто узнать. Мы положим на стол Талмуд, Тору и деньги. Если он выберет Талмуд, то станет раввином, если он выберет Тору, то станет адвокатом, а если выберет деньги, то ростовщиком.

Мойше соглашается и зовет своего сына. Тот смотрит на вещи, разложенные на столе, — и берет их все.

Мойше в растерянности.

— Что же с ним будет? — спрашивает он раввина.

Тот отвечает:

— Он станет католическим священником.

Эти грустные люди становятся католическими священниками, индуистскими шанкарачарьями, исламскими имамами — и тому подобными типами. Эти серьезные люди теряют человеческие свойства, они превращаются в попугаев. Но это выгодно. Не нужно много ума, чтобы стать попугаем, не нужно большой смелости, чтобы стать попугаем, но если вы обладаете маломальской памятью и умеете повторять наизусть Веды, Гиту, Коран, то вы встретите почет и уважение. Вы не делаете ничего творческого, ничего не прибавляете к красоте мира, не приумножаете радость на Земле. Напротив: вы разрушаете. Но тысячи лет люди подвергались обусловливанию, и они всегда ведут себя в соответствии со своей обусловленностью. Попугаям принято поклоняться.

У фермера был попугай, который все время кричал: «Хайль Гитлер!»

Однажды фермеру это надоело, и он запер попугая в курятнике. К попугаю подошел петух и спросил:

— Скажи мне, почему фермер запер тебя в курятнике?

Попугай молчал.

— Я уступлю тебе четырех куриц, если ты мне ответишь, — настаивал петух, но попугай молчал.

— Послушай, если ты скажешь мне, почему тебя здесь заперли, я отдам тебе десять куриц.

Попугай обернулся и закричал:

— Да отстань наконец! Я политический заключенный!

Эти грустные люди — они становятся или политиками и священниками, или великими педагогами, профессорами, философами, теологами. Но они никогда не становятся просветленными, это абсолютно точно — этого не может произойти по самой природе вещей.

Чтобы стать просветленным, человеку нужна легкость цветка — легкость пера, многоцветие радуги. Нужны радость утренней птицы, свобода облака в небе. Нужно только одно: сердце, полное экстаза — не какого-то высшего экстаза, не райского экстаза, но экстаза здесь и сейчас, экстаза в этот самый момент, когда ваши глаза наполнены этим моментом, и нет ничего другого — ни прошлого, ни будущего; когда этот момент охватывает вас полностью, так интенсивно, так страстно, что ничто больше не существует. Только такие люди становятся просветленными.

Поэтому я говорю: если вы живете радостно и обычно, вы достигли просветления. Вам не нужно никакой религиозной ерунды, никакой эзотерической ерунды.

В доме у Рабиновичей был страшно облезлый унитаз. Сидни пообещал покрасить сиденье, когда выдастся свободное время. У него в гараже было немного прекрасной ярко-зеленой краски, и вот в один прекрасный день он навел блеск и красоту.

Этель пришла с журналом в руках и села подумать и почитать. Когда она попыталась встать, то обнаружила, что прилипла! Она позвала Сидни на помощь.

Он тянул и тянул ее, но не смог ничего сделать. В отчаянии Этель закричала:

— Что ты стоишь! Позови врача! Если присыхает пластырь, то он, по крайней мере, умеет его снять, не содрав кожу!

Сидни бросился к телефону, чтобы вызвать «скорую помощь». Опасность была серьезная! Доктор объяснил, что у него полная приемная пациентов, и он не освободится раньше чем через два часа.

Сидни в голову пришла блестящая идея: ведь можно отвинтить петли, и Этель до прихода врача полежит на кровати на животе. Вместо двух часов прошло четыре, но наконец доктор пришел. Сидни проводил его в спальню и сказал, указывая на жену:

— Ну вот, док: что вы об этом скажете?

Доктор задумчиво поглядел и сказал:

— Очень мило., но почему такая дешевая рама?

Жизнь надо принимать смеясь! Жизнь так забавна, так смешна, так абсурдна, что нельзя оставаться серьезным — если только не засохнуть на корню. Я видел жизнь со всех возможных сторон, но мне всегда было смешно, откуда ни посмотреть! И становится все смешнее и смешнее! Это — прекрасный дар запредельного.

Я против всякой серьезности. Весь мой подход к жизни заключается в веселье, а величайшее религиозное качество — это чувство юмора. Не истина, не Бог, не добродетель, а чувство юмора. Если мы сможем наполнить всю землю смехом, танцующими и поющими людьми, если мы сможем превратить землю в карнавал веселья, в праздник огней, впервые с начала времен мы принесем на Землю истинное чувство духовности.

Третий вопрос:

Ошо,

Самый читаемый журнал Германии, «Шпигель», начал печатать серию статей о тебе, о твоих санья- синах и об ашраме.

Автор говорит о тебе много хорошего и невероятного и даже сравнивает тебя с Папой Польским. Он пишет: «Люди., поддавшиеся харизме Иоанна Павла Второго, ничем не отличаются от паломников в Пуне, собирающихся под началомОшо. С этим не м.огут смириться только церкви и секты».

Ошо, это сравнение тебе льстит или тебя оскорбляет?

Оно меня смешит! Я всегда хорошо относился к полякам. Папа — это явление вторичное; ценно то, что он поляк. Вот где слон, а Папа — это всего лишь последняя часть слона — его хвост!

Я, безусловно, не Папа и быть им никак не могу: я недостаточно серьезен и недостаточно религиозен. Я слишком обычен! Чтобы стать Папой, нужно быть человеком необычайным. Что же касается харизмы, у меня никакой харизмы нет. Я такой же обычный, что и любой человек на свете. Сама идея харизмы бесчеловечна, она разделяет людей. И вся стратегия создания харизмы — не что иное, как процесс обусловливания.

Если вы увидите обнаженного джайнского монаха, то не найдете никакой харизмы. Вы просто увидите некрасивого, отталкивающего человека, бледного, больного, безрадостного, с глазами почти как у мертвеца, с лицом без всяких признаков разума, с иссушенным телом. Да, в нем есть нечто величественное — живот; ведь джайнский монах ест всего один раз в день, поэтому он ест за один раз слишком много. Вся фигура монаха, если вы не обусловлены в духе джайнизма, покажется вам карикатурной, нелепой, но для джайнов в том-то и есть харизма, великая харизма.

Джайнские монахи, особенно те, которые живут в наготе, каждый год руками вырывают себе волосы на голове. Если вы увидите это, вам это покажется ненормальным, уродливым, насильственным, но джайны смотрят на это с большим уважением — происходит что-то необычайно важное. Человек просто рвет на себе волосы! Вы иногда видели вашу жену в ярости., или, если вы когда-нибудь были в больнице для душевнобольных, то видели, как люди рвут на себе волосы, просто злясь на себя, выпуская злость. Но для джайнского ума это привлекательно: «Какая жертва!»

Если вы пойдете в христианскую церковь и увидите крест — и если вы были обусловлены в христианстве, — вы не увидите, что христианство поклоняется смерти; но крестсимволизирует смерть. Мо> кетбытъ, если бы Иисуса не распяли, никакого христианства не было бы. В сознании христианина доминирует не Иисус, доминирует крест. Поэтому я называю христианство не «христианством», а называю его «крестианством»! Крест просто символизирует смерть, самоубийство, это не жизнеутверждающий символ. Но для христианина он символизирует великую жертву Христа ради блага всего человечества.

Харизма создается определенного рода обусловливанием. В том же самом Папе два года назад не было

никакой харизмы, а теперь харизма есть. Каким чудом это случилось? Харизма появилась только потому, что его выбрали Папой. Теперь он производит большое впечатление на миллионы людей, но раньше никто не обращал на него внимания.. Но ведь этот человек жил на свете шестьдесят лет, и никому не было до него дела. Это просто искусственно созданная иллюзия.

Ничем не замечательный человек, если он становится президентом, вдруг приобретает харизму, а как только он перестает быть президентом, вся харизма пропадает, и он живет, как и прежде.

Когда в России случилась революция, в России был очень харизматический лидер, Керенский; он был премьер-министром. Во время революции он бежал, и пятьдесят лет об этом харизматичном лидере никто не вспоминал. О нем совершенно забыли, хотя до появления Ленина он был первым человеком в России, он был центральной фигурой. Через пятьдесят лет он умер в Нью-Йорке, где торговал бакалеей! Когда он умер, то обнаружилось, что это и был не кто иной, как Керенский. Пятьдесят лет он содержал бакалейный магазин, и никто не находил в нем ни капли харизмы.

Я не харизматичная личность, и я не верю в подобную ерунду. Я воспеваю простоту, необусловленность, невинность, обычность, и я хочу, чтобы все категории были стерты: категории грешного и святого, порочного и добродетельного, мирского и религиозного, нравственного и безнравственного. Я бы хотел, чтобы никаких категорий не было! Человек — это просто человек.

Поэтому мне бы не хотелось, чтобы меня сравнивали с Папой. Я вообще не люблю никаких сравнений, потому что это совершенно неверный подход. Я — это я! Я не хочу, чтобы меня сравнивали даже с Иисусом, — что уж говорить о Папе. Я не хочу, чтобы меня сравнивали ни с Буддой, ни с Лао-цзы, потому что всякое сравнение совершенно неверно в своей основе. Лао-цзы — это Лао-цзы, а я — это я; не может быть речи ни о каком сравнении.

Можно ли сравнивать розовый куст с ливанским кедром? Безусловно, нельзя. Как можно сравнивать лотос с розой? На самом деле, даже два разных лотоса нельзя сравнивать — каждый по-своему уникален.

Но многие века мы жили с идеей сравнения. Мы всегда сравниваем, мы всегда распределяем людей по категориям, мы всегда раскладываем по полочкам — кто есть кто, кто к какой категории принадлежит.

Я здесь как раз и работаю над тем, чтобы стереть все категории и провозгласить уникальность индивидуума. Никогда и ни с кем меня не сравнивайте. Я есть просто я. Хороший, плохой, святой, грешный, какой угодно, но я есть просто я. Сама эта идея отвратительна — подвергаться сравнению с кем-то другим. Бог никогда не делает репродукций, он создает только подлинники, и каждый человек имеет свое собственное, подлинное лицо.

Но поляков я люблю — это я должен признать!

Поляк приходит в дирекцию цирка и предлагает прыгнуть с десятиметровой высоты вниз головой без всякой страховки. Менеджер не верит, и они вместе идут на арену. Поляк поднимается на десятиметровую высоту, делает глубокий вдох и прыгает вниз головой. Он падает прямо на голову, несколько минут лежит неподвижно и потом встает.

Менеджер поражен.

— Потрясающе! — кричит он. — Я буду платить вам сто долларов за вечер.

Поляк качает головой.

— Хорошо, хорошо, я буду платить вам триста.

— Нет.

— Я буду платить вам тысячу долларов! — говорит менеджер.

— Нет, я передумал, я больше не хочу прыгать. Я не знал, что это так больно.

Поляк обнаружил, что у него три яйца. Он так хотел рассказать об этом, что остановил первого попавшегося мужчину и сказал ему: «Спорим, что у нас на двоих пять яиц?»