ГЛАВА 27. Полковник боялся застать наверху обычный для гостиницы утренний ералаш, но номер уже прибрали.

Полковник боялся застать наверху обычный для гостиницы утренний ералаш, но номер уже прибрали.

– Стань с ним рядом, – сказал он. А потом спохватился и прибавил: – Пожалуйста!

Она встала рядом с портретом, и он поглядел на них, откуда смотрел ночью.

– Никакого сравнения, – сказал он. – Я говорю не о сходстве. Сходство схвачено отлично.

– А разве ты хотел нас сравнивать? – спросила девушка, закинув голову; на ней был тот же черный свитер, что на портрете.

– Конечно, нет. Но прошлой ночью и на рассвете я разговаривал с портретом, словно это была ты.

– Вот это мило. Значит, от портрета была какая-то польза.

Они лежали на кровати, и девушка его спросила:

– Ты никогда не закрываешь окон?

– Нет. А ты?

– Только когда идет дождь. По-твоему, мы похожи друг на друга?

– Не знаю. Нам с тобой так и не удалось это проверить.

– Нам с тобой вообще не очень-то везет. Но мне все же повезло, раз я тебя знаю.

– Ну а что это тебе дало? – спросил полковник.

– Понятия не имею. Наверно, что-то дало, и мне лучше, чем другим.

– Верно! Этого и будем добиваться. Я, правда, не люблю ограничиваться малым, но иногда приходится с этим мириться.

– Что тебя огорчает больше всего на свете?

– Когда мне приказывают, – сказал он. – А тебя?

– Ты.

– Я не хочу тебя огорчать. Я не раз бывал последним сукиным сыном. Но еще никогда никому не причинял горя.

– Кроме меня, горе ты мое.

– Ладно, – сказал он. – Допустим.

– Спасибо, что ты это допускаешь. Ты сегодня добрый. Мне стыдно, что у нас так получается… Обними меня, пожалуйста, покрепче, и давай не будем говорить или думать о том, что все могло быть совсем иначе.

– А знаешь, дочка, это как раз одна из тех немногих вещей, которые я умею.

– Ты умеешь очень, очень много разных вещей. Не смей так говорить о себе.

– Ну да, – сказал полковник, – я умею наступать, я умею отступать, а еще?

– Ты все понимаешь в картинах, в книгах и в жизни.

– Ну, это наука нехитрая! Смотри на картины непредвзято, читай книги честно и живи, как живется.

– Не снимай, пожалуйста, мундира.

– Ладно.

– Ты всегда меня слушаешься, если я говорю «пожалуйста».

– Бывало, я слушался и без этого. – Не очень часто.

– Не очень, – признался полковник. – Пожалуйста – очень приятное слово.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

– Per piacere – это значит: сделай милость. Жаль, что не можем всегда говорить по-итальянски.

– Можем, но только в темноте. Хотя есть такие вещи, которые лучше звучат по-английски. «Я люблю тебя, моя последняя, настоящая и единственная любовь», – процитировала она. – «Когда сирень в последний раз цвела у нас в саду». «Из колыбели, вечно баюкавшей». «А ну-ка навались, сучьи дети, не то я выброшу все на помойку». Тебе больше нравится на другом языке, Ричард?

– Нет.

– Поцелуй меня еще раз, пожалуйста.

– В этом случае «пожалуйста» лишнее.

– Я, того и гляди, сама стану лишняя. Если ты умрешь, ты, по крайней мере, не сможешь меня бросить.

– Ну, знаешь, это уже грубо, – сказал полковник – следи-ка за своим язычком.

– Я становлюсь грубой, когда ты грубишь, – сказала она. – Ты ведь сам хочешь, чтобы я была хоть немножко на тебя похожа.

– Я не хочу, чтобы ты хоть в чем-нибудь была не такая, какая ты есть. Я люблю тебя всей душой, окончательно и бесповоротно.

– Иногда ты умеешь говорить приятные вещи очень понятно. А что, если не секрет, вышло у тебя с женой?

– Она была женщина честолюбивая, а я слишком часто бывал в отъезде.

– Ты хочешь сказать, что она ушла от тебя из честолюбия, а тебя никогда не бывало дома из-за твоего ремесла?

– Вот именно, – сказал полковник, вспоминая прошлое почти без горечи. – Честолюбия у нее было больше, чем у Наполеона, а таланта – как у первого зубрилы в школе.

– Что бы это ни значило, – сказала девушка. – Но не будем о ней говорить. Жаль, что я тебя о ней спросила. Ей, должно быть, очень обидно, что она с тобой не живет.

– Ничуть. С таким самомнением, как у нее, не обижаются, а замуж она вышла, чтобы примазаться к военной верхушке и приобрести связи, полезные для ее профессии или, может, для ее искусства. Она была журналисткой.

– Но это ужасные люди! – воскликнула девушка.

– Верно.

– Как ты мог жениться на журналистке и позволить ей этим заниматься?

– Я же говорил, что у меня в жизни бывали ошибки, – сказал полковник.

– Давай поговорим о чем-нибудь приятном.

– Давай.

– Нет, это ужасно! Как ты на это решился?

– Не знаю. Я бы мог тебе рассказать подробно, но давай лучше обойдем этот вопрос.

– Давай обойдем. Все-таки я не думала, что это так ужасно. А ты больше такой глупости не сделаешь?

– Клянусь тебе, нет.

– И ты с ней не переписываешься?

– Конечно, нет.

– Ты не расскажешь ей о нас с тобой, она не сможет об этом написать в газетах?

– Нет. Я этой стерве кое-что рассказал, и она об этом написала. Но дело было совсем в другой стране. И к тому же она умерла.

– Правда, умерла?

– Начисто и бесповоротно. Как Феб Финикийский. Но она сама еще об этом не знает.

– А что, если бы мы с тобой гуляли по Пьяцце и ты бы ее встретил?

– Я бы посмотрел на нее в упор и не заметил. Пусть знает, что умерла.

– Большое спасибо, – сказала девушка. – Ты ведь понимаешь, как трудно неопытной девушке справиться с другой женщиной или с памятью о другой женщине.

– У меня нет другой женщины, – сказал полковник, и глаза у него от невеселых воспоминаний стали злые. – И нет памяти о другой женщине.

– Большое спасибо, – повторила девушка. – Сейчас я тебе верю. Но, пожалуйста, никогда не смотри на меня так и никогда обо мне так не думай!

– Давай поймаем ее и вздернем на высоком дереве! – запальчиво сказал полковник.

– Нет. Давай о ней лучше забудем.

– Я ее и так забыл, – сказал полковник.

И, как ни странно, это была правда. Странно потому, что на миг она появилась в комнате и чуть было не нагнала на него панику; это уж совсем странно, подумал полковник. Он-то знал, как люди впадают в панику.

Но теперь она ушла, ушла безвозвратно; она выжжена, изгнана, разжалована по рапорту в одиннадцати экземплярах, к которому приложено официальное, заверенное у нотариуса, свидетельство о разводе.

– Я ее забыл, – сказал полковник.

Это была чистая правда.

– Я очень рада, – сказала девушка. – Не понимаю, как ее вообще пустили сюда, в гостиницу.

– Да, мы с тобой здорово похожи, – сказал полковник. – Нельзя этим так чертовски злоупотреблять!

– Ладно, можешь ее повесить, ведь это из-за нее нам нельзя пожениться.

– Я ее забыл, – сказал полковник. – Пусть получше разглядит себя в зеркале и повесится сама.

– Теперь, когда ее здесь больше нет, не будем желать ей всяких бед. Но, как настоящая венецианка, я бы хотела, чтобы она умерла.

– И я тоже, – сказал полковник. – Но раз она не умерла, давай забудем ее навсегда.

– Навсегда и на веки вечные, – сказала девушка. – Правильно я выговариваю? По-испански это будет para sempre.

– Para sempre и все такое прочее, – добавил полковник.