Собачьи следы

У входа в метро вечно встречаешь бездомных собак. Они там валяются, дрыхнут. Какие-то добрые люди приносят им еду. Всегда хотел стать собакой или кошкой, чтобы так вот спать где попало. Жить, как попало. Свободно. Когда нет границ, а, может, только иногда препятствия, которые преодолеваешь и живёшь дальше. Есть в этом свой паркур. А у нас он свой.

Летишь вперёд головой, выставил перед собой руки-лапы по-кошачьи. Тут обязательно волосы взовьются или ёжик охладит встречным воздухом. Смотря как подстригся. Стукнешь ладонями о поверхность препятствия и выдашь звук. Он разный бывает, смотря какое время и место, но скорее всего, вызовет внимание окружающих, если таковые имеются. Потом согнёшься в спине, ноги подожмёшь к груди. Тут должно плечи потянуть к полу. Но это дело техники, оно тянуть так и будет, только ноги быстрей лица на землю успевают. По инерции перескакиваешь препятствие. Мысочки тянешь, и смягчается приземление. Прохожие отворачиваются, идут себе, ничего такого. Хотя, смотря где, опять же.

В паркуре это называется «monkey». Через старые турникеты в метро – самое то. Старые – это те, что без стеклянного заслона. На Савёловской они и есть.

Так вот, пролетаю я над турникетом и боковым зрением секу опасности, что таятся вокруг. Звук на турникете получается, как металлом о металл, например, если крышку канализационного люка захлопнуть. И тут вижу – некий парень, излучает собой, что ни на есть, сейчашнюю опасность. Повернулся к нам анфас, обнаружив красную повязку, как у Моргунова в «Операции Ы». Стоял, подпирал стенку, как будто отдыхал, а сам…

Ну, а мы что... лёгкие мишени. Да и Семён ко всему прочему допускает ошибку. Его турникет срабатывает, взвизгнув колокольчиками. Ноги цепляют выскочившие клыки, но всё же успевают смягчить падение, а тело несётся дальше. Кувырок через плечо. Порывистое движение дружинника: «Эй, давай сюда!»

Он хватает Семёна за локоть и дёргает в сторону какой-то двери. Что там – неизвестно. Подскакиваю, отталкиваю дружинника. Бросаемся с Семёном к ближайшему эскалатору, и… давай же! Вдогонку тупой смех. Эскалатор не двигается. А значит 52 метра по диагонали вглубь, бегом. В конце ноги становятся чужими, в глазах рябит от жёлтых полосок на ступеньках. В расширенные ноздри ударяет машинный запах метро.

Смеёмся:

- Спасибо, – выдыхаю, – как раз хотел пробежаться-размяться для танцев.

- Да пошёл ты!

Смеёмся. Заходим в вагон. У меня пот по лбу, снимаю куртку. А Семён только шапку, или даже не снимает. Нам по прямой до Тульской, и в вагоне полно сидячих мест. Садимся, гудение в ногах должно пройти через пару остановок.

Склоняюсь над ухом Семёна:

- Ну и как тебе та, в чёрном пальто? На шее засос, – и в таком же духе семь остановок. Смеёмся. Семён то и дело облизывает губы или утирает их большим и указательным пальцами. Он так всегда, когда что-нибудь неловкое. Ветер в форточку холодит вспотевшую голову.

А на улице, считай, ночь. Стемнело, то есть. На Тульской людей раз в сто меньше, чем на Совке. Ну, или раз в десять по крайней мере. Идти недалеко. Да мы и были здесь однажды. Дорогу знаем.

Навстречу пара девчонок в юбках. Холод собачий, а они в коротких юбках, накрашенные, хорошенькие. Страдают, чтобы такие, как мы подкатывали. А в голову ничего не лезет, только желание познакомиться и тупой щенячий страх. Проходят мимо и ничего не получают от нас кроме растерянных улыбок. Или, может даже, всего одну растерянную улыбку. Достаю мобильник, чтобы спрятать глаза.

Миновав, говорю:

- Вот если б мы с тобой сейчас бухие были, то обязательно придумали бы, как к тем девкам подкатить.

Семён лыбится, облизывает или утирает губы. Молчит.

Я иногда думаю, что зря перестал с панками тусоваться, бросил пивко потягивать по подъездам, слоняться бездомным псом. Зачем-то занялся акробатикой, паркуром. Ума мне это точно не прибавило. Уверенней тоже не стал. А если б продолжал бухать – глядишь, прилетела бы залётная синица. Беда какая-то с этим.

Дождь накрапывает. На улице почти мороз, а он всё накрапывает, жесть. Хорошо, что до клуба пять шагов.

Подходим. Очередь. Охранники с огромными мордами, все в чёрном. Либо уголовники, либо менты бывшие. Цепные псы.

Вдоль очереди идёт металлическая перекладина. Обходим и встаём в конец. Двигаемся по чайной ложке. Давайте же быстрей, уважаемые! Надеваем шапки. Дождь мерно крапает. Холодно до тошноты.

Семён злится:

- Вот бесит. Почему нельзя сигануть через эту перекладину прямо за спинами у охранников, и в два шага перескочить все ступеньки до входа. Смысл тренировок, если их не применишь на практике?

- Да заткнись. И так всё бесит.

Молчим минуту, отращиваем за спиной хвост очереди. И уже не так обидно. Говорю:

- Я сам о том же думаю постоянно.

Семён поворачивает непонимающее лицо. Он уже забыл, о чем мы говорили. Хотел спросить, но вдруг слышим запах сигарет. Кто-то закурил в очереди. Семён всегда злится от этого запаха. Но вдруг смеётся:

- Блин, вот мы стоим, как лохи, ничего не делаем, ждём просто. А там люди не просто стоят, они курят! Делом заняты.

То есть, наоборот, Семён обычно шутит над курягами, а в этот раз почему-то разозлился. Но, наконец, наша очередь. Спрашивают паспорта. Достаю, показываю. А у Семёна ксерокопия. Меня пропускают, взбегаю сразу к входу, и слышу, что его не пускают. Сбегаю обратно:

- Мы вместе. Можно нас вместе пустить?

- Нет, у него нет паспорта.

Или всё-таки не так. Это Семён взбежал и вернулся по лестнице и говорит охраннику:

- Ему 19 лет.

- Да дело даже не в паспорте.

А я достаю 50 рублей из кармана и прошу:

- Пропустите, пожалуйста!

Охранник выше меня на полголовы и на голову выше Семёна. Он сгибает колени и опирается о них ладонями:

- Нет, ребят. Гуляйте, – губами шевелит так, как показывают в фильмах про войну, где из-за шума боя приходится чеканить каждое слово. В общем, пёс лязгнул цепью, ощерился, зарычал.

Всё понятно. Облом. Плетёмся под дождём, навстречу снова девчонки, ещё и ещё, все в клуб. И куда те первые шли интересно? Надо было с ними знакомиться, ведь с этими уже без шансов, они на клуб настроены. Идём-молчим.

Подходим к метро, и оказывается, что метро закрыто уже. И я тут начинаю думать, что, наверно, нас всё-таки впустили в тот клуб, и просто нам там совсем не понравилось. Поэтому и припёрлись к метро посреди ночи, а не дождались утра. Семён бурчит:

- В какую сторону север-то? Пешком придётся…

А я вдруг чувствую, что как будто пьян, потому что вообще не знаю, как сориентироваться тут. Да и вообще качает всего. Но всё же решаю:

- Надо на шоссе посмотреть указатели.

И мы идём вдоль шоссе, а до ближайшего указателя, наверно, километр. И дождь бьёт прямо по глазам, потому что ветер ещё ледяной поднялся. И выхлопными газами так воздух заволокло, что не продохнуть. И слёзы из глаз от всей этой жести.

А когда доходим до указателя мокрые, как собаки, то становится понятно, что зря шли километр до него, потому что на нём написано: «Варшавское шоссе», а это-то вообще никак не юг, точнее как раз таки самый, что ни на есть юг, а не север. Плетёмся обратно вдоль шоссе, которое, если на юг, то становится Варшавским, а здесь это, оказывается, Люсиновская улица. Примерно в ста метрах от дороги видно двор жилого дома с лавочками. Какой-то нестройный парнишка примерно нашего возраста окликает оттуда пьяным лаем, неуверенно добирается до нас и спрашивает покурить. От него разит перегаром и табачищем. Идём дальше, а я на мгновение представляю себя пьяным на лавке под дождём, смотрящим на спины двух парней, что не поделились сигаретой. Гады.

Идём-идём, и долго никаких прохожих. Только машины пролетают. Времени три ночи и мороз, как зимой. Дождь уже стал снегом. Мы все мокрые, хоть зубами стучи. А идти километров десять, потому что нам надо до Савёловской, а там сядем на электричку и домой. Электрички раньше, чем метро начинают ходить. И пока дойдём – уже начнут. Можно поймать попутку, но тогда придётся на вокзале сидеть-ждать. Вот и идём. Заодно дорогу узнаем, ведь интересно и бесплатно. Точнее, в первую очередь – бесплатно. Идём поэтому.

В какой-то момент видим, что через дорогу горит жёлтая «М». Берём и перебегаем полдороги, я сигаю манки через разделительный забор, а Семён перекидывает ноги по одной, отстал. Наверно после турникета боязнь. Жду его на этой стороне, машины поехали. Рядом останавливается чёрный BMW, кажется, новый совсем. А Семён всё ждёт, когда движение закончится. Наконец перебегает. Из BMW выходят двое мужиков. Стою, смотрю. А они и не заметили нас даже, разговаривают. Семён тоже на них не обратил внимания, подходит-говорит:

- На клубе сэкономили, можно хоть пожрать по-человечески, – и ржёт, мокрый весь, волосы блестят.

А я молчу и смотрю на мужиков этих с BMW. Почему-то прилип к ним, наблюдаю. Они разговаривают, опершись о бампер машины. Один с длинными волосами в модном сером костюме при галстуке, он чуть выше второго. А второй невысокий, но здоровый, одет по-спортивному, одежда обтягивает бицепсы, на шее блестит золотая цепь. Если бы шёл дождь, то я бы ничего не разобрал, но снег и мне кое-что слышно из их разговора:

- От таких людей, как Толя надо подальше держаться. Ты всё хочешь быть ему наставником, но это до той поры пока он тебя прилюдно не выставит дураком. С такими придурками вообще… – губы здорового шевелятся, но машины снова гонят, и не слышно о чём он.

Оба по-волчьи спокойно-мрачные. Высокий слушает-слушает, наконец, качает головой и говорит, когда машины как раз затухли:

- Да просто он хочет нравиться всем. Он же ребёнок просто. Как можно бояться, что он кого-то дураком выставит? Если только перед детьми выставит. Ты вот сам… – опять машины. Мне надоедает. Говорю Семёну:

- Погнали, – идём к жёлтой «М», я улыбаюсь и спрашиваю, – видел мужиков? Они там говорят про Толю какого-то. Прикинь, про Толю. Причём, как будто про нашего Толяна. Те же проблемы. Этот тип ведёт себя, как и наш Толя. Я даже подумал, что эти мужики вообще как будто мы в будущем, лет через десять. Только богатые. Откуда бабки… молодые ведь. Не понимаю, как можно к тридцати на новую BMW заработать…

Семён молчит. Мы встаём в очередь. Работает только одно окошко на улице. Внутрь не зайдёшь, не погреешься. Но впереди всего два или три человека. Семён говорит:

- Да, видел их. У них бэха с номером по первым трём буквам моей фамилии. Сам представил себя на месте качка. Только в паркуре вроде так не раскачаешься.

- Ну, там видно будет. Дэвид Бэлль более-менее, бодрый мужчина.

Семён кивает:

- Всегда хотел себе такую бэху с такими номерами.

Рядом останавливается чёрный BMW. С пассажирского сиденья выходит высокий с длинными волосами. Не захлопнув, обращается в салон:

- Семён, тебе коктейль только?

- Себе возьми Тольку, мне оставь Таньку.

- Ясно, качки-дурачки, – закрывает дверь, щёлкает зажигалкой или чиркает спичкой, закуривает, пахнет каким-то ароматным табаком. Становится следом за нами или через одного.

Наша очередь, берём по бургеру. Уходим. Говорю:

- Нет, курить я не стану, пожалуй.

- Наркоманом станешь.

- Ты быстрее, в армии своей. А пока будешь там – я вообще двойное заднее научусь с места делать.

Смеёмся. Жуём. Семён облизывает или утирает масленые губы. Думаю, что если б питьё и курево были верным путём к богатству, то курил бы и пил. Сразу ведь не сопьёшься. А так – не вижу смысла. Хотя, где он есть вообще, смысл? В богатстве?

С моста через Москву-реку видно Кремль. Я от кого-то слышал, что все москвичи говорят: «Москварика», «в Москварику». В одно слово. Получается, что я не москвич совсем.

Кругом огни, и снегопад искрит в электрическом свете. Река пахнет холодом, скоро затянет льдом. Спускаясь по ступенькам, скачу через две, как весёлый пёс. Семён почему-то тащится медленно. Жду внизу, покачиваясь. Кричу:

- В паркуре жирных не уважают. Шевелись, солдат! – крик, как у алкаша громкий, но едва перебивает шум машин и реки.

Семёну в армию со дня на день. Улыбается по-грустному как-то. Прыгает через последние три или четыре ступеньки. Орёт:

- В армии буду гасить таких, как ты, если кто меня жирным посмеет величать.

- Ну-ну… первый погаснешь.

Снова идти вдоль шоссе. Почти никого нет. Навстречу вдалеке ковыляет пожилая женщина. Вглядываюсь, а Семён мне тихо:

- Что за…

Он то ли матерится, то ли обрывает на полфразы.

Вдоль дороги насыпало снегу. На асфальте он тает, а на земле почему-то нет. И по свежему насту идёт навстречу нам полная женщина в белой вуали и шляпке с розочкой. В руке она держит маленькую потрёпанную сумочку, а ковыляет, потому что одна нога пластмассовая. Это видно из-под короткого чёрного пальто.

Мы проплываем мимо. Никто из нас не оборачивается. На снегу круглый оттиск протеза перемежается со следом сапога на каблуке.

Я сипло:

- Мы же оба её видели?

Семён кивает. И мы наконец решаемся обернуться. Ковыляющий силуэт уже вдалеке и трудно теперь быть уверенным в том, что видели на самом деле. Чувствую, что вибрирует бедро – мобильник. Забиваю на него, говорю:

- Давай договоримся, что никому не будем рассказывать об этой ночи, – говорю и смотрю себе на ботинки. Оба идут по снегу, а в голове пластмассовая нога без ступни, будто снятая с манекена.

- О том, что меня какое-то быдло выставило за дверь мокнуть, как щенка? А я, блин, навострился с утра раннего во все концы трубить...

- Понятно. Ну, ты известный трубач. Может, тогда лет через пять? В компании близких знакомых. За чаем.

- Да пошёл ты!

Смеёмся. Вижу, как Семён тянет руку к губам, но потом утирает нос. Замечает мой взгляд:

- Погода собачья!

Холодно и из носа течёт во всю мощь. Сморкаюсь в платок. То снег, то дождь. То нога, то протез… и даже самому ковылять хочется.

Ночью Садовое кольцо не так уж и бежит. Перебегаем на красный, петляя как запуганные дворняги. На последней полосе скрежещет тормозами серебристый Land Cruiser. Огромная тачка. Стараемся идти дальше, как ни в чем не бывало. Он затормозил не оттого, что мы чуть не попали под колёса, а оттого, что хочет поучить щенков жизни. Не лезли мы под колёса, ну хоть убей… Идём. Но «он» окликает нас:

- Куда торопимся так? Эй!

Так себе оклик. На такой, пожалуй, оборачиваться не стоит. Идём. Но «он» так настойчив… господи. Повернул за нами и медленно следует. Слышу:

- О-па! Ну, садитесь, господа-бандиты, – голос тут же приобретает знакомость, ту, что слышишь часто и слушаешь с нервозностью. Поворачиваюсь – Рыба. Это по фамилии такое прозвище. Мой директор.

Ну, шок, что ещё? Смотрю на него, поджав хвост. Он исподлобья взирает в ответ, залысинами светит. Бурчу:

- Здрасти!

Щёлкаю передней дверью. Семён садится сзади посередине. Или всё-таки я… или, наверно, мы вместе садимся сзади. Рыба сразу трогает и заводит:

- Шастаете пешком в такое время. Смотрите, хвосты вам пообрывают. У меня в вашем возрасте уже была машина. Девятка красная. Единственная во дворе, папа купил. А вы наверно и не особо хотите. Нравится вон нервы трепать себе и другим.

Сижу-смотрю, как Рыба бесконечно шевелит губами, вздыхает глубоко, когда крутит рулём. А крутит постоянно, за окном огни так и мелькают. Ему 30 лет, отрастил солидный животик, и цену себе знает давно. Его мысли всё время на его языке. А не как у меня – «всё знаю, да сказать не могу». Потому и пробился, может, а может ещё что. Но говорит постоянно, и, главное, о себе:

- Примерно в твоём возрасте меня руководителем отдела назначили, и я вкалывал, как слон. Мне доверились! Понимаешь? А было всего-то 22 года! Вечно задерживался на работе и дома всё про работу думал. Во сне работал! Хоть и платили копейки, можно сказать. Я работал! Причём мог и не работать, родители обеспечили бы. Да и ты, наверно, тоже мог бы не работать…

- Я не мог бы, – говорю. Хотя, нет, наоборот, киваю, – Мог бы, конечно!

- Это даже лучше. Так вот, я вкалывал, как волк. И даже когда моему отцу делали операцию на сердце. Я не пошёл его навестить, потому что нужен был на работе. Это было очень важно! Понимаешь?

- Наверно… Ты, кстати, куда нас везёшь, Рыба?

Сказал и думаю, что зря так сказал вообще-то. Не Рыба он мне, а Генеральный директор. А потом смотрю – вообще что происходит-то? Рыба уже и лицом не Рыба, а на заднем – никого. За окном подъезд дома. Пригляделся – мой подъезд. И чувствую, что на бедре мобильник вибрирует. А рыба-не-рыба спрашивает меня не своим голосом:

- Ты, брат, что пил? У тебя курить есть?

- Есть… надо было больше, – помню, что ел мало. Как сигареты стрелял, сидя на мокрой лавке. А потом стошнило… прямо на лавку.

И подъезд с липкими кнопками домофона. Морозильник. Стою и не понимаю сколько меня и куда Семён подевался. А главное – не понимаю, как попасть домой. Накатывает абсолютное одиночество. Никогда ещё я не был так одинок и бессилен. Не в смысле без бабы, а вообще – один. Совсем. Из носа течёт так, что на губах уже солоно. И думаешь, что не важно, богат ты или беден. Без бабы, без тачки. Хрен с ним! Хочется выжить, не окоченеть, не сдохнуть, как собаке. И всё.

Всё же пустили нас в клуб. То есть меня пустили. Или не в клуб. Не поймёшь. Семён-то в армии уже год. Не дал бы мне столько пить. Пить и курить. Пить и курить. Сколько мне сейчас? Сколько ещё?

Под щекой твердо. Заснул на полу в подъезде. Хоть в своём. Бедро вибрирует. Вскакиваю, качает во все стороны. Не вибрирует, а затекло просто. Мобильника нет. Вообще нет. За окном по-прежнему ночь. Надо Семёна в армию съездить навестить, а то всё работа, да корпоративы. Так и спиться не скоро, то есть – не долго. Будешь, как собака у метро валяться, дрыхнуть. Окружённый свободой, мечтать о большом куске мяса. А какие-нибудь добрые люди будут бросать тебе деньги на еду.