IX. Прием чечено-ингушской делегации у Орджоникидзе

Вопли, страдания и протесты возмущения в чечено-ингушском народе были настолько велики и настолько угрожающими для самого марионеточного правительст­ва Чечено-Ингушской республики, что оно попыталось, наконец, довести до сведения ответственных представи­телей центрального Советского правительства истинное положение в Чечено-Ингушетии. Благоприятный случай представился, когда член Политбюро С. Орджоникидзе весною 1935 года отдыхал на Северном Кавказе — на курорте в Пятигорске. На просьбу правительства Чече­но-Ингушетии принять его представителей для собесе­дования Орджоникидзе ответил пригласительной теле­граммой. Чечено-ингушская делегация в составе пред­седателя правительства Али Горчханова, второго секре­таря областного комитета партии Вахаева (первым секретарем Чеченского областного комитета никогда не назначался чеченец), членов правительства Гойгова, Мехтиева, Окуева, старых партизан и соратников Орджо­никидзе во время гражданской войны — X. Орцханова, Альберта Альбагачиева и еще нескольких стариков быв­ших партизан выехала в Пятигорск и была принята Орджоникидзе с щедростью кавказского гостеприимст­ва. Первое, что поразило даже самого Орджоникидзе — кавказца и знатока Чечено-Ингушетии, — это отсутствие кинжалов у старых партизан. Ему объяснили, в чем дело. «Чеченец без кинжала все равно, что европеец без гал­стука», — сказал Орджоникидзе и обещал поговорить в Москве насчет этого «головотяпского закона». С самого начала беседы Орджоникидзе предупредил своих посе­тителей, особенно старых партизан, что ему хочется знать истинную правду о причинах недовольства чечено-ингушского народа Советской властью и о тех мерах, которые могли бы рекомендовать сами чечено-ингушские представители для устранения этих причин. Чечено-ин­гушские представители доложили Орджоникидзе обо всем самым подробным образом — о колхозах, МТС (машинно-тракторных станциях), дорогах, школах, больни­цах, нефти, но только об одном, а именно о главном они не доложили Орджоникидзе — об НКВД. Конечно, че­чено-ингушское правительство хорошо понимало, что в конечном счете все зло в НКВД и что, пока последний чекистский сержант стоит фактически выше чечено-ин­гушского премьер-министра, не может быть и речи о по­литическом оздоровлении атмосферы в Чечено-Ингуше­тии. Но говорить об этом они боялись, и вполне резон­но. Орджоникидзе уедет себе в Москву; а они должны вернуться в распоряжение своего собственного НКВД (кстати, из состава около 400 человек ответственных со­трудников Чечено-Ингушского НКВД чеченцев и ингу­шей было только четыре человека — С. Альбагачиев, У. Мазаев, И. Алиев, У. Эльмурзаев, а в войсках Чечено-Ингушского НКВД не было ни одного). Человек, кото­рый берет под сомнение непогрешимость НКВД, уми­рает в СССР скорой и неестественной смертью. Сообще­ние делегации, что после организации колхозов у чечен­цев и ингушей отобраны их верховые кони, возмутило Орджоникидзе до крайности. «Вы переборщили, товари­щи, это прямо преступление отнимать у чеченцев и ингу­шей их верховых коней — ведь горцы тем и славились, что как джигитов их еще не превзошел ни один народ. Нет, товарищи, вы определенно переборщили», — заклю­чил свое замечание Орджоникидзе. «Таков общий закон для всего СССР», — ответили ему. Однако Орджоникидзе обещал поговорить с «хозяином» в Москве и внести в ЦК и Совнарком ряд конкретных предложений для улуч­шения дела в Чечено-Ингушетии.

Через месяц после возвращения Орджоникидзе в Мо­скву в центральной прессе появились два постановления: одно — Президиума ЦИК СССР о том, что «кинжалы разрешается носить там, где это является принадлежно­стью национального костюма», другое — ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР: «Как исключение из Устава сельскохозяйственной артели (колхоза) в Чечено-Ингушетии разрешается колхозникам иметь и содержать своих соб­ственных верховых коней».

Как бы велико ни было значение этих решений Со­ветского правительства для поднятия морально-полити­ческого состояния чечено-ингушского народа, все-таки они не достигали цели, поскольку не менялся дух и не менялись методы чекистской политики в ауле. Эти пал­лиативные меры напоминали, скорее, старую известную политику «кнута и пряника», чем серьезное желание вла­сти понять и преодолеть трагедию этого маленького на­рода. В Москве не знали или не хотели знать, что причины этой трагедии заложены не в природе самого наро­да, не в его непримиримости ко всякой власти, а в орга­нической порочности политики провокации. Поэтому-то самое идеальное решение Советского правительства сво­дилось на нет очередной провокацией чекистов. Правда, после визита представителей чечено-ингушского прави­тельства к Орджоникидзе чекисты начали себя вести бо­лее осторожно и менее заметно.

Конец 1935 года, весь 1936 год и начало 1937 года прошли спокойно. Эти два с половиной года прошли без чекистских провокаций, а значит, и без чеченских восста­ний. Правда, было несколько случаев убийств работни­ков НКВД, но тут главным образом сводили старые сче­ты. Даже постоянно существующее партизанское движе­ние в горах, которое, между прочим, всегда снабжалось оружием и боеприпасами самими работниками НКВД — известными в Чечено-Ингушетии чекистами Семикиным, Погиба, Никольским и другими, которые в конце концов за это и были привлечены к ответственности, — и то за­метно перешло к оборонительной тактике, свертывая прежнюю тактику налетов и диверсий в зоне советских объектов. Сам вождь партизанского движения «майор» Саадулла Магомаев (он был неуловим и стоял во главе горных партизан около 14 лет, а «майор» было его почет­ной кличкой, данной ему самими партизанами) издал характерный приказ по своим группам: «Не трогать рус­ских работников, кроме чекистов, и не щадить чечено-ингушских работников, если они коммунисты. Русские вы­ступают против нас по долгу службы, а чечено-ингушские работники — из-за своей подлости. Честь службистам, смерть подлецам» — таково было содержание одного из приказов Саадуллы. Один случай, связанный с этим приказом, даже произвел сенсацию в республике. Весной 1940 года секретарь областного комитета ВКП(б) по промышленности и транспорту Смолкин поехал в слу­жебную командировку в Галанчожский район, большая часть территории которого находилась под властью пар­тизан Саадуллы. Секретаря областного комитета сопро­вождали три человека, и один районный партийный ра­ботник — чеченец. В лесу между Шалажами и Ялхароем, у перевала гор, компания Смолкина оказалась в окруже­нии партизан Саадуллы.

Чекисты, быстро пронюхавшие, в чем дело, бросив своих лошадей, удрали в гущу леса. Растерявшийся Смолкин и его чеченский проводник были взяты в плен партизанами. Партизаны их обезоружили, забрали у них документы и повезли в партизанскую тюрьму в одно из партизанских сел. Ввиду важности пленных персон судил их сам «майор». На этом суде Смолкин подтвердил дан­ные из захваченных документов о том, что он является секретарем областного комитета партии, т. е. вторым ли­цом в республике, и что он находится в командировке по исполнению воли партии и правительства. Районный ра­ботник — чеченец заявил, что его долг сопровождать своего прямого начальника. Суд постановил Смолкина освободить как русского коммуниста, а чеченца расстре­лять как изменника Чечни. Смолкин благополучно при­был в столицу республики, но был вновь арестован, на этот раз уже НКВД, как «изменник Родины».