Баграт шинкуба

ШИНКУБА

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ УШЕДШИХ

Исторический роман

Теряющий родину – теряет все.

Абхазская пословица

ПРЕДИСЛОВИЕ

В начале этой зимы, субботним вечером, ко мне домой зашел Карбей

Барчан. Когда-то мы учились вместе с ним в педагогическом техникуме,

но он уже давно уехал из Сухуми, работал директором сельской школы,

и мы несколько лет не виделись. Я было настроился на долгий разговор

о житье-бытье, но Карбей спешил, сказал, что за ним через полчаса

зайдет на обратном пути та же райкомовская машина, на которой он

приехал, и, не теряя времени, вытащил из поношенного портфеля и

положил на стол довольно толстую папку.

– Здесь рукопись, которую я прошу тебя прочесть, и чем скорей, тем

лучше. Она уже и так пролежала тридцать один год, всего через два

дома от меня, у Татал, старшей из моих теток, в сундуке. На прошлой

неделе похоронили ее и открыли этот сундук, который никто не помнит,

чтобы она сама открывала. И вот нашли. Это рукопись ее покойного

сына Шараха Квадзбы. Написана перед самой войной, но, по-моему, и

сейчас не устарела. Прочти и подумай, нельзя ли ее напечатать. Дело не

в том, что он мой родственник. В общем, прочти, сам увидишь.

Карбей ушел, оставив на моей совести дальнейшую судьбу этой папки,

тридцать один год пролежавшей в сундуке у матери давно погибшего

сына. И еще заранее, прежде чем я открыл папку, в этом было что-то

отягощавшее меня чувством ответственности, теперь уже не перед

одним, а перед двумя умершими.

В первый раз я прочел рукопись очень быстро, всю от начала до конца,

но потом еще несколько раз возвращался к ней, чтобы получше

разобраться в иногда недоговоренном, а иногда почти

неправдоподобном. Рукопись была не так-то проста. Впрочем, как и

судьба ее автора.

Самого Шараха Квадзбу я не знал, но еще до войны много слышал о

нем. Он был на пять лет старше нас и, кончив педагогический техникум

у нас в Сухуми, уехал в Ленинград. Поступил там на факультет

кавказских языков Института востоковедения, слушал лекции

академика Марра, был оставлен в аспирантуре и специализировался там

на изучении северо-западной группы кавказских языков, в том числе

убыхского, знание которого очень важно для установления степени

исторической близости и родства других кавказских языков.

Слышал я и о том, что Квадзба, по отзывам его ленинградских

профессоров, был человеком незаурядных лингвистических

способностей и, наверное, поэтому даже ездил в одну редкую по тем

временам заграничную научную командировку в Турцию и на Ближний

Восток, причем целью этой командировки были поиски людей,

сохранивших в своем быту разговорный убыхский язык, что было

особенно важно при отсутствии на этом языке письменности.

Во время войны многие из нас очень мало знали друг о друге, так было

и у меня с Квадзбой. Я слышал от кого-то, наверно от Карбея, что

Квадзба был там, в Ленинграде, призван в армию, вскоре был тяжело

ранен и, снова вернувшись из госпиталя на фронт, пропал без вести в

1942 году. И только через шестнадцать лет после этого, в 1958 году, к

нам в Сухуми пришли сведения, что в далекой Италии, за окраиной

местечка Черменате, недалеко от озера Комо, на надгробном камне,

стоящем над могилой погибших в самые последние дни войны, в апреле

сорок пятого года, итальянских партизан, среди других имен значится

имя Шараха Квадзбы, написанное латинскими буквами с искажением

всего только одной буквы. Оставалось гадать, как попал Квадзба в

Италию, – скорей всего, как и большинство других людей со схожими

судьбами, бежал туда откуда-нибудь из Австрии, из ближайших к

границам Италии фашистских лагерей для военнопленных. Но фамилия,

достаточно редкая на свете, не оставляла сомнений, что это был именно

он, а дата гибели – двадцать четвертое апреля 1945 года –

5/383

свидетельствовала, что он сражался почти до конца войны, всего-

навсего каких-нибудь двух недель не дожив до Дня Победы.

Так выглядит судьба Шараха Квадзбы, верней, то, что я знаю о ней.

Что касается истории его рукописи, то некоторыми подробностями на

этот счет со мной поделился Карбей, несколько раз приезжавший ко

мне за те полгода, что я готовил рукопись к печати.

Как выяснилось, Шарах Квадзба написал все эти почти что пятьсот

страниц, можно сказать, за один присест: вернувшись летом сорокового

года из заграничной поездки и сразу же получив отпуск, все полтора

месяца просидел в Абхазии у матери, никуда не выходил, с утра и до

ночи сидел и писал.

Уезжая, в последний день сложил листы в папку, папку положил в

портфель, попросив у матери ключ от ее сундука, сам положил этот

портфель на дно и сам запер сундук. Отдавая ключ матери, сказал ей:

– Пусть эти исписанные бумаги лежат у тебя в сундуке до тех пор, пока

я не вернусь.

Сказал это так, что она запомнила на всю жизнь. Вряд ли он мог думать

тогда, что уезжает из дома в свою последнюю дорогу и что больше

никогда не увидит ни своей матери, ни своей Абхазии. Но, наверное, в

его голосе матери послышалось что-то такое, что заставило ее хранить

эту положенную сыном в сундук папку до конца своих дней. И не

только хранить, но и ни одному человеку на свете не сказать об этом.

Она никому не сказала об этом ни тогда, когда ей говорили, что ее сын

пропал без вести, ни тогда, когда ей сказали, что где-то, так далеко, что

даже нельзя представить где, на чьей-то общей могиле нашли имя ее

сына.

Услышав это, она сначала сказала, что пусть родственники и друзья

Шараха продадут и все свое, и все ее имущество и, получив за это

6/383

деньги, повезут ее туда, на его могилу. А потом, когда ей не ответили

сразу же согласием, больше никогда и ничего не говорила об этом.

Молчала. Может быть, так и не увидев могилы сына, продолжала не

верить в его смерть. Во всяком случае, ни разу до самой кончины не

достала его портфель из сундука: ведь он велел хранить свою

исписанную бумагу, пока не вернется. Может быть, она все-таки

продолжала ждать его. Она родилась очень давно и была неграмотна, но

и я и Карбей почему-то оба не верили в то, что эта неграмотная

женщина могла бы просто-напросто забыть о папке сына.

Как я уже сказал, рукопись Шараха Квадзбы состояла почти из пятисот,

точнее, четырехсот восьмидесяти двух листов, исписанных мелким,

иногда, особенно ближе к концу, торопливым, но разборчивым

почерком. В середине рукописи были заложены две машинописные

странички, датированные августом 1940 года, довоенной автобиографии

Квадзбы и написанные от руки короткие тезисы, очевидно, того отчета,

который Квадзба, вернувшись из заграничной командировки, делал у

себя в институте. Вместе со всем этим была также заложена в рукопись

расписка, выданная Абхазским государственным музеем Ш. Квадзбе в

том, что он сдал, а музей принял на хранение медную трубу и

кавказский кинжал, привезенные им из заграничной командировки для

передачи музею.

Не знаю дальнейшей истории кинжала, но трубу эту убыхского

происхождения, вещь редкостную, весьма заметную в фондах нашего

музея, я потом не раз видел, только не знал, что это дар Шараха

Квадзбы.

В тезисах своего отчета Квадзба писал, что собранный им в

командировке материал сможет, по его мнению, пролить свет на

пробелы в изучении трагической истории убыхского народа, покрытой,

как он выразился, густой тьмой неведения.

7/383

В одном из тезисов Квадзба счел нужным самокритически отметить, что

для него пока еще остаются невыясненными многие топонимические

названия, а также некоторые исторические лица, со следами

деятельности которых он столкнулся в собранном им материале, и что

многое из записанного им он еще не готов с достаточными основаниями

научно прокомментировать. Однако, добавлял он, ближайшим этапом

своей работы он считает не научные комментарии, а последовательное

изложение всего собранного и записанного им материала, что должно

явиться базой для всей последующей работы.

Очевидно, сохранившаяся в сундуке рукопись и была именно такой

записью, оборванной в последний день работы на полуслове, судя по

содержанию, где-то уже совсем близко к концу.

Прежде чем предложить вниманию читателей минимально, лишь в

самых необходимых случаях, отредактированную мной рукопись

Шараха Квадзбы, хочу сказать несколько слов о затронутой в ней теме,

которая не лишена актуальности.

В рукописи Квадзбы перед нами оживают страницы истории убыхов –

народа, который издавна жил в горах Западного Кавказа, примерно в

той полосе его, которая ограничена с севера и с юга реками Шахе и

Хоста. В конце Кавказской войны, столкнувшись с непримиримой

позицией убыхов, царское правительство предложило их вождям на

выбор: или спуститься с гор и переселиться на другие, равнинные земли

Северного Кавказа, или переселиться в Турцию. Из этих двух жестоких

решений вожди убыхов выбрали то, которое исторически оказалось

наиболее недальновидным: в 1864 году, следуя за своими вождями,

народ убыхов переселился в Турцию, а вслед за этим, как ослабевших

под ударами урагана и уже неспособных держаться вместе птиц, судьба

разбросала их по многим странам Ближнего Востока.

Прошел всего один век, и народ с богатым и мужественным прошлым

исчез с лица земли как нечто единое целое.

8/383

Живой убыхский язык все больше оставался только в памяти, и хотя

знание языка и история убыхов очень важно для развития всего

кавказоведения, перед наукой как раз тут, куда ни глянь, белые пятна.

Полтора десятка лет тому назад мне попалось на глаза сообщение

одного из видных европейских кавказоведов, который писал, что, по его

сведениям, среди потомков убыхов, переселившихся в страны Ближнего

Востока, в двух небольших соседних между собой селениях осталось

еще шестнадцать человек, говоривших на убыхском языке. И это

пятнадцатилетней давности сообщение было последним, которое я

читал. Более поздних упоминаний о людях, продолжающих говорить на

убыхском языке, мне в научной литературе так и не попадалось.

Тем более мне хочется предложить вниманию читателей рукопись

Шараха Квадзбы, которая почти целиком состоит из весьма подробно

записанных им в 1940 году бесед с помнившим еще время переселения

своего народа в Турцию столетним убыхом, в доме которого Шарах

Квадзба пробыл больше месяца. Этот столетний убых Зауркан Золак,

человек, судя по рукописи, отличавшийся не только редким здоровьем и

выносливостью, но и редкою цепкостью памяти, месяц с лишним

рассказывал гостю почти подряд всю свою жизнь, а Шарах Квадзба

слушал и записывал, по-видимому ничего не пропуская даже в тех

случаях, когда старик путал те или иные события во времени и говорил

о вещах, которые порой воспринимаются как сказочные.

Очевидно, языковед стремился сначала дотошно записать все, что им

было услышано, а уж разбираться во всем этом, отделять более

достоверное от менее достоверного намеревался впоследствии.

И, на мой взгляд, в общем-то слава богу, что рукопись сохранилась

именно в таком виде. Проанализировать ее с чисто научной точки

зрения, видимо, не поздно и сейчас, не поздно и подвергнуть

критическому анализу те или иные упомянутые в ней факты – и

исторические, и бытовые, – и, однако, при всех своих изъянах с научной

9/383

точки зрения эта рукопись именно в своем первозданном виде предстает

перед нами как интересный человеческий документ, раскрывающий,

конечно, прежде всего личность рассказчика, но в какой-то мере и

личность слушателя, которого слишком сильно волновало все им

услышанное, чтобы оставлять за собой только роль стенографа.

Итак, откроем рукопись. Хочу предупредить, что передо мной лежало

четыреста восемьдесят два плотно исписанных листа, не только не

снабженных заглавием, не разделенных на части и главы, но и

написанных почти без абзацев рукой человека, думавшего не о

публикации, а о том, как бы за отведенный для этого срок успеть

дописать до конца. И то название рукописи, которое вы уже увидели, и

название глав, и деление на части, сделанное для удобства чтения, – все

это на моей совести, все это сделано уже мной, а не Шарахом Квадзбой.

10/383