Горы горят

На малоазийском побережье Черного моря от Трапезунда до Стамбула в

любом городе, в каждом селении ютились оборванцы – махаджиры, с

глазами, мерцавшими от голода. Их мечта о райской земле обернулась

жестоким раскаяньем. Но потерянного уже не воротишь. Среди этих

людей, походивших на перекати-поле, были не только убыхи, но

поднявшиеся еще до них на эту сторону моря и натухайцы, и бжедухи, и

шапсуги – сородичи адыгов, да и кабардинцев, хоть породнились они

когда-то с белым царем, приплыло сюда немало. А родственные абхазам

садзы и ахчисовцы все до едина оказались здесь.

Теряя счет переселенцам с севера, турецкие власти всполошились. Они

даже сделали попытку остановить нашествие инородцев, но было уже

поздно. Кто не побывал в нашей шкуре, тот беды не знал. Ветер смерти

часа не назначает. Голодный человек перед болезнями – как

безоружный перед врагом. Тиф и холера, не зная на себя управы,

устроили черное пиршество. В иные дни они уносили столько людей,

что некому было оплакивать и хоронить мертвых. Конечно, будь люди

бессмертными и плодись они несчетно, земли бы не хватило им. Но

смерть смерти рознь. Одно дело погибнуть в бою за правое дело: такая

смерть почетна, даже желанна. Удалец, павший на поле брани, не

исчезает бесследно: он оставляет после себя имя. Не зря смертельно

раненный убых пел перед кончиной гордую песню. И разве

удивительно, что те, кто, как бродячие собаки, умирали здесь, на

чужбине, завидовали людям, почившим еще дома? Смерть – чаша,

которой никто не минует, но тихо умереть близ родного очага воистину

счастье, Шарах! Сам посуди: вот ты лежишь на смертном одре,

домочадцы стоят близ изголовья твоего. Их лица освещены любовью и

печалью, а в очах светлые, неподдельные слезы. Ты прощаешься с

близкими, наказав им жить долго и дружно, умиротворенно и спокойно.

А слово твое – закон, отдаешь последние распоряжения о своих

похоронах и о разделе наследства, милостиво и великодушно

отпускаешь кому-то грехи, а тебе отпускают твои. А когда ты издаешь

последний вздох и господь примет твою душу, родственники и друзья

из соседних сел и дальних, в траурных одеждах, верхом и в повозках,

съедутся, чтобы отдать тебе последний долг, оплакать тебя. Бережно, на

поднятых руках, неторопливым шагом, они отнесут тебя к месту

вечного покоя твоих предков, опустят в милую материнскую землю и,

засыпав могилу, уйдут благоговейно, с глазами, озаренными печалью,

переговариваясь почти шепотом, словно смерть твоя приобщила их к

чему-то возвышенному, святому, отмеченному великим таинством. А

потом устроят по тебе поминки и, не чокаясь, станут пить за каждый год

тобой прожитой жизни и говорить о том, каким достойным, честным и

добрым человеком был ты в этом несовершенном мире. Потом

заботливо огородят твою высокую могилу, чтобы ни волк, ни собака, ни

какой другой зверь не осквернили ее, и еще долго будут носить траур,

воздавая почет и уважение тебе.

Несчастные махаджиры даже мечтать не могли о такой прекрасной

смерти. Об одном пеклись они перед тем, как исчезнуть в нищенской

бесприютности, – чтобы кости их были зарыты, а не стали добычей

воронья и шакалов. Мы – обреченно теснившиеся в каменных стенах

сарая – раньше других обнаружили признаки рокового недуга. Старики

считали, что холера возникла вследствие того, что люди ели

заплесневелую кукурузу, смешавшуюся с мышиным пометом. Чудом

казалось мне, что опасная хворь еще миновала нашу семью. Мать, отец,

брат мой Мата и обе младшие сестры оставались покуда здоровы. Но

слезы не высыхали на щеках матери; она таяла как свеча в тревоге за

мою старшую сестру Айшу. Мать в суеверном трепете сообщала, что

видит дурные сны, а это, мол, плохое предзнаменование. «Ох, горе мне,

– замирая от страха, твердила она, – чувствует сердце мое, что бедная

Айша не вынесет мук, выпавших на долю нашу. Лучше бы я умерла

там, дома, чем испытать участь матери, пережившей свою дочь. Ведь

дитя во чреве ее...» Действительно, Айша ждала ребенка. Подумай

только, Шарах, смерть вокруг, лихо, беда, а женщина на сносях.

Тяжелее жребия сам сатана не смог бы придумать. Айша с мужем

150/383

высадились по прибытии, как и мы, под Самсуном, но затем они

направились пешком вдоль берега на запад. Где остановились и

пребывали они теперь, мы не знали.

Пока есть жизнь, живет и надежда. Видя слезы матери и желая утишить

тревогу всей нашей семьи, я решился отправиться на поиски Айши. С

отцом и братом мы условились так: если я разыщу ее, то постараюсь,

чтобы она с мужем присоединилась к нам. Я отправился в путь, держась

берега моря. Проснувшееся солнце всходило у меня за плечами. Все,

что я увидел в дороге, не поддается описанию, достопочтимый Шарах.

Клянусь хлебом, если бы об этом узнал я даже из верных уст, и то бы,

пожалуй, усомнился в услышанном. Отсутствовал недолго, а вернулся

седым. Бедные махаджиры, доверчивые махаджиры, то, что выпало им

на долю, по своей бесславности и мучительности было горше любого

бедствия, которое способно было представить их воображение.

Погибельная хворь, проникающая в человека с пищей и водой,

свирепствовала среди переселенцев. А как было не злодействовать ей,

если питались они отбросами. Рожденные в горах убыхи, брезгливо не

употреблявшие воды из рек, что брали свое начало с заоблачных

ледников, а утолявшие жажду только из родников; не варившие

мамалыги из муки, если она не просеяна дважды; считавшие тыкву

задушенной, когда черенок ее был оторван, теперь как бездомные

шелудивые собаки рыскали по зловонным свалкам. Девушки и

женщины в жалких лохмотьях, завидев меня, прятались,

отворачивались, закрывали лица, стесняясь вида своего, своей наготы и

убожества. Дети грязные, босые, живые скелетики, бежали мне

навстречу, протягивая руки:

– Хлеба! Дай хлеба!

Даже в каменном мужчине при виде этих детей должно было бы

дрогнуть сердце. Однажды в поисках моей сестры и ее мужа я забрел на

базар. Ты не поверишь, Шарах: там продавали людей. Еле передвигая

151/383

распухшие ноги, вдова моего давнего знакомого Казырхан вела, держа

за руки, двух сыновей-подростков и выкрикивала:

– Продаю мальчиков! Мальчиков продаю!

Ошеломленный, схватясь за рукоять кинжала, я метнулся к ней:

– Будь проклята старость твоя! Как смеешь ты продавать сыновей,

чудовище?!

Она подняла на меня глаза, полные муки, с иссиня-черными

полукружьями, и, словно прощая мою запальчивость, покачала головой:

– Кто доживет до старости, Зауркан? О чем ты говоришь? – И, кивнув

на детей, добавила: – Лучше пусть купят их и покормят, чем умрут они

от голода на моих глазах.

Моя ладонь на рукояти кинжала пристыженно разжалась.

– Да сразит молния или холера Хаджи Керантуха, погубившего весь род

убыхов! – бросила вдова на прощанье и двинулась с детьми дальше: –

Кому мальчиков? Мальчиков продаю!

Она души не чаяла в своих сыновьях и, продав их, вряд ли прожила бы

еще день. На горластый базар, переваливаясь с ноги на ногу, как

ожиревший селезнь, пожаловал в это время тучный бей в синей феске.

За ним следовал поджарый, согбенный в полупоклоне слуга.

Бей приблизился к Казырхан. Остановив ее знаком, он стал ощупывать

мальчиков. Потом на пальцах показал цену, которую намерен был дать

за них. Она не торговалась, и потому, достав из кармана шаровар

деньги, покупщик бросил их к ногам женщины. Уголки землистых губ

Казырхан дрогнули. Трясущейся рукой, в каком-то оцепенении она

подобрала деньги и только раз взглянула на своих ненаглядных

мальчиков перед вечной разлукой с ними. Но что это был за взгляд,

Шарах! Казырхан была любящей матерью, и только мать способна

152/383

совершить ради спасения жизни своих детей то, перед чем собственные

страдания и гибель не имеют для нее никакого значения. Слуга бея увел

детей, сунув им по куску хлеба. Закрыв глаза согнутой в локте рукой, я

почувствовал такую боль и тоску в сердце, словно в грудь мою всадили

турецкий ятаган.

Вольные убыхи! Гордые убыхи! Когда в семье рождался сын,

счастливый сородич оповещал горы, солнце, всех соседей о том, что у

него появился наследник по крови. Как эхо в ответ звучало: «Да

приумножится род убыхов!»

Шатаясь как раненый, я ушел с базара, будь он трижды проклят!

Оттоманская Порта промышляла живым товаром, а в ту злополучную

пору цена на самых красивых горянок была не дороже, чем на овец.

Проданных девушек ждала судьба наложниц в гаремах Стамбула,

Ангоры, Трапезунда и других городов. А мальчики шли на торгу еще

дешевле. Ах, лучше бы они не родились, несчастные убыхские

мальчики! Сказать не хватает дыхания, как поступали с ними. Злодеи

барышники, оскопив их, предназначали им удел евнухов в гаремах

больших и малых властителей этой страны.

Земляки, встречаемые мною в дороге, походили на живые мощи. У

некоторых из них не было сил даже ответить на мое приветствие.

Бесприютные люди на скорую руку сооружали себе какие-то шалаши и

балаганы, чтобы укрыться от ветра и дождя. Плач и стенания живых,

горячечный бред умирающих – все это походило на разверзшийся ад, в

который угодили люди среди людей. Некоторые знакомые горцы

советовали мне вернуться:

– Матери твоей не станет легче, если и ты сгинешь. Возвращайся,

покуда ноги носят.

Но я не внял их предостережениям. Меня заботила участь сестры моей и

ее мужа. Повальный мор свирепствовал среди моих соплеменников.

Местные жители турки, перепуганные насмерть, старались держаться

153/383

подальше от них, выставляя кордоны. Но кто алчен, тому все нипочем,

хоть живот сыт, глаза – голодны. Владельцы кофеен, чебуречных,

духанов, караван-сараев и других заведений мигом смекнули, что на

беде можно отменно заработать. На самую грязную и тяжелую работу

нанимали они некогда гордых и непоколебимых кавказцев, а

расплачивались одной водянистой похлебкой. Изморенные голодом

люди за ничтожную еду готовы были трудиться от зари дотемна. И еще

благодарили как благодетелей тех, кто нанимал их. Богатство прихоти

рождает. Расторопные уездные начальники шныряли по рынкам и грели

руки на перепродаже молоденьких убышек. А муэдзин поднимался пять

раз на дню на минарет мечети и призывал правоверных мусульман к

совершению намаза:

– Во имя Аллаха милостивого, милосердного!..

Зычный голос муэдзина возносился над головами обманутых и

отвергнутых убыхов, бессильный приглушить их стоны и проклятия.

Мне казалось, Шарах, что вздохи женщин превращались в тучи и летели

через море на осиротевшую родину, оплакивая там каждый погасший

очаг.

Чем больше удалялся я от города Самсуна, шагая приморской полосой,

тем картины бедствия моего народа становились все ужасней. Вскоре

мне стали встречаться трупы, разлагающиеся трупы сородичей.

Сладковатый смрад висел в воздухе. Это был верный знак того, что

здесь вымерли все расположившиеся станом махаджиры. И уже некому

было предавать земле мертвых. Зловещее предчувствие все явственнее

вкрадывалось в мою душу. Перевалив через возвышенность, усыпанную

галькой, я спустился в низину и вышел к мутной речке. Усталость

подвесила к моим ногам пудовые гири, хотя прошел я за день не так уж

много верст. В другое время для меня, молодого парня, чьим

сухожилиям мог бы позавидовать горный козел, одолеть такое

расстояние не представило бы никакого труда. Преклонив колени перед

беззвучной водой, я вымыл руки, ополоснул лицо и, не ощущая особой

154/383

жажды, лишь пригубил тепловатую речную струю. Вода воде рознь,

Шарах. Там, где мы раньше жили под вековыми платанами, если,

бывало, занедужит человек, то принесут ему студеную воду в глиняном

кувшине из ясного родника – и глядишь, исцелился горец, здоров, снова

на ногах. И не считалось такое чудо – чудом. Достав ломоть

зачерствевшей лепешки, завернутой в башлык, я размочил этот скупой

хлеб в речке и слегка заморил голод. Привал мой был краток. С

нелегким сердцем двинулся я дальше, закинув за спину башлык. Вскоре

поодаль возникла убогая хижина. Очевидно, это было жилище рыбака,

так как у порога сушились сети. Направившись к этому жилью, я

приметил женщину, которая лежала ничком на обочине тропинки,

прижимая к груди ребенка. Рядом валялся в еще не подсохшей лужице

кувшин. Самое простое было предположить, что женщина набрала в

реке воды и, возвращаясь, упала. Опрометью кинувшись к ней, чтобы

помочь ей подняться, я вскрикнул от неожиданности. Передо мной была

моя сестра Айша.

– О Аллах! Что с тобой? Очнись! Почему ты молчишь?

И, поднимая сестру, вдруг похолодев, понял: она мертва! По-видимому,

смерть наступила недавно, так как тело еще таило тепло. Ребенок был

жив, он не плакал и жадно сосал грудь покойницы. Присутствие духа на

какое-то мгновение покинуло меня, я не знал, что мне делать.

Свинцовые капли пота покрыли мой лоб, а руки повисли, как в

параличе. Наконец самообладание вернулось ко мне. Я осторожно, но

решительно оторвал ребенка от груди матери. На губах его белела

капелька молока. О Шарах, с тех пор, кажется, тысячелетие прошло, но

плач младенца, на чьих губах белела последняя капелька материнского

молока, слышится мне и поныне. Знаешь, дорогой, я сегодня подумал,

что есть смысл в моем загадочном долголетии. Кто-то должен был

дождаться тебя, чтобы повесть о гибели убыхов осталась жить на

земле... Корабль достигнет берега, а правда – людей...

155/383

Видно, хворь поразила и мальчика. Тельце его горело. Сжав, как

игрушечные, похожие на два грецких ореха, кулачки, он плакал так, что

казалось, вот-вот задохнется. Прижав его к груди, я почти бегом

направился к глинобитной хижине и, еще не достигнув ее порога,

закричал, словно взывая о помощи:

– Выйди кто-нибудь!

Но никто не откликнулся и не появился в дверях. Когда я, ступив на

порог, заглянул внутрь ветхого убежища, то услышал мучительный

стон. Сделав еще шаг, я увидел, что как раз против света, проникавшего

через распахнутую дверь, упираясь спиной в стену, скорчившись в три

погибели, сидит мой зять Гарун, крепко сжимая живот сложенными

крест-накрест руками. Глаза его были воспалены, а веки их словно

обуглились. Горбатый нос заострился, обросшие щеки провалились, на

челе лежала тень смерти. Знаменитый некогда во всей Убыхии

наездник, стремительный, сильный, объезжавший полудиких коней,

удачливый и разудалый, он сейчас напоминал собой полупустой,

сморщенный мешок.

С трудом узнав меня, Гарун сделал попытку подняться.

– Ох, Зауркан, прости, нет мочи подняться, чтобы приветствовать тебя.

Айша пошла за водой, сейчас вернется... – Голос его прерывался

приглушенными стонами и висел на волоске последнего часа. Сквозь

пелену помутненного сознания Гарун, очевидно, не замечал, что я

держу на руках его сына. И вдруг все понял. Задыхаясь, он прохрипел: –

Если ты мужчина, Зауркан, то прикончи меня. Сделай милость,

прикончи! Айша умерла, и я подохну, как запаленная лошадь. А если и

остануть жить... Нет, не хочу... Я старше тебя... Я приказываю тебе:

прикончи! Пристрели!..

По лицу его пошла судорога, ноги вытянулись, голова склонилась

набок, а на губах запузырилась кровавая пена. Извини, Шарах, я тебя,

наверное, утомил своим печальным рассказом. Но если ты готов

156/383

слушать меня и дальше, то не сетуй, что рассказ мой будет походить на

кровоточащую рану, в которую злая рука бросила горсть соли. В

старину говорили: лекарства сладкими не бывают.

Итак, мой зять Гарун умер, и я остался с младенцем на руках, больным

и голодным.

Положив племянника на нары и закрыв глаза покойному зятю, я

отправился, чтобы принести тело Айши. Бережно поднял его, и черные

как смоль косы сестры моей упали к ногам моим. Вспоминать и то

страшно. Вскоре умершая чета лежала бок о бок. Крошечный

племянник мой, имя которого я даже не знал, только что надсадно

кричавший и плакавший, вдруг замолк на нарах. Бедняжка,

несмышленыш, чья жизнь трепетала, как светлячок свечи на ветру,

притих. Горевшее от жары личико его было покрыто испариной. Когда

мой взгляд встретился с глазами ребенка, то я вздрогнул, ибо взгляд его

был осмыслен и словно молил о помощи. В кувшине, что обронила

Айша, я принес воды из речки, напоил малыша и, смочив какую-то

тряпицу, омыл ему личико. Положив ладошку под горячую щечку, он

забылся сном. «Что же мне делать? – подумал я, стоя в изголовье

мертвых. – Может быть, злодейка судьба хотя бы новорожденного

пощадит и мне удастся найти ему кормилицу? Но где найти ее?» А

сначала надо еще предать земле мертвых. Обычай требовал, чтобы были

они погребены, оплаканные близкими людьми. Но где найти вестника,

который сообщил бы родным о смерти Айши и Гаруна? «Неужели я не

найду ни одной живой души окрест, которая бы мне подсобила?»

Подперев дверь хижины палкой, чтобы вовнутрь не проникли собаки, я,

уцепившись как за соломинку за эту призрачную надежду, двинулся к

берегу моря и, пройдя немного, подал зов, потом трижды разрядил в

воздух пистолет.

– Хоу, – послышалось в ответ через некоторое время, и навстречу из

пыльного кустарника вышли трое мужчин и пожилая женщина. Все они

были измучены и еле волочили ноги. Мужчины держали на плечах

157/383

лопаты, а женщина, облаченная во все черное, шла с распущенными

волосами.

Я сразу догадался, что это верующие богомольные люди, которые

приняли добровольно каторжную обязанность хоронить тех, кого

некому было предать земле. Я поведал им о смерти сестры моей и ее

мужа, а также о малютке племяннике, что лежал на нарах, покрытый

испариной недужного жара.

– Эй, дорогой, – посочувствовала женщина, – то, что случилось с

твоими благородными родственниками, случилось со многими. Аллах

повернулся к нам, убыхам, спиной. Покинув родину, совершили мы

великое прегрешение. По греху и возмездие.

– Мы разделяем твое горе, любезный! Поможем похоронить усопших,

но сделать большее бессильны, – вонзив в землю лопаты, добавили

мужчины.

Я привел их к хижине. Ребенок снова плакал, чмокал губами, задыхался.

Женщина взяла его на руки, прижала к груди и покачала скорбно

головой:

– Этот тоже не жилец!

Укачивая и успокаивая младенца, она вышла с ним за порог. Мужчины

поудобней уложили мертвых. Сняв башлык, ударяя себя в грудь, я

принялся оплакивать почивших. Я оплакивал их от своего имени, от

имени матери, отца, брата и сестер, я оплакивал их от имени

осиротевшей родины убыхов, такой близкой и такой далекой теперь.

Солнце опустилось на высоту дерева, когда к подножию холма мы

перенесли мертвых. Пока мы предавали их земле, умер и ребенок,

словно не хотел он оставаться без отца и матери на этой облюбованной

шайтаном земле. Безымянного мальчика мы похоронили рядом с его

родителями.

158/383

– Прощай, Зауркан, – сказали добрые люди, помогшие мне. – Дай-то

бог, чтобы не видел ты с этого дня горя большего, чем то, которое

обрушилось на тебя сегодня. Мы ничем уже не можем помочь тебе,

потому что каждый из нас обречен. Не избежать нам гибели среди

людского мора. – И, указав на свежие могилы, они позавидовали: –

Счастливые! Удел наш горше окажется. Нас некому будет похоронить,

и воронье выклюет нам глаза и растащит наши кости. Помолись за наши

души!

Они ушли, и я остался один посреди могильной тишины. Солнце,

окровавив горизонт, ушло на покой. Сумеречным становилось небо,

удлинились тени. Я решил остаться и охранять могилы в первую ночь,

как это делали предки мои, чтобы какой-нибудь зверь не приблизился и

не осквернил место погребения.

Когда совсем стемнело, я разжег костер в изголовий у мертвых. Огонь

вскидывал багровые руки и являл мне лики тех, кто лежал у его ног.

Вскоре взошла ущербная луна. В небе, которое было светлее земли, как

саваны, проплывали облака. Каждая мышца моего тела ныла от

усталости, мысли путались, веки смежались сами собой. Я положил

голову на башлык и тотчас уснул. Мне приснился мой дедушка. Я

никогда в жизни не видел своего дедушку, он умер до моего рождения,

но отец мой не однажды рассказывал о нем, и потому я понял, что это –

он. На нем была белая черкеска, такая белая, словно сшили ее из

первого, незапятнанного снега. И голова у дедушки была белая. В руках

он держал огромный черный котел, через край которого плескалась

вода.

«Зауркан, – с укором проговорил он, – как смеешь ты прохлаждаться,

когда весь народ поднялся, чтобы одолеть напасть?»

«А что стряслось?» – спросил я.

«Или ты ослеп? Глянь окрест – горы в огне». – И, протянув руку в

направлении вершин, он провел в воздухе дугу.

159/383

Я, бросив взгляд в очерченное им пространство, увидел, что горы горят.

Косматый огонь, словно стадо заживо освежеванных зубров,

поднимался от подножия по склонам. Уже отсвет его лег на вечные

снега. Краснели облака, и небо трещало, как сухой хворост в огромном

костре. Невиданные, размером с горячие парусники, взметывались

искры.

«Что это такое?» – в ужасе прошептал я.

«Кара божья! Господь отлучил нас от себя и решил низвести с лица

земли весь род убыхов. Всю ночь шел войлочный снег. Столько намело

войлока, что горы исчезли под ним. А потом невесть откуда ударила

молния и взметнулся вселенский огонь. Беги, Зауркан, беги, внук мой,

спасай горы!»

Вырвав из рук старика огромный котел с водой, я кинулся заливать

огонь и в эту минуту пробудился. Со сна я не соображал, где нахожусь,

но затем в забрезжившем свете утра, при виде могильных холмов, все

вспомнил. Кто-то заскулил за моей спиной. Обернувшись, я увидел

собаку, чьи ребра можно было сосчитать. Облепленная репейником, она

скулила, поджав хвост.

– Прочь пошла! – присвистнул я и взмахнул рукой, точно собираясь

бросить камень.

Собака боязливо отбежала в сторону, присела и стала выть. Несколько

раз я пробовал отогнать ее, но все было напрасно. Пес отбегал на

несколько шагов и начинал протяжно выть. «Может статься, пес

принадлежал хозяевам рыбацкой хижины, – подумал я, – тогда он здесь

хозяин, а я – гость».

Похороны, страшный сон, вой собаки – все перемешалось в моей

голове. «Живы ли те, кого я оставил? А если нет?»

160/383

Я закрыл глаза и словно смотрел на солнце – все было кроваво-

красным. Поднявшись, я поспешил обратно.

161/383

«Нет бога, кроме Аллаха»

Приближаясь к тому становищу, откуда вышел, я издали приметил

серую толпу махаджиров и услышал нестройный говор. Нагнав старика,

направлявшегося к сборищу, я спросил:

– По какому случаю сход?

– Самсунский губернатор Омер-паша пожаловать должен. Имеет

намерение потолковать с нами, – тыча посохом в жесткую землю,

ответствовал старик.

Мы поравнялись с толпой. Кроме людей Шардына, сына Алоу, были в

ней и незнакомые мне горцы. Собравшиеся возбужденно

переговаривались, спорили, размахивая руками, одни предавались

мрачным прорицаниям, другие – надеждам. Глаза у всех походили на

искры из костра, в который швырнули камень. Рядом с мужчинами в

черных одеждах стояли женщины. Старухи, сухие, прикрывавшие рты

кончиками темных платков, поминутно вздыхали. Окинув взглядом

толпу, я заметил отца: он стоял, опершись на самшитовую палку. Наши

взгляды встретились. «Сейчас он все поймет по моему виду», – в

отчаянье подумал я.

– Хамирза! – кто-то окликнул отца, и тот повернул голову в другую

сторону.

Запыхавшись, ко мне подбежал мой брат Мата.

– Слава Аллаху, что ты вернулся живым и невредимым! – воскликнул

он вместо привета. И, прижавшись к моему плечу, заглянул в глаза: –

Ты нашел Айшу?

В прямом, нетерпеливом вопросе звучал плохо скрытый страх. А вдруг

я убью его надежду?

– Нашел! Нашел! – милосердно солгал я. – Все в порядке у них. – И,

чтобы не успел он задать нового вопроса, сам спросил: – А вы как

здесь?

– Ничего, Зауркан! Мать очень беспокоилась, что ты пропал. Три дня не

вставала с постели и только сегодня поднялась, словно знала, что ты

вернешься.

Сквозь толпу протиснулся плечистый, моложавый, несмотря на седину,

горец в залатанной черкеске и язвительно сказал:

– Хотел бы я знать, куда подевался духовный пастырь наш –

благочестивый Сахаткери? – Он обращался не к кому-то одному, а

разом ко всем. – Еще задолго до переселения этот благочестивый мулла

ходил по селам и рассказывал нам, дуракам, сказки, совращая ехать

сюда. – Подражая голосу Сахаткери, он блаженно и сладко запричитал:

– «Ведайте, добрые люди, Турция – это цветущий полистан. Райский

сад для праведных. В этом благоуханном саду не бывает жары и не

бывает холода. Никто не оскверняет там уста проклятиями, лелея на

устах благодарные молитвы». Где он, этот гнусный лжец? Попадись он

мне, я мигом из него душу вытрясу! – И великан тряханул в воздухе

сжатыми кулачищами, словно держал за горло незримого Сахаткери.

– Ищи ветра в поле!

– Как только сошел с корабля, так и след простыл!

– Говорят, отправился паломником в Мекку.

– Чтоб его там черным камнем придавило! – ворвалась в мужскую

разноголосицу старуха Хамида, утирая слезу кончиком головного

платка.

– Турция – страна широкая... Может, мы, высадившись на окраине

Самсуна, как та курица, дальше своего насеста ничего не видим. А если

вправду Сахаткери отправился разыскивать для нас обетованные места?

163/383

Ведь и предводителя нашего Шардына, сына Алоу, тоже не видать, –

уцепился за веточку надежды добряк Шрин из племени садзов.

– У кого есть деньги, тот и в аду будет жрать сласти! Мы подыхаем,

дорогой Шрин, а ты еще веришь, что за нами явятся наши благодетели и

поведут нас в райские кущи. Не будь слепцом! –как ударом плети

хлестнул по розовой веточке надежды Шрина тот разгневанный горец,

который завел разговор о пройдохе Сахаткери.

Оглядываясь, словно разыскивая кого-то, в середину толпы

проталкивался Дзиапш Ноурыз, сын Баракая. Нрав этого человека

всегда был горячим. Он походил на пистолет, у которого всегда взведен

курок. Дзиапш Ноурыз не вставал, а вскакивал, мог прервать

собеседника на полуслове и действовал сломя голову.

– С постели поднялся, – кивнул на него мой брат Мата.

Действительно, сын Баракая был смертельно бледен и так сутулился,

что без сострадания на него нельзя было смотреть.

– В споре, кто виновен в нашем злосчастье, не вижу прока, – начал он

хриплым, словно застуженным голосом. – Одно ясно: обмануты и

проданы мы, как бараны. Куда канул Хаджи Керантух? А? Не знаете!

Могу поклясться, что он, в отличие от нас, благоденствует. Такому и

чужбина что родина. Здесь не меджлис, где чешут языки и спорят, стуча

бычьими лбами. Буду краток: родственникам, молочным братьям и

друзьям я объявил, что готов стать во главе тех, кто пожелает вернуться

на родину. Если это не удастся нам сделать мирно, возьмемся за

оружие. Предпочитаю упасть в бою головой к отчему краю, чем

подохнуть от голода невесть ради чего в этой чужой стране. Пора

действовать! – И, выбросив руку в направлении моря, крикнул: – Завтра

в дорогу!

Для большинства собравшихся слово Дзиапша Ноурыза, сына Баракая,

было неожиданным. И хотя люди привыкли к скоропалительным

164/383

поступкам Ноурыза, его «завтра в дорогу» их немало озадачило. У

каждого за плечами находились женщины, старики и дети. Взять

домочадцев с собой – легко сказать, а бросить здесь на произвол судьбы

– кто же решится на такое? Дзиапш Ноурыз знал это. Ропот

нерешительности прокатился по толпе.

Но Ноурыз понимал, что щека не загорится, пока по ней не ударишь.

– Ведь и среди вас имелись порядочные и храбрые люди, которые

предостерегали, что угодим в западню! Но где там! Как овцы за

блудливым козлом, полезли вы с детьми и женами в эту холерную

дыру!

– Что правда, то правда, дорогой Ноурыз, – не выдержал старик Сит,

забросив концы башлыка за спину. – Твой брат Ахмет старался

удержать народ от погибельного шага. Но ведь и ты сам тогда...

– Паша приближается! Паша!

Этот крик так и не дал договорить старому Ситу то, что он собирался

сказать.

По дороге, ведущей из Самсуна, в сопровождении конвоя из десяти

аскеров приближался всадник. Вскоре он поравнялся с толпой. Она

расступилась, и паша въехал в самую середину. Смуглолицый,

огромного роста, в феиз шапке с аспидной кисточкой, он лиловыми, как

маслины, глазами обвел собравшихся. Над слегка вывернутой,

одутловатой верхней губой его, как приклеенные, рыжели усы.

Восседал он на дородном, высоком чалом скакуне. Стремена была

опущены до отказа, и казалось, что длинноногий седок почти касался

ступнями земли. Многие убыхи, дад Шарах, знали турецкий язык. Но

обычно им владели дворянские семьи, их челядь, торговцы-

контрабандисты, а не простолюдины. Омер-паша не мог без толмача

разговаривать с толпой, которую составляли люди простого звания.

Поэтому рядом с левым стременем паши в роли переводчика оказался

165/383

толковый малый, грамотей Мзауч Абухба. Этот садз-абхазец был родом

из Гагра.

Поздоровавшись, паша спросил:

– Все ли здесь мусульмане?

– Все, губернатор! – ответил старик Сит.

– А если все, то почему не посещаете мечети и не совершаете пяти

намазов, как должно правоверным?.. – Начать разговор с укора – это

было по меньшей мере невежливо.

– Почтенный паша, позвольте заметить вам, что Аллах избавил голого

от того, чтобы стирать белье. Мы бы пошли в мечеть, но там нет хлеба,

чтобы унять голод, нет лекарства, чтобы погасить огонь заразы,

испепеляющей нас.

Я сам удивился своему голосу. В нем звучала сталь, а моя правая рука

стискивала рукоять клинка. Как в бреду расплывалось передо мной

лицо паши, а по нему, словно призрачная тень, проплывала мертвая

Айша, чью грудь сосал еще живой ребенок. Черные косы сестры

ниспадали к ногам коня, на котором сидел паша. Мата мгновенно

оказался впереди, чтобы прикрыть меня. Но переводчик из

разъяренного быка сделал смиренного барашка.

– Мы голодны, господин паша, – так перевел он содержание моих слов.

– С завтрашнего дня каждая семья будет получать по буханке хлеба, –

торжественно изрек Омер-паша с такой благодетельной величавостью,

словно впрямь с завтрашнего дня открывал перед нами ворота рая.

Ликующих криков паша не услышал, напротив, к нему подскочила

похожая на больную птицу старуха Хамида и заклекотала:

166/383

– Чем может помочь один черствый хлеб? Без молока все дети

погибнут!

«Экие неблагодарные», – и в глазах паши полыхнуло недовольство.

– Это не по-мусульмански, – взъярился он, – женщины не могут

присутствовать, да еще без чадры, там, где собираются мужчины. Вы

должны забыть порядки гяуров. Здесь не Россия! Пусть женщины

немедленно уберутся отсюда!

– Сделай милость, господин, выслушай меня! – седобородый Соулах,

сложив ладони, поклонился сановитому всаднику. – У нас, убыхов, есть

своя святыня – всемогущая Бытха. Я имею честь быть ее верховным

жрецом. Когда мы славим нашу святыню, совершая молитвы, женщины

стоят рядом с мужчинами. Таков обычай! Мы унаследовали его от

предков.

Когда Мзауч Абухба слово в слово перевел сказанное жрецом, паша

повесил плеть на седло и, воздев руки к небу, взмолился:

– Ла илаха ила-ллахи... – И, прервав молитву, угрожающе крикнул в

толпу: – Ступайте, нечестивые, в мечеть! Все ступайте! Искупайте

молитвами грехи ваши, иначе вам рая не видать!

Меня начал душить гнев:

– Дайте нам возможность жить как людям на этом свете, а рай мы

уступаем вам!

Мата снова изготовился к схватке, прикрывая меня, и я заметил

недовольный взгляд отца: «Где твоя выдержка, сынок?»

Омер-паша, чье краснобайство я прервал, оглянулся. Верховой аскер

рукоятью плети показал в мою сторону.

167/383

– Шайтан! – выругался самсунский губернатор и, сбросив личину

благотворителя, объявил: – От имени великого султана, наместника

Аллаха на земле, я повелел занести в списки имена молодых людей,

способных нести военную службу. Занесенные в списки будут призваны

в армию. Кто пойдет в армию добровольно, получит вознаграждение, а

его семья – покровительство государства.

Воцарилась тишина. Первым нарушил ее мой отец:

– Они хотят забрать наших сыновей! Лишить нас всякой надежды и

опоры!

– Эх, Хамирза, – смалодушничал кто-то, – не отдашь подобру сегодня –

завтра силой возьмут. Меч власти длинный...

Люди были в замешательстве. Но тут перед Омер-пашой вырос Ноурыз.

Воткнув короткий посох в землю и повесив на него свою шашку, он без

обиняков на турецком языке отчеканил:

– Слушай, начальник, ваша райская земля не подошла нам. Или мы ее

недостойны, или она недостойна нас. Половина приплывших сюда уже

в могилах. Остальным уготована эта же участь. Слышишь, начальник:

мы решили вернуться на родину! Дайте нам корабли! Не дадите –

пойдем пешком, только откройте границу. Когда окажете нам такую

великую милость, век станем молиться за здоровье вашего султана.

Толпа замерла. Но слова Ноурыза, сына Баракая, не ошеломили Омер-

пашу. Он, наверно, был подготовлен к такому требованию махаджиров

и потому не раздумывал:

– Это невозможно! Была бы моя воля, но разве я властен отменить

условия договора двух великих государств – Турции и России. Под

нашим полумесяцем вы не пропадете. И пророк вначале был не

признан. Ваши жертвы не будут забыты. Терпение – сестра удачи. Ла

илаха ила-ллахи! Каждую пятницу не забывайте ходить в мечеть,

168/383

очищайте души свои... – с этим напутствием, чуть погарцевав перед

нами, Омер-паша пришпорил коня и рысью поскакал прочь.

За ним двинулся его конвой. Тучи пыли скрыли всадников. Люди стали

расходиться в мрачной подавленности. Вскоре я, отец мой и брат

оказались друг против друга. Отец проницательно взглянул мне в лицо.

Я не выдержал и опустил голову:

– По твоим глазам вижу, что с Айшой беда! Рассказывай все как есть,

пока мы одни... – И добавил, положив руку на плечо Маты: – Мужчины!

И я, ничего не скрывая, поведал о том, что стряслось. У отца задрожала

челюсть, но других признаков того, что черная весть прострелила ему

сердце, он не показал и даже снял руку с плеча Маты, опираясь лишь на

самшитовую палку. А бедный мой брат – конечно, сказывалась его

юность – разревелся, как маленький. Дав ему вволю излить слезы, отец

голосом человека, превозмогшего самое страшное потрясение в жизни,

сказал:

– Это горе, как тайну тайн, храните за крепостной стеной ваших зубов.

Ни мать, ни сестры знать о нем не должны. Если узнают – это станет

причиной их гибели. Ты, Зауркан, поспеши к ним и постарайся подлить

масла в светильник их надежды. Ступайте, сыны мои!

Отец оставил нас с братом и двинулся на край каменистого дола, где

росли редкие чахлые деревца. Он души не чаял в своей старшей дочери

Айше. Она была первенцем в семье. И сейчас отцу необходимо было

побыть одному, чтобы в тени пыльных ветвей оплакать ее. Он искал

одиночества, которое приличествует раздумьям, молитвам и слезам.

Мата плелся за мной. Он уже не всхлипывал, а только вздыхал. Еще до

своего ухода на поиски Айши я заметил, что он похудел, потерял покой

и часто вскрикивал во сне. Я почувствовал, что его точит не телесный, а

духовный недуг. Он страдал и не находил сил умерить муку, с которой

169/383

и зрелому мужу не легко совладать. Стоило ему открыть рот, как то и

дело слышалось: «Наши горы», «Наш двор», «Наша земля».

– В последнее время, – признался он, – недобрые сны мне снятся.

Нынче ночью привиделось, будто с полным мешком кукурузы пришел я

чуть свет на нашу старую мельницу. Гляжу: дверь распахнута, а на

пороге – незнакомая серая собака и вот-вот метнется мне на грудь,

чтобы вцепиться в горло. Лает, проклятая, а лая не слышно. Немая

собака. Схватив камень, я швырнул его в собаку, и она отскочила в

сторону. Вхожу на мельницу и дивлюсь: нижнее колесо крутится

полным ходом, а жернова лежат без движения, и пыль на них в три

пальца. А вместо деревянного корыта, куда должна ссыпаться мука,

стоит черный гроб. Жуть меня взяла, выскочил наружу, а на дворе тьма,

хотя минуту назад ярко светило солнце. В черном, как порох, небе

вместо солнца виднелся тусклый круг, похожий на круг копченого

красного сыра. Наверно, я кричал со сна, и отец разбудил меня...

«Одному отрубили руку в бою, а ему все еще мерещилось, что пальцы

ее шевелятся и болят», – подумал я.

– Потерпи, Мата, может, все изменится к лучшему.

– Зауркан, – помолчав, отозвался он, – знай, если мне не удастся

вернуться на родину, я умру.

Холод прошел у меня по спине. Я понял – это не слова.

– Не дури и не пой себе отходную, – устыдил я брата, стараясь

одновременно предостеречь его от опасности и отвлечь от мрачных

дум.

Но он пропустил сказанное мною мимо ушей:

– Ноурыз и его друзья уже готовятся к возвращению домой. Если о

моем намерении присоединиться к ним узнают мать с отцом, то скорее

умрут, чем согласятся не препятствовать этому. Молю, Зауркан, будь

170/383

посредником. Говорят, это дело рискованное, можно запросто башки

лишиться, но ведь беда законов не признает. Все дело в удаче, брат.

Конечно, мать, отец, сестры, но если погибну, ты останешься с ними. А

если доберусь до заброшенного дома родного, в охладевшем очаге его

вспыхнет огонь. Стану хозяйничать, пахать, сеять, собирать урожай.

Мне не привыкать. Скот заведу, охотой промышлять буду, а потом,

сколько бы это ни стоило, найму шхуну и приплыву за вами.

Передо мной стоял горский парень, похожий на сокола, у которого

отняли свободу, но не смогли отнять мечту подняться в небо. Я был

осторожен, держась золотой середины: не хотел подрезать ему крылья и

не обольщал верой в успех.

– Только что Омер-паша отверг твои надежды. Его устами говорила

турецкая власть. А кто уверен в том, что получит право на жительство в

бывшей Убыхии, если даже ему удастся вернуться туда? Здесь надо

семь раз отмерить. Что ж, если Ноурыз и его сообщники избрали этот

тернистый путь и ты решил быть с ними, я помехой тебе не стану.

Вольному воля...

При этом я сам чувствовал непреодолимое желание быть среди

удальцов Ноурыза, сына Баракая, и воображение мое рисовало

радужную картину: огонь, как красный петух, машет крыльями в очаге

нашего дома, дверь которого гостеприимно открыта настежь. Но чувств

своих я не выдал. Ни единый мускул не дрогнул на моем лице.

Самсунский губернатор, наверно, сказал правду о согласии двух

держав. И это обрекало на гибель и тех людей, чью решимость выражал

Ноурыз, и тех, кто остались бы здесь. Где выход из этого замкнутого

круга? Кто, какой человек мог бы заставить царя и султана, этих старых

врагов, пересмотреть свое решение о махаджирах? Голова моя походила

на улей, из которого мысли вылетали, как пчелы, но не приносили

медовых взятков. Горечь истины была сильней. Мы подходили к

нашему похожему на склеп жилью, когда Мата коснулся моего плеча:

171/383

– Погоди, Зауркан, не торопись...

– Ты что, устал?

Он покачал головой и попросил:

– Пойдем послушаем старого Сакута. Ненадолго...

– Подумай о матери и сестрах...

– Ты еще успеешь рассказать им благую сказку. И я покуда не вполне

пришел в себя... Заметят...

– Не время, Мата, слушать нам музыку. Не время!

– Нет, Зауркан, самый раз. Только апхиарца может утолить печаль нашу

и хоть немного утешить. Пойдем, прошу тебя...

Мы направились к одинокому дереву, что стояло на берегу моря.

Седобородый Сакут, прислонясь спиной к стволу, незрячим взором

смотрел туда, где волны, как белогривые кони, возникали в рокочущем

просторе.

Вокруг Сакута стояли люди, вернувшиеся со схода. Их было десятка

полтора – не меньше. Рядом со слепым певцом лежали на выцветшей

попоне апхиарца и смычок. Для меня было не ново, что ежедневно на

закате мальчик Астан, как поводырь, приводил своего деда к одинокому

дереву. Вскоре собрались люди, чтобы послушать песню ашуга,

украдкой пролить слезу и ощутить просветление в своей печали. Так уж

повелось, что Сакут не пел своих песен дважды. Всякий раз он пел

новую песню, словно одаривал ею людей. А кто же дважды подносит

один и тот же подарок? Старый Сакут, с той поры как ослеп, привык

узнавать людей по голосам. Всякого поздоровавшегося с ним он

приветствовал и называл его имя.

– Добрый день, Сакут, – приблизился я.

172/383

– О, Зауркан. Я узнаю тебя по шагам. Пусть бог благословит старшего

сына Хамирзы. Знаешь, дорогой, стоит мне услышать твой голос, как

воскресают в памяти герои времен моих предков. Они жили долго, как

нарты... Желаю тебе их долголетия, дад! Как хорошо, что ты пришел. У

меня к тебе есть поручение. Мой внук Астан слишком молод и

неопытен, а все наши родственники погибли. Сделай милость, Зауркан,

не оставь его после моей смерти без совета. Будь ему за старшего брата.

А меня, грешного, я уже завещал людям похоронить здесь, под деревом,

головой к родным вершинам. В нем, – он указал на кожаный мешочек,

притороченный к поясу, – горсточка отчей земли. Ее высыпьте мне на

грудь, когда опустите в могилу. А мою апхиарцу повесьте на этом

дереве, рука ветра сможет касаться ее струн, и до меня будут

доноситься их звуки. – И погладил корявый ствол дрожащей ладонью. –

А где твой брат, Зауркан?

– Привет вам, дедушка, – тихо отозвался Мата.

– А ну-ка, подойди ко мне поближе. Нагнись! Нагнись!

Мата склонился перед стариком, и тот провел чуткими, зрячими

тонкими пальцами по его лицу.

– Ты плакал, мальчик?

– Да!

– Ничего. Не стыдись. Слезы – не позор. Пусть обернутся они

мужеством!

Пошарив рукой вокруг себя, он нащупал апхиарцу и смычок. Привычно

приложил инструмент к щуплой груди и провел для настройки

несколько раз кряду по струнам, сделанным из конских волос. Сакут не

спешил. Он устремил глаза к небу, словно мог видеть его свет,

пролетающие облака, парящих птиц и бездонную, не знающую границ

вышину.

173/383

– И сегодняшнему дню своя песня, – объявил он.

Люди притихли. Смычок, подвластный его руке, плавно опустился и

ринулся вверх...

Уа-райда, не смолкай Ты, моя апхиарца, И надежду подавай, Словно

стремя ездоку. Трону струны я, слепец, – Свет забрезжит среди мглы. И

для тысячи сердец Оживет надежда вновь. Сын от жажды изнемог: –

Мама, дай напиться мне! – Потерпи, ушла, сынок, К роднику твоя

сестра. – Я не ел какой уж день! Дай поесть – не то умру. – Мелет твой

отец ячмень, Потерпи, сыночек мой. – Спят в могиле муж и дочь,

Утешает сына мать... Уа-райда, вашу ночь Пусть надежда озарит.

174/383