ГЛАВА 28. Они молча лежали рядом, и полковник чувствовал, как бьется ее сердце.

Они молча лежали рядом, и полковник чувствовал, как бьется ее сердце.

Приятно чувствовать, как бьется сердце под черным свитером, который связала ей тетка, и ощущать тяжесть длинных темных волос на здоровой руке.

«Но разве это тяжесть, – думал полковник, – они же легче легкого». Она лежала тихая и ласковая, и все, что им обоим было дано пережить, неразрывно связывало их друг с другом. Он нежно и требовательно поцеловал ее рот, и все вдруг замерло, осталось только ощущение нерасторжимой связи.

– Ричард, – сказала она. – Как обидно, что у нас все так получается…

– А ты никогда ни о чем не жалей, – сказал полковник. – Никогда не считай потерь, дочка.

– Повтори.

– Дочка…

– Расскажи мне что-нибудь хорошее, чтобы я могла думать об этом всю будущую неделю, и еще про войну.

– Давай не будем говорить о войне.

– Нет. Я должна о ней больше знать.

– Я тоже должен, – сказал полковник. – Но не о военных хитростях. Один наш офицер в должности генерала как-то словчил и раздобыл план передвижения войск противника. Он заранее знал о каждом их шаге и провел такую блестящую операцию, что его повысили в чине и отдали ему под начало людей, куда более достойных. Вот почему нас одно время били. Да еще потому, что отдых в субботу и воскресенье у нас такая святыня.

– Сегодня у нас суббота.

– Я знаю, – сказал полковник. – Считать до семи я еще не разучился.

– Но почему ты на всех сердишься?

– Неправда. Мне просто пошел шестой десяток, и я знаю, что к чему.

– Расскажи мне еще что-нибудь о Париже, я люблю всю неделю думать о тебе и Париже.

– Дочка, почему ты все время пристаешь ко мне с Парижем?

– Но я же была в Париже и непременно поеду туда опять. Это самый чудесный город на свете, не считая нашего, и мне хочется побольше о нем узнать.

– Мы поедем вместе, и я там все тебе расскажу.

– Спасибо. Но ты расскажи мне хоть немножко сейчас, чтобы хватило на будущую неделю.

– Я тебе, кажется, объяснял, что Леклерк был хлюст из благородных. Человек очень смелый, очень заносчивый и на редкость честолюбивый. Я уже тебе сказал – он умер.

– Да, это ты мне сказал.

– О мертвых не принято дурно говорить. Но, по-моему, именно о мертвых нужно говорить правду. Я никогда не говорю о мертвых того, чего не сказал бы им при жизни. Напрямик, в лицо, – добавил он.

– Давай не будем о нем говорить. В душе я его уже разжаловала.

– Но что же тебе рассказать? Что-нибудь романтическое?

– Да, пожалуйста. У меня очень дурной вкус, я ведь читаю иллюстрированные журналы. Но когда ты уедешь, я всю неделю буду читать Данте. И каждое утро ходить к мессе. Это, наверно, поможет.

– А перед обедом заходи к «Гарри».

– Хорошо, – сказала она. – Расскажи мне что-нибудь романтическое.

– А не лучше ли нам просто заснуть?

– Разве можно сейчас спать, ведь у нас осталось так мало времени! Хочешь, полежим вот так, – сказала она и уткнулась головой ему в шею, под подбородок, заставив его откинуться назад.

– Ладно, сейчас расскажу.

– Сначала дай мне твою руку. Я буду чувствовать ее в своей, когда стану читать Данте и делать все остальное.

– Данте был отвратный тип. Еще заносчивее Леклерка.

– Говорят. Но писал он совсем не отвратно.

– Да. А Леклерк умел здорово воевать.

– Ну, расскажи!

Теперь ее голова лежала у него на груди. Полковник сказал:

– Почему ты не хотела, чтобы я снял мундир?

– Мне приятно чувствовать твои пуговицы. Это нехорошо?

– Почему? Я был бы самым последним сукиным сыном, если бы это подумал. В вашем роду многие воевали?

– Все, – сказала она. – Всегда. Были у нас и купцы, и дожи, ты ведь знаешь.

– И все воевали?

– Все, – сказала она. – По-моему, все.

– Ладно, – сказал полковник. – Тогда я тебе расскажу.

– Что-нибудь романтическое. Такое, о чем пишут в иллюстрированных журналах, или даже хуже.

– В «Доменика дель коррьере» или «Трибуна иллюстрата»?

– Еще хуже.

– Сначала ты меня поцелуй.

Она поцеловала его нежно, с отчаянием, и полковнику стало трудно думать о боях. Он думал только о ней, о том, что она сейчас чувствует, и о том, как близко граничит жизнь со смертью в минуту высокого блаженства. Но что же такое, черт побери, это блаженство, каково его звание и к какой оно приписано части? И не раздражает ли ей кожу черный свитер? И откуда взялись вся эта мягкость, и прелесть, и удивительное достоинство, и жертвенность, и ребячья мудрость? Да, ты мог узнать блаженство, а вместо этого вытянул пиковую даму.

" Но смерть – дерьмо, – думал он. – Смерть приходит к тебе мелкими осколками снаряда, снаружи даже не видно, где она вошла. Иногда она ужасна. Она может прийти с некипяченой водой, с плохо натянутым противомоскитным сапогом или с грохотом добела раскаленного железа, который никогда не смолкал. Она приходит с негромким потрескиванием, предвещающим очередь из автомата. Она приходит с дымящейся параболой летящей гранаты и с резким ударом мины.

Я видел, как она падает, оторвавшись от бомбодержателя, и описывает в воздухе причудливую дугу. Она приходит с оглушительным скрежетом металла, когда ломается машина или когда просто отказывает управление на скользкой дороге.

Но я знаю, что ко многим она приходит в постели как оборотная сторона любви. Я прожил с ней по соседству почти всю жизнь и отмеривал ее другим – в этом было мое ремесло. Но что же мне рассказать моей девушке в это холодное ветреное утро, здесь, в «Гритти-палас»? "

– О чем бы тебе рассказать, дочка? – спросил он ее.

– Обо всем.

– Ладно, – сказал полковник. – Тогда слушай.