Шардын, сын Алоу

В тот горький для нашей семьи день все мы, кроме моего младшего

брата, были дома. Он продолжал сражаться с русскими, и мы не знали,

где он и что с ним. Мой отец Хамирза еще три дня тому назад был

ранен в правую руку, его рана гноилась и болела, но он не хотел лежать;

с утра встал, заново наложил на рану болеутоляющие травы, перевязал

поверх них руку и, не находя себе покоя, бродил взад-вперед и по дому

и по двору. Моя мать и обе мои сестры с утра уходили к соседям –

вместе с другими женщинами нашего поселка ткали там сукно для

воинов – и вернулись лишь к середине дня, чтобы заняться домашними

делами.

Я приехал последним: несколько дней подряд был неотлучно, как

телохранитель, рядом с Хаджи Керантухом, под пулями и в

рукопашных схватках.

Сегодня должно было начаться собрание предводителей народа, на

котором предстояло решить, что же делать дальше? Я прискакал вместе

с ним на это собрание, и он отпустил меня переночевать дома.

Холодный день уже клонился к вечеру, снег, густо падавший с самого

утра, только что перестал идти, когда к нашим воротам подъехал на

своем низкорослом, но сильном муле воспитанник моей бабушки,

молочный брат моего отца Шардын, сын Алоу.

Я выскочил первым, чтобы подержать ему стремя, пока он сойдет с

мула, а вслед за мной его окружила вся наша семья.

– Как твоя рана? – спросил Шардын, сын Алоу, у моего отца.

– Не стоит говорить о ней, – ответил отец, стесняясь признаться гостю в

том, что его мучает боль, и пряча раненую руку за спиной.

– Наш дорогой брат, наша надежда, пусть минуют тебя все несчастья и

все болезни, пусть они перейдут ко мне, – сказала моя мать и по

обычаю, чтоб отвести от него все болезни, три раза обошла вокруг

Шардына и поцеловала его в грудь.

Мои сестры, смущаясь, повторили вслед за ней все, что она сделала.

Шардын вошел в дом, и мы вслед за ним. Я помог ему снять бурку и

папаху, отряхнул их от снега и повесил на стену.

Шардын, сын Алоу, был невысокий, широкоплечий и очень сильный, но

талия его уже давно округлилась, потому что он любил много есть. На

его могучей груди кольцами скручивался кончик его длинной черной

бороды.

Мать положила на лавку перед пылающим очагом кожаную подушку,

которая была у нас предназначена только для почетных гостей, и

Шардын сел на нее.

Мы, младшие, конечно, и не думали садиться в его присутствии, но и

мать и отец, хотя они оба были старше Шардына, тоже остались стоять

в присутствии такого знатного родственника.

Мать, как всегда, когда Шардын приезжал к нам, сразу же повесила на

цепь над огнем котел, собираясь варить мамалыгу. Отец показал мне

глазами, чтоб я пошел и зарезал барашка, специально откормленного

для такого случая, как этот. Однако Шардын, сын Алоу, заметив взгляд

моего отца, сказал, что он спешит и у него нет времени, чтобы остаться

поужинать с нами.

– Я знал, что ты ранен, – сказал он отцу, – поэтому и решил навестить

тебя и твою семью. Кроме того, я хочу поговорить с вами, моими

родственниками. Мы живем в тяжелое время, и у меня нет другой семьи

ближе, чем ваша. Я приехал, чтобы посоветоваться. – Так говорил он, а

я, слушая его, думал про себя: к чему он клонит, к добру ли?

– Да, – сказал мой отец Хамирза. – Верно, еще никогда у нас, убыхов, не

было такого тяжелого времени, как теперь. Не только наша семья, но я

73/383

знаю, что все, кто находится под твоим покровительством в нашей и

соседних аулах, с надеждой думают о тебе. Мы счастливы, что ты

выбрал наш очаг, чтобы вместе с нами посидеть перед ним в такое

беспокойное время.

Шардын, сын Алоу, достал из бешмета черную сигару, мы несколько

раз раньше видели у него такие сигары – ему привозили их турецкие

купцы. Я достал из очага уголь, поднес ему, и он, закурив, сказал:

– Вы уже, наверное, знаете, Хаджи Керантух сегодня опять собрал

совет, чтобы решить, как поступать дальше народу убыхов. Не знаю,

сколько будет заседать совет, но пока что никакого решения еще не

принято, и, пока длится этот совет, я хочу вам сказать то, что я думаю

сам! А я думаю, что генералы царя все равно не дадут нам больше жить

здесь, на нашей земле. Сраженья идут все выше и выше в горах, всё

ближе и ближе сюда. Прежде чем всех нас проткнут штыками, не лучше

ли все-таки попробовать спастись?

Турецкий султан, наместник Аллаха на земле, спасет нас, если мы

согласимся принять его подданство. Теперь нас сможет защитить

только его великая мощь. Несколько дней назад у меня гостил турецкий

купец из Стамбула. Я его давно знаю и верю ему. Он не только богат, но

и знаком с приближенными султана. Как я понял, сейчас он приехал

сюда не только за тем, чтобы, как прежде, торговать с нами. Он

рассказывал мне о наших соседях натухайцах, которые уже

переселились к ним в Турцию. Султан сдержал слово, которое он дал

натухайцам: он поселил их на тех землях, которые они сами себе

выбрали. И места, где они поселились, оказались настоящим раем на

земле. Там не бывает ни слишком холодно, ни слишком жарко, там

всегда стоит такая погода, как у нас поздней весной, и растет все, что

нужно человеку. Если сойка пролетит там с кукурузным зерном в клюве

и выронит его на землю, уже через месяц из этого зерна вырастет

высокий стебель с несколькими зрелыми початками! Он рассказывал

мне, что на буйволах там только пашут, а буйволиц не доят, потому что

74/383

повсюду, как у нас ольха, там растет молочное дерево: подходишь к

нему, делаешь ножом надрез – и оттуда в кувшин, пенясь, бьет густое

молоко! Если хочешь сделать из него катык, то срываешь с этого же

дерева всего один лист и бросаешь его в молоко – и пока доходишь до

дома, молоко превращается в такой густой катык, что хоть режь ножом.

А тыквы, рассказывал он, растут там такие огромные, что их ножом не

разрежешь, надо колоть на куски топором. Такие чудеса рассказывал,

что я сначала даже сам не поверил, но он вынул из кармана письмо, в

котором обо всем этом было написано. Писал это письмо один из

уехавших в Турцию натухайцев, Мурат, которого я давно знаю, и он у

меня бывал гостем, и я у него, да и вы тоже о нем, наверное, слышали.

– Вот оно, это письмо, – сказал Шардын, сын Алоу, и вытащил из

внутреннего кармана черкески сложенную в несколько раз бумагу.

Разгладил ее, развернул и показал всем нам.

Но кто из нас мог прочитать это письмо? Не только в нашей семье, но и

во всем нашем ауле не было тогда человека, который бы знал хоть одну

букву хоть на каком-нибудь языке. Да, по-моему, и молочный брат

моего отца – Шардын, сын Алоу, тоже плохо разбирал буквы. Он только

подержал письмо у нас перед глазами и, снова спрятав его, продолжал

своими словами рассказывать о том, что написал ему его друг Мурат, и

расхвалил всем нам этого человека, о котором мы раньше никогда от

него не слышали.

– Он и здесь, у натухайцев, был очень уважаемым человеком, а там, в

Турции, получил такую большую должность, что стал близким самому

великому визирю. Турецкий купец мог бы сказать мне и неправду, но

разве напишет мне неправду Мурат, сын наших гор, бывавший гостем в

моем доме?..

А он пишет мне, что если у нас хватит силы уйти из ада, то мы придем

прямо в рай! Пишет, что если я сумею с подвластными мне людьми

высадиться на райский берег Турции, то всех нас ждет там счастливая

75/383

жизнь! Так он пишет, зовя нас туда. А чего нам ждать здесь? Ждать,

когда русские генералы переселят нас за Кубань? Мы и здесь, среди

родных нам лесов, мерзнем в такие холодные зимы, как эта, а там, на

пустом месте в голой степи, как мухи погибнем от холода. И веры

лишимся, и сыновей наших возьмут в солдаты, и землю там каждому

придется покупать для себя, потому что там, в России, помещики теперь

не заботятся о своих крестьянах, у них отняли это право! На что вы

купите там землю? А если не купите – как будете жить без земли? Мой

молочный брат Хамирза, мы рождены с тобой не из одной утробы, но

вскормлены одной грудью! Я сказал тебе все, что думаю я, и теперь

хочу знать, что думаешь ты.

Так обратился Шардын, сын Алоу, к моему отцу. А мой отец стоял

перед ним, вытянувшись, как засохшее дерево, придерживая здоровой

рукой раненую.

Стало тихо. Было слышно только, как в нашем очаге голодное пламя

пожирает сухие поленья. Хотя Шардын, сын Алоу, говорил о чудесах и

обещал нам рай на земле, но даже раскаты грома над головой посреди

зимы не могли бы так ошеломить нас, как его слова.

Мой отец молчал так долго, что у меня от ожиданья пересохло в горле и

мне показалось, что я сам лишился языка. Я еле расслышал первые

слова отца – так тихо и медленно начал он говорить:

– Наш воспитанник, ты наша надежда, ты мудрее нас, и больше нас

видел, и лучше нас знаешь, как надо поступить. Куда бы ты ни поехал,

мы будем с тобой и будем служить тебе, как служили. Что еще могу

сказать тебе я, умеющий только пахать и сеять? Но если ты позволишь,

я хочу спросить у тебя: что решено на совете, все ли убыхи отправятся в

тот путь, в который ты хочешь взять нас с собой?

– Решение еще не принято, и я не знаю, как поступят все убыхи, но у

меня нет ближе людей, чем вы, и я пришел к вам сказать о моем

76/383

собственном решении, – ответил Шардын, сын Алоу, и я увидел тревогу

в его глазах.

– Тогда не лучше ли, наш брат, наша надежда, – сказал мой отец

Хамирза, – не лучше ли разделить нам общую судьбу? Пока одни

сражаются, как могут другие бросить оружие и первыми уехать за море?

Как мы решимся первыми, собственной рукой, потушить очаг наших

предков, первыми оставить могилы наших отцов, первыми проститься с

нашей святыней – Бытхой? И что будет с землей? Будет ли там, в

Турции, у нас другая земля вместо той, что мы покинем здесь? Не

заставят ли нас покупать ее...

Отец не кончил, хотел сказать что-то еще, но моя мать прервала его

своими рыданиями:

– Откуда я, несчастная, узнаю, что будет с моими братьями в Цебельде?

Как я могу, оставив их здесь, уплыть за море? Я завидую тем, кто умер,

не дожив до этого дня! – Мать горько плакала, и мои сестры стояли

сзади нее и, уткнувшись головами ей в спину, тоже плакали.

Моя мать не любила плакать, и Шардын, сын Алоу, впервые услышав ее

рыданья, стал укорять ее:

– Сестра моя, ты всегда удивляла мужчин своею смелостью. Тебе не

подобает лить слезы в такую минуту! Твои братья-цебельдинцы –

настоящие мужчины, они не останутся жить под сапогом у царских

генералов. Насколько я знаю, они или ждут нас, или уже, не

дождавшись, отплыли в Турцию. И ты скоро увидишь своих братьев

живыми и невредимыми, там, на благословенной земле. А ты, Хамирза,

– обратился он к отцу, – не тревожься: никто не заставит тебя платить

там за землю. Это говорю тебе я, Шардын, сын Алоу. А здесь – кто

поручится, что генералы переселят нас за Кубань, а не дальше? Так они

говорят нам, пока у нас еще остается в руках оружие! Но когда его не

останется, кто помешает им переселить нас не за Кубань, а прямо в

холодную Сибирь, и лишить нас там веры, и крестить там наших детей?

77/383

В эту минуту, прервав его на полуслове, издалека, с побережья, донесся

гром пушек. Донесся так неожиданно, словно сам шайтан вдруг

выпрыгнул из-под земли около нашего очага.

– Что ты стоишь тут так спокойно, с жалкой царапиной на руке, когда,

быть может, наш сын упал сейчас там, убитый этими пушками?! –

воскликнула моя мать Наси.

Услышав гром пушек, она уже не плакала, а обводила всех нас, мужчин,

сердитыми глазами.

– Что с тобой? – укорил ее отец. – Замолчи и не будь нетерпеливой!

И мать замолчала, но все равно продолжала смотреть на нас так, что

мне хотелось провалиться сквозь землю.

А гром пушек оттуда, с побережья, все продолжал доноситься до нас.

– Если не хотите погибнуть, советую вам, начиная с этой же ночи,

готовиться к переселению, – сказал Шардын, сын Алоу, и повернулся ко

мне: – Ты, Зауркан, не забудь, что многие молодые люди хотели стать

телохранителями у Хаджи Керантуха, но его телохранителем стал ты, и

этому помог я. Я хотел приблизить тебя к нему, чтобы ваш род мог

сделаться дворянским, и этому помешали только несчастья, одно за

другим обрушившиеся на голову убыхов. Я сам приблизил тебя к

Хаджи Керантуху, но теперь я говорю, что тебе надо отойти от него! Он

еще держит это в тайне, но я знаю, что он сам собирается плыть в

Турцию со всеми своими родственниками и подданными. И я не хочу,

чтобы внук моей кормилицы прислуживал ему не как телохранитель на

войне, а как раб в дороге. Теперь ты должен оставить его и вернуться

под мое попечение!

Так сказал он, словно острием кинжала уколов меня в сердце.

78/383

– Ты сказал неправду! – воскликнул я. – Хаджи Керантух будет

сражаться до последней минуты своей жизни. Он не трус. Я никогда не

нарушу своей клятвы и не оставлю его!..

– Что случилось с тобой? – прервал меня Шардын. – Мне не нравится,

как ты говоришь со мной.

Но это не удержало меня.

– Прошу простить меня за то, что я открыл рот перед таким высоким

родственником, как ты, – сказал я. – Но как мне понять тебя? Не твой ли

голос я слышал, когда ты объявил газават? Не ты ли первым много раз

шел в бой? Не ты ли много раз – и перед боем, и после боя – говорил

нам, что каждый убитый в священной войне с гяурами попадет прямо в

рай? А теперь, оказывается, можно попасть в рай, бросив оружие? И

этот рай – Турция, и ты уговариваешь нас, чтобы мы уехали туда? О чем

вы думали раньше, ты и другие такие же почтенные люди, как ты? Если

так просто убежать в рай, то кто же тогда оценит там, на небе, кровь,

пролитую в бою? Кто возьмет в рай души напрасно погибших? А ты,

мой отец, для чего ты растил нас мужчинами? Для чего учил нас, что

мы должны не бояться смерти, защищая свой очаг?

Я и сам не знал, что происходило со мной, но меня уже ничто не могло

остановить, хотя я до этого никогда, не только при нашем родственнике,

которого мы чтили, как бога, но и при своем отце, не осмеливался

поднимать голос.

– Замолчи! – прервал меня отец. – Мне стыдно за тебя. Ты заговорил

слишком громко даже для моих ушей. Ты покрыл нас позором, так

дерзко заговорив с нашим дорогим родственником Шардыном, сыном

Алоу! Разве бы он приехал сюда издалека в такой холодный зимний

день, если бы не любил нас, простых, неумных людей?

Отхлестав этими словами меня, отец повернулся к Шардыну, сыну

Алоу:

79/383

– Прости нас за то, что мы не сразу поняли, как мы должны ответить

тебе. Если ты, самый близкий наш покровитель, уверен, что мы должны

ехать с тобой в Турцию и что нас ждет там хорошая жизнь, вся моя

семья поедет туда и будет неразлучна с тобой.

Отец говорил это, стоя перед Шардыном, сыном Алоу, понуро, как

виноватый. Он боялся, что тот обиделся. Но наш гость, наоборот,

оживился, поднялся с тахты и, хлестнув плеткой по сапогам, заговорил

так, словно с самого начала никто из нас и не думал с ним спорить:

– Теперь вам надо, не теряя времени, начать собирать вещи в дорогу.

Подумайте и о еде. Я поеду: я тоже должен собраться в дорогу, и если

мне понадобится ваша помощь, я еще скажу вам об этом, а пока ты,

Хамирза, если рана твоя, слава Аллаху, не такая опасная, обойди все

дома наших родственников и соседей – ты еще не стар, но они тебя

уважают, – и пусть из твоих уст услышат то, что ты скажешь им от

моего имени! Пусть больше не проливают напрасно свою кровь, пусть

готовятся к отплытию и ни о чем не беспокоятся. Подтверди им, что

Шардын, сын Алоу, будет всюду с тобой и с ними. А если придет кто-

нибудь другой и начнет уговаривать их переселиться на Кубань, пусть

откажутся!

Так, сам решив все за нас, он, не теряя времени, сел на своего мула и

уехал.

Такой был тогда обычай: наши дворяне, если не отправлялись в поход

или в гости к другим дворянам, садились на коня, а к нам, крестьянам

своей округи, ездили на мулах; по горным тропам на муле ездить

спокойнее, если нет причин думать о том, как ты выглядишь.

Он уехал на своем муле, а мы, проводив его, стояли и молча смотрели

на огонь, словно только что вернулись с похорон.

Мать не стала варить мамалыгу, не повесила котла над очагом, даже не

загнала кур в курятник. Молча сидела и обливалась слезами. И отец не

80/383

вышел доить коров, сидел у гаснущего очага, молчал и думал. На лбу у

него несколько раз выступали капли пота, и он вытирал их концом

башлыка.

Даже когда наша собака завыла во дворе, наверное, напуганная

долетавшим с порывами ветра гулом пушек, отец не вышел, не крикнул

на нее и не прогнал, хотя знал, что вой собаки к несчастью.

На дворе мычали недоеные коровы, и петух вдруг раскукарекался с

вечера, словно, не дождавшись до утра, хотел раскричать по всему аулу

слух о том, что хозяин дома готовится погасить Свой очаг.

Я сидел напротив отца и смотрел то на сплетенную из прутьев стену

нашей пацхи3, то на черный от дыма потолок, то на скованную еще

моим дедом, висевшую над очагом цепь. Все это было привычным с

детства, но сейчас казалось красивым и добрым, и было очень жаль все

это оставить.

Еще вчера я привычно представлял себе, что будущей осенью приведу

сюда, в этот дом, Фелдыш, дочь наших соседей. Соседи были не

близкие, из другого аула. Мы уже давно случайно встретились с ней и

потом еще много раз встречались уже не случайно на лесных

тропинках, которые вели от нашего аула к их аулу. Я знал, что в моей

семье догадываются об этом и уже готовятся к будущей свадьбе. Но

теперь я уже не мог представить себе, как я ее приведу сюда, к нам в

дом, потому что этого дома не будет.

«А будет ли наша свадьба?» – сидел и спрашивал я себя. И чем дольше

я сидел и думал обо всем этом, тем больше мне хотелось поскорей

дождаться рассвета, сесть на коня и поехать к ней.

Мать иногда глубоко вздыхала сквозь слезы, чуть слышно произнося

имя моего младшего брата. И сестры тоже – то вздыхали, то плакали.

81/383

Не знаю, сколько б мы так просидели, если бы вдруг не залаяла наша

собака. К дому кто-то подошел. Едва я шагнул за порог, как увидел

своего брата, которого вели, почти несли двое мужчин. Они вместе со

мной втащили его в дом и положили на скамью. Он был весь

окровавлен, и мать и сестры бросились к нему с криком и плачем. Один

из мужчин сказал про моего брата, чтобы мы не боялись, рана у него не

смертельная, в бедро, его можно вылечить, а им пора уходить. И, ничего

не добавив, вышел вместе со своим товарищем.

Отец велел разжечь огонь, чтобы поскорее был кипяток, вместе со мной

раздел брата. Он потерял много крови и был обессилен, но рана у него

была хотя и большая, но не опасная, и отец быстро справился с нею. Он

умел это делать и даже славился своим уменьем среди наших соседей.

Остановив кровь и накрепко перевязав рану, сначала дал брату попить

разбавленного наполовину водой мацони, а потом заставил его съесть

жидкой каши с медом. И только после этого, сев рядом с братом,

впервые за все время открыл рот:

– Аллах смилостивился над тобой и над нами. Ты вернулся домой

живым.

– Лучше бы мне не возвращаться, – задыхаясь, словно ему не хватало

воздуха, сказал мой младший брат Мата. – Все пропало, отец, все

пропало. Нас истребили. Там, где мы сражались, вся земля покрыта

нашими мертвыми телами. Нас осталось в живых всего несколько

всадников, и у нас кончились пули и кончился порох. Мы с криком

бросились прямо на цепь солдат и, хотя кругом был такой огонь, что,

казалось, дымились гривы наших коней, все-таки вырвались к берегу

моря. Но пуля пробила мне бедро и убила моего коня. Я упал под него,

он придавил меня. Лежа на земле, я видел, как последние оставшиеся в

живых, подскакав к обрыву, прыгали с него прямо в море и голодное

море глотало их вместе с конями. Где мои товарищи? Почему пуля не

убила меня и я лежу у этого очага, опозорив твою старость?

82/383

– Успокойся, – сказал отец. – Никогда все не погибают в одной битве,

всегда кто-то остается жив, чтобы сразиться и погибнуть в другой.

Говоря эти слова, отец гладил голову Маты, а потом уже ничего не

говорил, только гладил. И Мата забылся сном, и мы сидели вокруг него

и не спали до тех пор, пока солнце не поднялось над снежными

вершинами.

Наш дом был набит горем, а солнце светило как на празднике. Отец

велел матери и сестрам приготовить завтрак, а потом заставил всех

сытно поесть. Брата тоже. Он наконец проснулся и чувствовал себя

гораздо лучше, чем вчера.

Отец надел на себя все самое лучшее, что у него было, сел на свое

главное место за столом и оглядел нас всех по очереди.

– Все вы, и мужчины и женщины, не должны падать духом. Мы никогда

не думали, что это может случиться, но наш молочный брат Шардын,

сын Алоу, прав: мы все умрем, если останемся на этой земле. Мы

должны искать такую землю, где нет войны, и нам пора собираться в

дорогу.

– Куда – в дорогу? О чем ты говоришь? – закричал мой брат и сел на

лавку, хотя его перекосило от боли. То, над чем мы терзались всю ночь,

было для него новостью.

– Успокойся. Мы поплывем в благословенную землю всех мусульман, в

Турцию. Султан примет нас в подданство и даст нам землю. Наш

молочный брат, Шардын, сын Алоу, обещал покровительствовать нам и

в Турции, и по пути туда, и нам остается только собраться вместе с ним

в дорогу, – сказал отец с такой покорностью, словно нам и правда

больше ничего не оставалось делать.

– Что ты говоришь? – закричал Мата, услышав это, и снова, морщась от

боли, сел на лавку. – Что с тобой? Всего неделю назад ты послал меня

83/383

воевать с русскими. Всего три дня назад тебя ранили. Вспомни, в

скольких битвах ты был. Посчитай свои шрамы!

– Ляг, у тебя жар, – сказал отец и заставил Мату лечь. – Тебе нельзя

кричать. Я хорошо помню все свои шрамы, но если мы будем дальше

воевать, от нас, от убыхов, никого не останется.

– Не верю, что так думает весь наш народ, – сказал я отцу. – Не верю,

что наш предводитель Хаджи Керантух сложит оружие. Не верю, что

нам будет хорошо, если мы бежим в Турцию. Не верю рассказам

Шардына, сына Алоу. Отец, не дай себя обмануть!

Мы оба, то я, то Мата, поочередно уговаривали отца отказаться от

задуманного Шардыном, сыном Алоу. Он сидел, слушал, не спорил и не

соглашался. Сидел и молчал. Потом взял свой посох. И уже на пороге

обернулся к нам:

– Хорошо. Подождем, как решит народ. Зауркан, отправляйся к Хаджи

Керантуху и оставайся его телохранителем. Раз он вчера собрал совет,

значит, сегодня или завтра они что-то должны решить. Я обойду всех

соседей. Я обещал передать им желание Шардына, сына Алоу, чтобы

они переселились вместе с ним в Турцию, и я передам им это и

выслушаю, что скажет мне каждый из них.

– Отец, не ходи! – закричал Мата и чуть не вскочил с лавки вслед отцу.

– Не ходи! Когда другие мужчины воюют там, где еще и сегодня

слышен голос пушек, как ты можешь ходить от соседа к соседу,

уговаривая их бросить эту землю, за которую еще льется кровь!

– Замолчи! – закричал отец.

– Он замолчит, но он прав. Ты не должен никуда идти, отец, – вмешался

я.

84/383

– Пусть я умру, но ты не уйдешь! – крикнул мой брат Мата и, сбросив с

себя все, чем он был накрыт, встал на ноги, зашатался, как

подрубленный, и, прежде чем я успел подскочить, рухнул без сознания.

Мать и сестры вслед за мной бросились к нему. Отец повернулся и

вышел из дому.

85/383