ГЛАВА 12. Они сидели за столиком в самой глубине бара, где у полковника были прикрыты оба фланга, а угол зала надежно защищал тылы

Они сидели за столиком в самой глубине бара, где у полковника были прикрыты оба фланга, а угол зала надежно защищал тылы. Gran Maestro это понимал, недаром он когда-то был превосходным сержантом в хорошей роте отборного пехотного полка; он не стал бы сажать своего полковника посреди зала, как сам никогда бы не занял невыгодную оборонительную позицию.

– Омар, – объявил Gran Maestro.

Омар был внушительный. Он был вдвое больше обычного омара, а его недружелюбие выварилось в кипятке, и теперь, со своими выпученными глазами и длинными чуткими щупальцами, которые рассказывали ему о том, чего не видели глупые глаза, он был похож на памятник самому себе.

«Омар немножко напоминает Джорджи Паттона, – подумал полковник. – Но омар-то небось не плакал, когда бывал растроган».

– Как ты думаешь, он не жестковат? – спросил полковник девушку по-итальянски.

– Нет, – заверил их Gran Maestro, застывший в поклоне с омаром в руках. – Он совсем не жесткий. Он просто крупный, вот и все. Вы же знаете, какие они бывают.

– Ладно, – сказал полковник. – Давайте его сюда.

– А что вы будете пить?

– Ты что хочешь, дочка?

– А ты?

– «Капри бьянка», – сказал полковник. – Сухое. И заморозьте его как следует.

– Уже готово, – сказал Gran Maestro.

– Как нам весело, – сказала девушка. – Видишь, нам опять весело и ничуть не грустно. А омар очень внушительный, правда?

– Очень, – сказал полковник. – Но пусть этот черт только попробует быть жестким!

– Он не будет жестким, – сказала девушка. – Gran Maestro не лжет. Как хорошо, что есть люди, которые не лгут.

– Замечательно, но они встречаются очень редко, – сказал полковник. – Я как раз думал о человеке по имени Джорджи Паттон, который, вероятно, ни разу в жизни не сказал правды.

– А ты когда-нибудь говоришь неправду?

– Я врал четыре раза в жизни. Всякий раз – когда уставал до смерти. Но и это не оправдание, – добавил он.

– Я очень много врала, когда была маленькая. Хотя чаще выдумывала всякие истории. Фантазировала. Я никогда не врала с корыстной целью. Этим я себя утешаю.

– А я врал, – сказал полковник. – Четыре раза.

– А ты бы стал генералом, если бы не врал?

– Если бы я врал, как другие, у меня было бы уже три генеральских звезды.

– А ты был бы счастливее, если бы у тебя было три звезды?

– Нет, – сказал полковник. – Ничуть.

– Положи в карман свою правую руку, ту самую руку, и скажи, что ты чувствуешь. Полковник послушался.

– Здорово! – сказал он. – Но знаешь, я должен буду их тебе вернуть.

– Пожалуйста, не надо.

– Ладно, давай сейчас этого не обсуждать.

Тут подали разделанного омара.

Он был нежный, с какой-то особенной, тающей прелестью двигательных мышц, то есть хвоста, да и клешни были превосходные – не слишком тощие, но и не слишком мясистые.

– Омар отъедается в полнолуние, – сказал полковник. – Когда луны нет, его не стоит заказывать.

– Я этого не знала.

– Это, наверно, потому, что в полнолуние он может есть всю ночь. Или в полнолуние пищи больше.

– Их, кажется, привозят с берегов Далмации?

– Да, – подтвердил полковник. – Это у вас тут самые рыбные места. Пожалуй, я мог бы сказать – у нас.

– Вот и скажи, – сказала девушка. – Ты и представить себе не можешь, как иногда важно что-то высказать.

– Да, но куда важнее написать это на бумаге.

– Нет, – сказала девушка. – Неправда. Разве бумага поможет, если слова не идут от сердца?

– А что, если у тебя нет сердца или сердце твое подлое?

– У тебя есть сердце, и оно совсем не подлое. «Эх, с каким бы удовольствием я променял бы его на новое, – подумал полковник. – И зачем только из всех моих мышц сдает именно эта?» Но вслух полковник ничего не сказал и сунул руку в карман.

– На ощупь они чудные, – сказал он. – И ты у меня просто чудо.

– Спасибо, – сказала она. – Я буду вспоминать это всю неделю.

– Тебе достаточно взглянуть в зеркало.

– Терпеть не могу смотреться в зеркало, – сказала она. – Красить губы и облизывать их, чтобы помада легла ровнее, расчесывать такую копну волос – разве это жизнь для женщины или для влюбленной девушки? Не так уж весело смотреться в зеркало и тратить время на женские уловки, когда тебе хочется быть луной и самыми разными звездами и жить со своим мужем и родить ему пятерых сыновей!

– Тогда давай поженимся.

– Нет, – сказала она. – Мне пришлось принять на этот счет решение. Как и насчет всего остального. У меня ведь целая неделя, чтобы принимать решения.

– Я тоже принимаю решения, – сказал полковник. – Но твое решение меня просто убивает.

– Давай тогда не будем о нем говорить. А то и у меня вот здесь немножко ноет. Давай лучше узнаем, что еще нам подаст Gran Maestro. Пожалуйста, пей вино. Ты его даже не попробовал.

– Сейчас попробую, – сказал полковник. Он выпил глоток, вино было холодное и прозрачное, как вина Греции, но не терпкое, а запах был таким же свежим и ароматным, как у Ренаты.

– Оно похоже на тебя.

– Да. Знаю. Поэтому я и хотела, чтобы ты его попробовал.

– Я пью, – сказал полковник. – И выпью весь бокал.

– Ты хороший.

– Спасибо, – сказал полковник. – Я это буду вспоминать всю неделю и постараюсь быть хорошим. – Потом он позвал Gran Maestro.

Gran Maestro подошел к ним с видом заговорщика, совсем позабыв о своей язве.

– Что вы предложите нам еще? – спросил полковник.

– Надо подумать, – сказал Gran Maestro. – Сейчас узнаю. Ваш земляк сел тут рядом, ему все слышно. Он отказался сесть в дальний угол.

– Ладно, – сказал полковник, – мы уж позаботимся, чтобы ему было о чем писать.

– Знаете, он ведь пишет каждую ночь! Мне рассказывал мой товарищ из той гостиницы.

– Отлично, – сказал полковник. – Это показывает, что он человек прилежный, даже если он уже исписался.

– Все мы люди прилежные, – сказал Gran Maestro.

– Кто в чем.

– Пойду выясню, что у нас сегодня из мясного.

– Выясните как следует.

– Я человек прилежный.

– И к тому же чертовски рассудительный. Когда Gran Maestro отошел, девушка сказала:

– Он прекрасный человек, я рада, что он тебя любит.

– Мы с ним друзья, – сказал полковник. – Надеюсь, у него найдется для тебя хороший бифштекс.

– Есть один отличный бифштекс, – сообщил, возвратившись, Gran Maestro.

– Возьми его, дочка. Меня все время кормят бифштексами в офицерской столовой. Хочешь с кровью?

– Да, пожалуйста, с кровью.

– Al sangue, 39 – заявил полковник. – Как говорил Джон, объясняясь с официантом по-французски: crudo40, blue41, а проще говоря – с кровью.

– Значит, с кровью, – повторил Gran Maestro. – А вам, полковник?

– Эскалоп в сладком винном соусе и цветную капусту в масле. Если найдется, дайте еще артишок с уксусом. Тебе что к мясу, дочка?

– Картофельное пюре и салат.

– Не забывай, что ты еще растешь.

– Да, но я не хочу расти слишком или не там, где надо.

– Тогда все, – сказал полковник. – Как насчет fiasco42 вальполичеллы?

– Мы не держим вина в fiasco. У нас ведь первоклассная гостиница. Вино мы получаем в бутылках.

– Совсем забыл, – сказал полковник. – А помните, оно стоило тридцать чентезимо литр?

– А помните, как на станциях мы швыряли из эшелонов пустыми бутылями в жандармов?

– А возвращаясь с Граппы, побросали под гору оставшиеся гранаты!

– И те, кто видел взрывы, решили, что австрийцы прорвали фронт, и как вы перестали бриться, и мы носили fiamme nere43 на серых тужурках, а под тужуркой серый свитер.

– И как я напивался до того, что даже вкуса вина не различал! Ну и бедовые же мы были ребята, – сказал полковник.

– Еще какие бедовые, – сказал Gran Maestro. – Просто головорезы, а вы были из нас самый отпетый.

– Да, – сказал полковник. – Это верно, мы были головорезы. Ты уж нас прости, дочка, ладно?

– А у тебя не осталось фотографии тех лет?

– Нет. Мы тогда не снимались, кроме того раза, с господином д'Аннунцио. К тому же большинство из нас плохо кончили.

– Кроме нас двоих, – сказал Gran Maestro. – Ладно, пойду присмотрю за бифштексом.

Полковник задумался – теперь он снова был младшим лейтенантом и ехал на грузовике, весь в пыли, на лице его были видны только стальные глаза, веки были красные, воспаленные.

«Три ключевые позиции, – вспомнил он. – Массив Граппы с Ассалоне и Пертикой и высотой справа, названия которой не помню. Вот где я повзрослел, каждую ночь просыпаясь в холодном поту, – мне все снилось, будто я не могу заставить своих солдат вылезти из машины. И зря они вылезли, как потом оказалось. Ну и ремесло!» – В нашей армии, – сказал он девушке, – ни один генерал, в сущности, никогда не воевал. Для них это занятие непривычное, поэтому наверху у нас не любят тех, кто воевал.

– А генералы вообще воюют?

– Ну да, пока они еще капитаны или лейтенанты. Потом это выглядело бы просто глупо. Разве что отступаешь, тогда волей-неволей приходится драться.

– А тебе много пришлось воевать? Я знаю, что много. Но ты расскажи.

– Достаточно, чтобы наши мудрецы причислили меня к разряду дураков.

– Расскажи.

– Когда я был мальчишкой, я дрался против Эрвина Роммеля на полпути между Кортиной и Граппой, которую мы тогда удерживали. Он был еще капитаном, а я исполнял обязанности капитана, хоть и числился всего младшим лейтенантом.

– Ты его знал?

– Нет. Я познакомился с ним только после войны, когда нам можно было поговорить. Он оказался человеком приятным, мне он понравился. Мы вместе ходили на лыжах.

– А ты много знал немцев, которые тебе нравились?

– Очень много. Больше всех мне нравился Эрнст Удет.

– Но ведь они так подло поступали!

– Конечно. А разве мы всегда поступали благородно?

– Я не могу относиться к ним так терпимо, как ты, – ведь это они убили моего отца и сожгли нашу виллу на Бренте! Мне они никогда не нравились. Особенно с того дня, как немецкий офицер у меня на глазах стрелял из дробовика по голубям на площади Святого Марка.

– Я тебя понимаю, – сказал полковник. – Но, пожалуйста, дочка, пойми и ты меня. Когда убьешь так много врагов, можно позволить себе быть снисходительнее.

– А сколько ты убил?

– Сто двадцать два верных. Не считая сомнительных.

– И совесть тебя не мучит?

– Никогда.

– И дурные сны не снятся?

– Нет, дурные не снятся. Странные снятся все время. После боя я всегда дерусь во сне. Чаще всего вижу какую-нибудь местность. Ведь для нашего брата главное – какой попадется рельеф. Вот об этом и думаешь во сне.

– А меня ты никогда не видишь во сне?

– Стараюсь. Но не могу!

– Надеюсь, портрет тебе поможет.

– Будем надеяться, – сказал полковник. – Напомни мне, чтобы я вернул тебе камни.

– Ты нарочно хочешь меня огорчить?

– У меня есть свои скромные правила чести, и они мне так же дороги, как нам обоим наша любовь. И одно не может существовать без другого.

– Но ты бы мог мне иногда уступать.

– А я тебе и уступаю, – сказал полковник. – Ведь камни пока у меня в кармане.

К ним подошел Gran Maestro, сопровождая бифштекс, эскалоп и овощи. Их нес парнишка с гладко прилизанными волосами, он плевал на всех и на все, но из кожи лез вон, чтобы стать хорошим младшим официантом. Его уже приняли в члены Ордена. Gran Maestro ловко разложил еду, с уважением и к ней самой, и к тем, кто ее будет есть.

– На здоровье, – сказал он. – Открой-ка эту бутылку вальполичеллы, – обратился он к парнишке, который поглядывал на них глазами недоверчивого спаниеля.

– А за что вы взъелись на этого типа? – спросил полковник, кивая на своего рябого земляка, который шумно жевал; его пожилая спутница ела с жеманством провинциалки.

– Скорее я должен вас об этом спросить. А не вы меня.

– Я его никогда раньше не видел, – сказал полковник. – Но он портит мне аппетит.

– Он смотрит на меня сверху вниз. Упорно не желает говорить со мной по-английски, а по-итальянски двух слов связать не может. Осматривает все подряд по Бедекеру, ест и пьет что попало. Женщина симпатичная. Кажется, это его тетка. Но точно не знаю.

– Мы бы вполне могли без него обойтись.

– Я тоже так думаю. Скрепя сердце.

– Он о нас расспрашивал?

– Спросил, кто вы такие. Имя графини он слышал – в путеводителе указаны дворцы, которые принадлежали ее роду. Ваше имя, сударыня, произвело на него впечатление, я для этого вас и назвал.

– Как вы думаете, он нас опишет в какой-нибудь книге?

– Не сомневаюсь. Он описывает все подряд.

– Мы должны попасть в какую-нибудь книгу, – сказал полковник. – Ты, дочка, не возражаешь?

– Конечно, нет, – сказала девушка. – Но лучше бы ее написал Данте.

– Что-то давно его не видно, этого Данте, – сказал полковник.

– Расскажи мне что-нибудь о войне, – попросила девушка. – Из того, что мне можно знать.

– Пожалуйста. Все, что хочешь.

– Что за человек генерал Эйзенхауэр?

– Само благонравие. Хотя я к нему, видно, несправедлив. Да он и не всегда сам себе хозяин. Отличный политик. Политический генерал. Это он умеет.

– А другие ваши полководцы?

– Лучше о них не говорить. Они достаточно говорят о себе сами в своих мемуарах. Почти все они и в самом деле смахивают на полководцев и состоят в «Ротари-клубе», о котором ты и не слыхала. Члены этого клуба носят эмалированный жетон со своим именем, там штрафуют, если назовешь кого-нибудь по фамилии. Воевать им, правда, не приходилось. Никогда.

– Неужели среди них нет хороших военных?

– Нет, почему же. Школьный учитель Брэдли, да и многие другие. Вот хотя бы Молниеносный Джо. Он парень славный. Очень славный.

– А кем он был?

– Командовал седьмым корпусом, куда входила моя часть. Умен как бес. Быстро принимает решения. Точен. Теперь он начальник штаба.

– Ну а великие полководцы, о которых мы столько слышим, вроде генералов Монтгомери и Паттона?

– Забудь о них, дочка. Монти – это такой тип, которому нужен пятнадцатикратный перевес над противником, да и тогда он никак не решается выступить.

– А я всегда считала его великим полководцем!

– Никогда он им не был, – сказал полковник. – И хуже всего, что он это знает сам. Как-то при мне он приехал в гостиницу, снял военный мундир и напялил юбочку, чтобы поднять дух населения.

– Ты его не любишь?

– Почему? Просто он типичный английский генерал, отсюда все его качества. Так что ты насчет великих полководцев помалкивай.

– Но он ведь разбил генерала Роммеля.

– А ты думаешь, там, против Роммеля никого не было? Да и кто не победит, имея пятнадцатикратный перевес? Когда мы тут воевали мальчишками, Gran Maestro и я, мы побеждали целый год, побеждали в каждом бою при их перевесе в три или четыре к одному. Выдержали три тяжелых сражения. Вот почему мы не прочь подшутить над собой и не пыжимся, как индюки. В тот год мы потеряли больше ста сорока тысяч убитыми. Вот почему мы умеем подурачиться и нет в нас никакого чванства.

– Какая страшная наука, если только это вообще наука, – сказала девушка. – Терпеть не могу военные памятники при всем моем уважении к погибшим.

– Да я и сам их не люблю. Как и дела, во славу которых их воздвигали. Ты когда-нибудь над этим думала?

– Нет. Но я хотела бы об этом знать.

– Лучше не знать, – сказал полковник. – Ешь бифштекс, пока он не остыл, и прости, что я заговорил о своем ремесле.

– Я его ненавижу. И люблю.

– Видно, мы смотрим на вещи одинаково, – сказал полковник. – Но о чем сейчас размышляет там, через два столика от нас, мой рябой земляк?

– О своей новой книге или о том, что написано в Бедекере.

– Не поехать ли нам после ужина покататься на ветру в гондоле?

– Это было бы чудесно.

– Скажем рябому, куда мы едем, а? Мне почему-то кажется, что у него дырявое не только лицо, но и сердце, и душа, а может, интерес к жизни дырявый.

– Ничего мы ему не скажем, – возразила девушка. – Gran Maestro передаст ему все, что мы сочтем нужным. Она прилежно принялась за бифштекс, а потом сказала:

– Как ты думаешь, правда, что после пятидесяти на лице у человека все написано?

– Надеюсь, что нет. У меня бы тогда было другое лицо.

– Ты, – сказала она. – Ты…

– Как бифштекс? – спросил полковник.

– Замечательный. А твой эскалоп?

– Очень нежный, и соус совсем не приторный. А гарнир вкусный?

– Цветная капуста даже хрустит, как сельдерей.

– Надо было заказать сельдерей. Но вряд ли у них есть сельдерей, не то Gran Maestro сам бы его принес.

– Правда, нам весело ужинать? Вот если бы мы могли всегда есть вдвоем!

– Я тебе это предлагал.

– Не будем об этом говорить.

– Ладно, – сказал полковник. – Я тоже принял одно решение. Я брошу армию и поселюсь тут, в Венеции; буду жить очень скромно, на пенсию.

– Вот было бы хорошо! А как ты выглядишь в штатском?

– Ты же меня видела.

– Конечно, милый. Я просто пошутила. Ты ведь тоже иногда шутишь не очень деликатно.

– Штатское мне идет. Если только у вас тут есть хороший портной.

– У нас нет, но в Риме найдется. А мы не можем поехать в Рим на машине и заказать тебе костюм?

– Давай. Мы остановимся за городом, в Витербо, и будем ездить в город только на примерки и ужинать. А ночью будем возвращаться к себе.

– И встречаться с кинозвездами, говорить о них то, что думаем, а может, и выпивать с ними иногда.

– Да, уж кинозвезд там сколько угодно.

– И мы увидим, как они женятся во второй и третий раз и получают папское благословение?

– Если тебе это интересно.

– Нет, не интересно, – сказала девушка. – Я ведь поэтому и не могу выйти за тебя замуж.

– Понятно, – сказал полковник. – Спасибо.

– Но я буду любить тебя, чего бы мне это ни стоило, а мы с тобой прекрасно знаем, чего это стоит, я буду любить тебя, пока мы живы и даже после.

– Я не уверен, что можно любить после того, как умрешь, – сказал полковник.

Он принялся сосать артишок, отрывая листок за листком и макая их мясистым концом в соус.

– Я тоже в этом не уверена, – сказала девушка. – Но я постараюсь. Разве тебе не приятно, что тебя любят?

– Да, – сказал полковник. – Я чувствую себя так, словно был раньше на голом скалистом пригорке, – кругом камень, ямки не выроешь, нигде ни кустика, ни выступа, и вдруг оказывается, ты укрылся, ты в танке. Тебя теперь защищает броня, и поблизости нет ни одной противотанковой пушки.

– Расскажи это нашему другу писателю, у которого лицо изрыто, как поверхность луны, – пусть запишет сегодня ночью.

– Я бы рассказал это Данте, будь он тут поблизости, – заметил полковник, который вдруг разбушевался, как бушует море, когда налетит шквал. – Я бы ему объяснил, что это такое – вдруг очутиться в танке, когда ты уверен, что тебе крышка.

В этот миг в зал вошел барон Альварито. Он искал их; взглядом охотника он их сразу приметил.

Подойдя к столику, он поцеловал у Ренаты руку и сказал:

– Ciao, Рената.

Альварито был довольно высок, костюм отлично сидел на его складном теле, однако это был самый застенчивый человек, какого полковник знал в своей жизни. Он был застенчив не от невежества, неловкости или какого-нибудь физического недостатка. Он был застенчив по природе, как некоторые звери, ну, хотя бы антилопа бонго – ее никогда не увидишь в джунглях, и на нее охотятся с собаками.

– Здравствуйте, полковник, – сказал он и улыбнулся, как может улыбаться только очень застенчивый человек.

Это не было ни спокойной усмешкой человека, уверенного в себе, ни кривой, язвительной улыбкой пройдохи или подлеца, ни деланной, расчетливой улыбочкой придворного или политикана. Это была удивительная, редкая улыбка, которая поднимается из самых сокровенных глубин, более глубоких, чем колодец или глубочайшая шахта, из самого нутра.

– Я зашел на минутку. Я хотел вам сказать, что виды на охоту прекрасные. Утки летят с севера тучами. И крупных много. Таких, как вы любите, – улыбнулся он снова.

– Садитесь, Альварито. Прошу вас.

– Нет, – сказал Альварито. – Встретимся в гараже в два тридцать, хорошо? Вы на своей машине?

– Да.

– Вот и отлично. Если выедем вовремя, увидим уток еще до темноты.

– Великолепно, – сказал полковник.

– Ciao, Рената. До свидания, полковник. Значит, завтра в два тридцать.

– Мы знаем друг друга с детства, – сказала девушка. – Он старше меня года на три. Но он уже родился стариком.

– Да, знаю. Мы с ним большие приятели.

– Как ты думаешь, твой земляк нашел его в своем путеводителе?

– Кто его знает, – сказал полковник. – Gran Maestro, – спросил он, – вы не видели, мой прославленный соотечественник искал барона в Бедекере?

– По правде говоря, полковник, я не заметил, чтобы он вынимал Бедекер во время еды.

– Поставьте ему пятерку, – сказал полковник. – А знаете, это вино лучше, когда оно не слишком выдержанное. Вальполичелла не grand vine, 44 когда его разливают в бутылки и держат годами, оно дает только осадок. Согласны?

– Согласен.

– Как же нам тогда быть?

– Сами знаете, полковник, в большой гостинице вино должно стоить денег. И в «Рице» вы дешевого вина не получите. Я бы вам посоветовал купить несколько fiasco хорошего вина; вы можете сказать, что оно из имения графини Ренаты и прислано вам в подарок. Потом я перелью его в графины. Таким образом, и вино у нас будет получше, и мы еще на этом порядочно сэкономим. Если хотите, я объясню управляющему. Он человек славный.

– Объясните. Он ведь тоже не из тех, кто выбирает вино по этикеткам.

– Правильно. А пока пейте это. Оно тоже хорошее.

– Да, – сказал полковник. – Но ему далеко до шамбертена.

– А что мы пили когда-то?

– Что попало, – сказал полковник. – Но теперь я ищу совершенства. Или, вернее, не совершенства вообще, и того, какое могу купить за свои деньги.

– Я ищу его тоже, – сказал Gran Maestro. – Но тщетно. Что вы хотите на десерт?

– Сыр, – сказал полковник. – А ты, дочка? Увидев Альварито, девушка притихла и теперь казалась рассеянной. Она о чем-то раздумывала, а голова у нее была светлая.

– Пожалуйста, сыру, – сказала она. В эту минуту она была далека от них.

– А какого вам сыру?

– Принесите что есть, а мы выберем, – сказал полковник.

Когда Gran Maestro ушел, полковник спросил ее:

– Что с тобой, дочка?

– Ничего. Ровно ничего. Как всегда, ничего.

– Тогда не витай в облаках. У нас для такой роскоши нету времени.

– Да. Ты прав. Давай займемся сыром.

– Тебе не нравится, что я сказал?

– Да нет, – сказала она. – Положи правую руку в карман.

– Хорошо, – сказал полковник. – Сейчас. Он положил правую руку в карман и нащупал то, что там лежало, сперва кончиками пальцев, потом всеми пятью пальцами и, наконец, ладонью, искалеченной ладонью.

– Прости, – сказала она. – А теперь давай опять веселиться. И займемся сыром.

– Отлично, – сказал полковник. – Интересно, какой сыр он нам принесет?

– Расскажи о последней войне. А потом мы поедем кататься на холодном ветру в гондоле.

– Да это не так уж интересно, – сказал полковник. – Правда, для нас, военных, такие вещи всегда интересны. Но в этой войне было всего три, самое большее четыре этапа, которые интересовали меня.

– Почему?

– Мы сражались с уже разбитым противником, у которого были прерваны коммуникации. На бумаге мы уничтожили целую уйму дивизий, но все это были призрачные дивизии. Не настоящие. Их уничтожала наша тактическая авиация, прежде чем они успевали сосредоточиться. Трудно было только в Нормандии из-за рельефа, да еще когда мы прорвали фронт и должны были держать брешь, чтобы могли пройти танки Джорджи Паттона.

– А как это делают прорыв для танков? Расскажи, пожалуйста.

– Сперва дерутся, чтобы захватить город на скрещении главных дорог. Назовем этот город хотя бы Сен-Ло. Потом надо оседлать дороги, взяв соседние города и деревни. Противник удерживает главную линию обороны, но не может стянуть дивизии для контрудара, так как штурмовая авиация перехватывает их на дорогах. Тебе не скучно? Мне все это надоело до чертиков.

– А мне нет. Я еще никогда не слышала, чтобы объясняли так понятно.

– Спасибо, – сказал полковник. – Ты уверена, что тебе хочется обучиться этой страшной науке?

– Да, – сказала она. – Ведь я тебя люблю и хочу, чтобы ты разделил ее со мною.

– Никто не может разделить мое ремесло с кем бы то ни было, – сказал полковник. – Я только рассказываю тебе, как это делается. И могу добавить несколько анекдотов, чтобы тебе было интереснее.

– Пожалуйста.

– Взять Париж ничего не стоило, – сказал полковник. – Пустая жестикуляция, войны тут никакой не было. Мы застрелили несколько писарей – сняли заслон, который, как всегда, оставили немцы, чтобы прикрыть свой отход. Наверно, они решили, что им уже больше не понадобится столько писарей, и поставили их под ружье.

– Разве взятие Парижа не было большой победой?

– Люди Леклерка – еще один хлюст третьего или четвертого сорта, чью кончину я отпраздновал бутылкой перьежуэ сорок второго года, – расстреляли немало патронов, чтобы это выглядело шикарнее, благо патронов они получили от нас вдоволь. Но все это была чепуха.

– Ты там участвовал?

– Да, – сказал полковник. – Смело могу сказать, что участвовал.

– И это не произвело на тебя впечатления? В конце концов, это же был Париж, и не каждому приходилось его брать.

– Сами французы взяли его четырьмя днями раньше. Но по великому плану штаба Верховного командования союзных экспедиционных сил, где собрались все тыловые политиканы из военных, – они носили нашивку, изображавшую что-то пламенное, а мы листик клевера как опознавательный знак, но больше на счастье, – так вот, по этому хитроумному плану город надо было окружить. Просто взять его мы не могли. К тому же нам пришлось дожидаться прибытия генерала и даже фельдмаршала Бернарда Лоу Монтгомери, который не сумел заткнуть брешь у Фалеза, продвигаться вперед было нелегко, вот он к нам вовремя и не поспел.

– Наверное, вам его очень не хватало, – сказала девушка.

– Еще бы, – откликнулся полковник. – Ужасно не хватало.

– Но разве во всем этом не было ничего благородного, ничего героического?

– А как же, – сказал полковник. – Мы пробивались из Ба-Медона через Пор-де-Сен-Клу по улицам, которые я знал и любил, и у нас не было ни одного убитого, и мы старались причинить городу как можно меньше вреда. На площади Звезды я взял в плен дворецкого Эльзы Максуэлл. Это была очень сложная операция. На него донесли, будто он японский снайпер и застрелил несколько парижан. Такого мы еще не слыхали! Вот мы и послали трех солдат на крышу, где он прятался, но он оказался безобидным парнишкой из Индокитая.

– Я начинаю понемножку понимать. Но как все это обидно!

– Всегда обидно, еще как обидно! Но в нашем ремесле нельзя ничего принимать близко к сердцу.

– Ты думаешь, что во времена кондотьеров было то же самое?

– Уверен, что еще хуже.

– Но рука у тебя ранена честно?

– Да. В самом что ни на есть честном бою. На каменистой, голой, как плешь, высоте.

– Пожалуйста, дай мне ее потрогать, – сказала она.

– Только поосторожнее с ладонью, – сказал полковник. – Она пробита, и рана нет-нет да и открывается.

– Тебе надо писать, – сказала девушка. – Я говорю серьезно. Люди должны обо всем этом знать.

– Нет, – возразил полковник. – У меня нет таланта, и я знаю слишком много. Любой враль почти всегда пишет убедительнее очевидца.

– Но писали же другие военные!

– Да. Мориц Саксонский. Фридрих Великий. Су Цинь.

– А в наше время?

– Ты, не задумываясь, сказала «в наше». Но мне это нравится.

– Ведь многие из нынешних военных пишут!

– Пишут. Ну а ты их читаешь?

– Нет. Я читаю главным образом классиков и скандальную хронику в иллюстрированных журналах. И твои письма.

– Ты бы их сожгла, – сказал полковник. – Они ни к черту не годятся.

– Пожалуйста, не будь таким грубым.

– Не буду. Что бы тебе рассказать поинтереснее?

– Расскажи, как ты был генералом.

– Ах, об этом. – Он сделал Gran Maestro знак принести шампанское. Это был редерер сорок второго года, который он любил. – Если ты занимаешь генеральскую должность, ты живешь в прицепном фургоне, и твой начальник штаба живет в таком же фургоне, и у тебя есть выпивка, когда у других ее нет. Твои начальники отделов живут на КП. Я бы мог о них рассказать, но тебе будет скучно. Я бы мог рассказать о начальниках первого, второго, третьего, четвертого и пятого отделов, но у немцев был и шестой. Боюсь только, что тебе будет скучно… Если ты генерал, у тебя есть карта под плексигласом и на ней – три полка из трех батальонов каждый. Все это нанесено на карту цветным карандашом. На карте указаны разграничительные линии, чтобы батальоны не лезли куда попало и не перестреляли друг друга. Каждый батальон состоит из пяти рот. Все батальоны должны быть хорошими, но и среди них есть хорошие, а есть и похуже. Кроме того, у тебя есть дивизионная артиллерия, танковый батальон и целая гора запчастей. Вся твоя жизнь сводится к координатам на карте.

Он помолчал, пока Gran Maestro разливал редерер сорок второго года.

– Из корпуса, из cuerpo d'Armata, – перевел он, и в голосе его зазвучала неприязнь, – дают указания, что делать, а ты решаешь, как это сделать. Диктуешь приказы писарю, а чаще отдаешь их по телефону. Вынимаешь душу из людей, которых ты уважаешь, заставляя их делать заведомо невозможное, потому что приказ есть приказ. Ломаешь себе голову, ложишься бог знает когда, а встаешь чуть свет.

– И ты об этом не напишешь? Даже чтобы доставить мне удовольствие?

– Нет, – сказал полковник. – Книги о войне обычно пишут нервные юноши, они чуть-чуть свихнулись и сохранили свежесть воспоминаний о первом дне боев или о первых трех или четырех таких днях. Это неплохие книги, но тому, кто там был, они кажутся скучными. Другие пишут, чтобы поживиться на войне, которой они и не нюхали, – те, что удрали в тыл, чтобы поскорее сообщить новости с фронта. И не такие уж это были новости. Профессиональные писатели пристроились на службе в тылу и писали о боях, в которых ничего не смыслили, так, словно видели их своими глазами. Не знаю, как назвать такой грех! Вот и какой-то лощеный моряк в звании капитана, который даже шлюпкой не смог бы командовать, написал про тайную подоплеку поистине Великой войны. Рано или поздно каждый выпустит свою книгу. Может, нам когда-нибудь перепадет и хорошая. Но я, дочка, книг не пишу.

Он сделал Gran Maestro знак налить бокалы.

– Gran Maestro, – спросил он, – вы любите воевать?

– Нет.

– Но ведь мы воевали?

– Да. Слишком много.

– А как у вас со здоровьем?

– Великолепно, если не считать язвы, ну и сердце чуть-чуть пошаливает.

– Не может быть, – сказал полковник и почувствовал, как забилось его сердце, у него даже перехватило дыхание. – Вы мне говорили только про язву.

– Ну вот, а теперь вы знаете. – Gran Maestro не закончил фразы и улыбнулся широкой, ясной улыбкой, озарившей его лицо, как луч солнца.

– Сколько у вас было приступов?

Gran Maestro поднял два пальца, как человек, который сигнализирует на скачках своему букмекеру и ждет ответного кивка, скрепляющего сделку.

– Я вас обскакал, – сказал полковник. – Но довольно ныть! Подлейте лучше донне Ренате этого превосходного вина.

– Ты не говорил мне, что у тебя они были опять, – сказала девушка. – Ты от меня это скрыл.

– С тех пор, как мы в последний раз виделись, ничего больше не было.

– А ты не думаешь, что это из-за меня? Не то я приеду к тебе, и останусь с тобой, и буду о тебе заботиться.

– Это всего-навсего мышца, – сказал полковник. – Но видишь ли, это главная мышца. Она работает, как хорошо налаженная машина. И беда в том, что, когда она сдает, ее не пошлешь в гарантийный ремонт. А когда она остановится, ты этого даже не узнаешь. Умрешь – и все.

– Пожалуйста, не надо об этом.

– Ты сама меня спросила, – сказал полковник.

– А у этого рябого с потешным лицом, у него таких вещей не бывает?

– Конечно, нет, – сказал полковник. – Если он посредственный писатель, он будет жить вечно.

– Почем ты знаешь? Ты ведь не писатель.

– Бог миловал, я не писатель. Но кое-что читал. У нас, пока мы не женаты, на чтение остается уйма времени. Может, и не столько, сколько у моряков торгового флота. Ho все же достаточно. Я могу отличить одного писателя от другого, и уж ты мне поверь: посредственному писателю суждена долгая жизнь. Им всем надо назначить пенсию по старости.

– Давай не будем об этом говорить – слишком мне это горько, расскажи лучше какую-нибудь историю.

– Я могу рассказать тебе сотню всяких историй. Ничего не выдумывая.

– Расскажи хотя бы одну. Потом мы допьем вино и поедем кататься.

– А тебе не будет холодно? – спросил полковник.

– Конечно, нет.

– Что бы тебе рассказать? Тем, кто не воевал, скучно слушать про войну. Разве что какие-нибудь небылицы.

– Я бы хотела знать, как вы брали Париж.

– Почему? Ты вспомнила, что я тебе говорил, будто ты похожа на Марию-Антуанетту по дороге на казнь?

– Нет. Я, правда, была польщена и знаю, что в профиль мы немножко похожи. Но меня никогда не везли в тележке на казнь, и я хочу, чтобы ты мне рассказал о Париже. Когда любишь и он для тебя герой, всегда интересно слушать, где он был и что делал.

– Пожалуйста, повернись в профиль, – сказал полковник, – и я все тебе расскажу. Gran Maestro, в этой несчастной бутылке еще что-нибудь осталось?

– Нет, – ответил Gran Maestro.

– Тогда дайте другую.

– Я ее уже заморозил.

– Отлично. Несите ее сюда. Итак, дочка, мы отделались от колонны генерала Леклерка в Кламаре. Они пошли на Монруж и Пор-д'0рлеан, а мы двинулись прямо на Ба-Медон и захватили мост в Пор-де-Сен-Клу. Это не слишком подробно, тебе не скучно?

– Ничуть.

– Жаль, что нету карты.

– Дальше.

– Мы захватили мост и предмостные укрепления на той стороне реки, сбросив в Сену немцев, оборонявших мост, – и живых и мертвых. – Он помолчал. – Да, мост они нам просто подарили. Его надо было взорвать. Немцев сбросили в Сену. Но, кажется, там были одни писари.

– Дальше.

– На следующее утро нам сообщили, что немцы укрепились в ряде мест, стянули на Мон-Валерьен артиллерию, а по улицам шныряют танки. Кое-что тут было правдой. К тому же нам приказали не торопиться, так как город полагалось взять генералу Леклерку. Я послушался приказа и стал продвигаться как можно медленнее.

– А как это делается?

– Откладываешь атаку часика на два и потягиваешь шампанское, кто бы тебе его ни подносил – патриоты, коллаборационисты или просто болельщики.

– Но неужели там не было ничего потрясающего или величественного, как пишут в книгах?

– Конечно, было. Сам город. Народ был вне себя от счастья. Старые генералы расхаживали по улицам в изъеденных молью мундирах. Да мы и сами радовались, что нам не пришлось драться.

– Неужели вам совсем не пришлось драться?

– Всего три раза. Да и то не по-настоящему.

– Всего три раза, чтобы взять такой город?

– Дочка, мы двенадцать раз вступали в бой от Рамбуйе до Парижа. Но настоящих боев было только два. В Тус-сю-ле-Нобль и в Лебюке. Остальное было просто приправой. Мне, в общем, и не надо было драться, если не считать этих двух стычек.

– Расскажи, как дерутся.

– Скажи, что ты меня любишь.

– Я люблю тебя, – сказала девушка. – Если хочешь, можешь напечатать об этом в «Gazzetino». Я люблю твое жесткое, сухое тело и твои странные глаза – я их боюсь, когда они злеют. Я люблю твою руку и все твои раны.

– Теперь и я должен сказать тебе что-нибудь очень хорошее. Во-первых, я люблю тебя.

– А почему бы тебе не купить хорошего стекла? – спросила вдруг девушка. – Мы можем вместе съездить в Мурано.

– Я ничего не понимаю в стекле.

– Я могу тебя научить. Вот было бы весело!

– В нашей бродячей жизни не обзаводятся венецианским стеклом.

– Ну а когда ты выйдешь в отставку и поселишься здесь?

– Тогда и купим.

– Я бы хотела, чтобы это было сегодня.

– Я тоже, но сегодня это сегодня, а завтра я поеду на охоту за утками.

– А мне можно поехать с тобой на охоту?

– Если Альварито тебя пригласит.

– Я могу заставить его меня пригласить.

– Сомневаюсь.

– Невежливо сомневаться в том, что говорит твоя дочка, она уже слишком взрослая, чтобы лгать.

– Ладно, дочка. Беру свои слова обратно.

– Спасибо. За это я не поеду и не буду вам мешать. Я останусь в Венеции и пойду к мессе с мамой, и ее теткой, с моей теткой, а потом навещу своих бедняков. Я ведь единственная дочь, и у меня много обязанностей.

– Меня всегда интересовало: что делаешь ты целый день?

– Вот это я и делаю. А потом попрошу горничную помыть мне голову и сделать маникюр.

– Но ведь будет воскресенье.

– Тогда я займусь этим в понедельник. А в воскресенье прочту все иллюстрированные журналы, и самые неприличные тоже.

– Может, там будет фотография мисс Бергман. Ты все еще хочешь быть на нее похожа?

– Уже нет, – сказала девушка. – Я хочу быть похожа на самое себя, только много, много лучше, и я хочу, чтобы ты меня любил. И еще, – добавила она вдруг, глядя на него прямо и не таясь, – я хочу быть такой, как ты. Можно мне сегодня быть такой, как ты?

– Конечно. И спасибо, что ты больше не просишь рассказывать про войну.

– Ну, ты должен мне потом рассказать!

– Должен? – переспросил полковник, и в его странных глазах сверкнула такая жестокая решимость, словно неприятельский танк навел на него жерло своей пушки.

– Ты, дочка, кажется, сказала «должен»?

– Да. Но не в том смысле. А если я не так сказала, прости. Я хотела сказать – пожалуйста, расскажи мне попозже еще какую-нибудь настоящую историю про войну. И объясни мне, пожалуйста, то, чего я не понимаю.

– Можешь говорить «должен», дочка. Черт с ним! Он улыбнулся, и глаза его опять подобрели, хотя – он это знал и сам – они никогда не бывали совсем добрыми. Но тут уж ничего не поделаешь, он и так старался быть поласковей со своей последней, настоящей и единственной любовью.

– Честное слово, дочка, я не возражаю. Право же, нет. Я знаю, что такое отдавать приказы, и в твои годы сам это любил.

– Но я вовсе не хочу приказывать, – сказала девушка. Хоть она и приняла решение не плакать, в глазах у нее стояли слезы. – Я хочу тебе подчиняться.

– Знаю. Но и приказывать тебе тоже хочется. В этом нет ничего дурного. Такие, как мы, без этого не могут.

– Спасибо за «такие, как мы».

– Мне это было совсем нетрудно… – сказал полковник. И добавил: – Дочка.

В эту минуту к их столику подошел портье.

– Извините, – обратился он к полковнику. – Там пришел какой-то человек – кажется, ваш слуга, сударыня, – с довольно большим пакетом для полковника. Оставить пакет в камере хранения или послать наверх, к вам в номер?

– Ко мне в номер, – сказал полковник.

– Пожалуйста, давай посмотрим здесь, – попросила девушка. – Нам ведь все равно, что скажут другие?

– Разверните его и принесите сюда.

– Слушаюсь.

– А потом отнесите поосторожней ко мне и запакуйте как следует к двенадцати часам завтрашнего дня. Я возьму его с собой.

– Слушаюсь, полковник.

– Тебе хочется на него посмотреть? – спросила девушка.

– Очень, – ответил полковник. – Gran Maestro, пожалуйста, еще бутылку редерера и, прошу вас, поставьте стул так, чтобы мы могли поглядеть на портрет. Мы страстные поклонники живописи.

– Больше редерера не заморожено, – сказал Gran Maestro. – Но если хотите, есть перье-жуэ.

– Несите его сюда, – сказал полковник и добавил: – Пожалуйста. – Он обратился к девушке: – Я не привык говорить с людьми, как Джорджи Паттон. Не вижу в этом нужды. К тому же Джорджи Паттон умер.

– Бедняга.

– Да, и был беднягой всю жизнь. Хотя денег у него куры не клевали, да и танков была уйма.

– Тебе не нравятся танки?

– Да. Не столько танки, сколько те, кто в них сидит. Броня превращает людей в наглецов, а это первый шаг к трусости, к настоящей трусости. Может, тут виновата еще и боязнь пространства.

Он взглянул на нее, улыбнулся и пожалел, что заговорил о вещах, которые ей непонятны. У нее был вид неопытного пловца, который привык плавать на мелком месте, у отлогого берега, и вдруг не чувствует больше дна под ногами; он постарался ее ободрить:

– Прости меня, дочка. Я часто бываю несправедлив. И все же в том, что я говорю, больше правды, чем в генеральских мемуарах. После того как человек получит генеральскую звезду или несколько звезд, правда становится для него такой же недосягаемой, как святой Грааль для наших предков.

– Но ведь ты и сам занимал генеральскую должность.

– Не бог весть как долго, – сказал полковник. – Капитаны – вот кто знает настоящую правду и может ее рассказать. А кто не может, тех надо разжаловать.

– А меня ты разжалуешь, если я солгу?

– Смотря по тому, о чем ты будешь лгать.

– А я не собираюсь лгать о чем бы то ни было. Я не хочу, чтобы меня разжаловали. Это звучит так страшно.

– Еще бы, – сказал полковник. – Тебя отошлют в тыл вместе с рапортом в одиннадцати экземплярах – и все одиннадцать я подпишу собственноручно.

– А ты многих разжаловал?

– Порядочно.

В бар вошел портье; он нес портрет в большой раме, лавируя между столиками, как яхта, поднявшая слишком много парусов.

– Возьмите два стула и поставьте их вон туда, – сказал полковник младшему официанту. – Смотрите, не заденьте холст. И придерживайте портрет, не то он упадет. – Повернувшись к девушке, он заметил: – Раму надо будет сменить.

– Знаю, – сказала она. – Но я ее выбирала. Увези его без рамы, а на будущей неделе мы купим другую, получше. А теперь смотри на портрет. Не на раму. Смотри. Говорит он что-нибудь обо мне или нет?

Портрет был хорош – не ремесленный, не холуйский, не манерный и не архисовременный. Вот так бы, наверно, писали наших возлюбленных Тинторетто или, на худой конец, Веласкес, если бы жили среди нас. Однако это не было подражанием ни тому, ни другому. Просто великолепный портрет – они еще попадаются в наше время.

– Поразительно, – сказал полковник. – Вот молодец! Портье и младший официант держали портрет, заглядывая сбоку. Gran Maestro не скрывал своего восхищения. Двумя столиками дальше сидел американец и пытался определить своим журналистским глазом, кто написал этот портрет. Ко всем остальным портрет был повернут тыльной стороной.

– Поразительно, – сказал полковник. – Но ты не можешь делать мне таких подарков.

– Я его уже тебе подарила, – сказала девушка. – Хотя я знаю, что волосы у меня никогда не доставали до плеч.

– А мне кажется, что доставали.

– Если хочешь, я попробую их отрастить.

– Попробуй, – сказал полковник. – Ах ты, чудо мое. Я так тебя люблю. Тебя и ту, что там, на холсте.

– Можешь сказать это громко. Я уверена, что официантов ты не удивишь.

– Отнесите холст наверх, в мой номер, – сказал полковник портье. – Большое спасибо, что вы его нам показали. Если цена будет сходная, я его куплю.

– Цена сходная, – заметила девушка. – А может, сказать им, чтобы они пододвинули стулья вместе с портретом к твоему земляку? Давай устроим для него специальный просмотр. Gran Maestro сообщит ему адрес художника, и твой земляк посетит его мастерскую.

– Это очень красивый портрет, – сказал Gran Maestro. – Но его надо отнести в номер. Не следует давать воли шампанскому.

– Отнесите его в мой номер.

– Ты забыл сказать: «пожалуйста».

– Спасибо, что ты это заметила. Портрет меня так взволновал, что я не отвечаю за свои слова.

– Давай не будем ни за что отвечать.

– Идет, – сказал полковник. – Пусть за все отвечает Gran Maestro. Он всегда за все отвечал.

– Нет, – сказала девушка. – Он сказал это не только из чувства ответственности, но и со зла. Знаешь, в каждом из нас в этом городе сидит что-то злое. Может, он не хотел, чтобы тот человек даже краешком глаза заглянул в чужое счастье.

– Каким бы оно ни было.

– Я научилась этому выражению у тебя, а теперь ты перенял его у меня.

– Так обычно и бывает, – сказал полковник. – Что наживешь в Бостоне, потеряешь в Чикаго.

– Не понимаю.

– Этого, пожалуй, не объяснишь, – сказал полковник. – Хотя нет, – добавил он, – почему же? Объяснять – это главное в моем ремесле. Кто сказал, что нельзя объяснить? Знаешь, это как в футболе. Те, что выигрывают в Милане, проигрывают в Турине.

– Я не люблю футбола.

– Я тоже, – сказал полковник. – Особенно матчи между командами армии и флота. И когда футбольные термины употребляют наши военные шишки. Правда, им тогда самим легче понять, о чем они говорят.

– Сегодня нам с тобой будет хорошо. Как бы там ни было.

– Давай захватим с собой эту бутылку.

– Давай, – сказала девушка. – И бокалы побольше. Я скажу Gran Maestro. Возьмем пальто и пойдем.

– Хорошо. Я только приму лекарство, распишусь на счете, и мы пойдем.

– Жалко, что я не могу принимать за тебя лекарство.

– Нет уж, черт возьми, лучше не надо, – сказал полковник. – Мы сами выберем гондолу или скажем, чтобы наняли какую попало?

– Давай рискнем. Пускай выбирают они. Что мы теряем?

– Терять нам, пожалуй, нечего. Совсем, пожалуй, нечего.