Глава 11. После долгих уговоров Павлины Ольга наконец разрешила сыну бродить по улицам, на которых выросла.

После долгих уговоров Павлины Ольга наконец разрешила сыну бродить по улицам, на которых выросла.

– Если вы сами боитесь, – убеждала ее преданная служанка, – это еще не повод и сына дома запирать. Ему учиться нужно.

Сдавшись на уговоры, Ольга поставила только одно условие: эти прогулки должны остаться тайной для отца.

Для Димитрия наступили беззаботные дни. Вместе с ним и тремя девочками обычно ходили гулять и Элиас с Исааком. По улицам стайками ходило много ребят, так что на их маленькую компанию, шатающуюся по городу, оживленно болтающую и играющую в прятки, никто не оборачивался. У Димитрия всегда было с собой несколько монеток, а на них у уличного торговца можно было купить кулиорий – круглых булочек с кунжутом. Этого им хватало, чтобы насытиться на весь день, до возвращения домой.

Раза два они оказывались поблизости от одного из складов Комниноса и обходили его кружным путем. Часто на глаза им попадался большой особняк на берегу, который сейчас перестраивали. Леса еще не убрали, но стекла в окна были уже вставлены.

– Ты скоро будешь здесь жить? – спросила как‑ то Катерина.

Димитрий не ответил. Он безучастно смотрел на огромный дом с рифлеными колоннами и роскошным парадным крыльцом. С этим зданием его ничто не связывало. Его дом был на улице Ирини, и он со страхом ждал того дня, когда придется оттуда уехать и жить с отцом, которого он едва знал.

– А нам‑ то можно будет к тебе приходить? Не прогонят? – насмешливо спросила София.

Внешне София с Марией были совершенно одинаковые, но в остальном у них было мало общего. Мария заметила, что Димитрий покраснел от этого ехидного вопроса.

– Перестань, София.

– Может, твой отец нас и на порог не пустит – таких‑ то оборванцев в дырявых чулках?

– София!

Катерина видела, что Димитрию неловко, и решила, что пора сменить тему разговора.

– Идем, Димитрий, – сказала она и потянула его за руку. – Хватит тут стоять.

– А давайте поищем какой‑ нибудь новый путь домой, – предложила Мария.

Они свернули на узкую улочку, ведущую на север от моря, и шли все в гору и в гору, пока она не пересеклась с другой, большой улицей. Перешли ее, оглядываясь по сторонам, чтобы не попасть под какой‑ нибудь из дребезжащих трамваев, которые как раз катили навстречу друг другу.

– Где это мы? – робко спросила Катерина минут через двадцать.

– А я знаю! А я знаю! – пропела София. – А я знаю, где мы!

– Ну, так где же? – спросила Мария.

– Мы… возле кладбища, – ответила сестра, оглядевшись вокруг и заметив, что они стоят напротив ворот большого городского некротафио.

– Идемте! Посмотрим…

– На что там смотреть? – возразила Мария.

– Как на что? Посмотрим, что там! – воскликнула София.

– Ты хочешь сказать – кто? – вмешался Димитрий.

– Ну да, наверное, – буркнула Мария: ее, как всегда, сердило, что такой маленький мальчик вечно ее поправляет с почти взрослой педантичностью.

Дети решительно вошли в железные ворота. Они были не одни в этой деревне мертвецов. Несколько женщин, убирающих могилы близких, подняли на ребят глаза и улыбнулись. Они работали так, словно занимались какими‑ то привычными делами по хозяйству, – мыли и чистили надгробия так же, как дома натирали ступеньки лестницы или отмывали до блеска окна, ставили цветы, словно на столик в кухне, сметали листья так же, как утром у себя на заднем дворе. Тут было несколько внушительных памятников – изваяния ушедших в натуральную величину, и в сумерках казалось, что они вот‑ вот оживут.

Катерина читала надписи и стихи, посвященные покойным, и заметила, что многие могилы совсем свежие. Она оглянулась на Марию:

– Как ты думаешь?..

– Нет, – твердо ответила Мария. – Я думаю, твоей мамы здесь нет.

София сидела на мраморной ступеньке в конце одной из «главных улиц» кладбища, которых тут было не меньше десятка. Она обнаружила семейство котят, живущих под плитой у входа в какой‑ то фамильный склеп, и один из них уже устроился у нее на коленях и мурлыкал. Мать котят, по всей видимости, куда‑ то исчезла. Димитрий с Элиасом неподалеку соревновались в меткости, кидая камешки в начерченный в пыли круг.

– Может, возьмем одного домой?

– Глупости, София, – сказала Мария. – Мало нам кошек на улице. Идем. Домой пора. Катерине тут, похоже, не нравится.

Хорошо, что можно было сослаться на Катерину. На самом деле им всем было не по себе в быстро сгущающихся сумерках – среди теней и призраков.

Евгения еще раз сходила в контору Комиссии по расселению беженцев. Та самая элегантная американка, что так помогла им несколько месяцев назад, была все еще здесь: распределяла пожертвования и давала советы нуждающимся.

– Как ваши девочки? – спросила она.

– Неужели вы нас помните?

Евгения даже не поверила. После них еще столько тысяч беженцев приехало в Салоники, и почти все они прошли через эту контору.

– Конечно. Вы, девочки‑ двойняшки и еще малышка. Каждая семья чем‑ то запоминается, не тем, так другим. А у вас еще и близнецы, как тут не запомнить. А младшая ведь не ваша дочь, да?

– Не моя, – ответила Евгения. – Я, собственно, потому и пришла. Мы все ищем ее мать и сестру.

– Можно понять, – улыбнулась американка. – Кое‑ какие записи велись, да. Но лучше всего вам начать с ближайших лагерей беженцев.

– Но она же уехала в Афины!

– Это малышка так считает, но на самом деле совершенно не исключено, что ее корабль ушел в Салоники. Мне кажется, стоит для начала проверить здесь.

Вокруг города было несколько лагерей беженцев, и там расположилось более ста тысяч человек. Обещанные новые дома предстояло еще построить. Конечно, ехать туда нужно было вместе с Катериной, чтобы та могла опознать мать, и на следующий же день они отправились на автобусе за город и приступили к поискам.

Жилища в лагере представляли собой странное зрелище. Пустые расплющенные жестяные канистры из‑ под керосина служили стенами, разломанные дорожные чемоданы пущены на рамы. Все это были временные постройки, однако в них чувствовалось что‑ то постоянное. Это было видно хотя бы по горшкам с цветами, стоявшим у дверей. Просунув голову внутрь одной из времянок, Евгения увидела чисто выметенный земляной пол и обычную обстановку простого дома Малой Азии – тяжелые плетеные одеяла вместо матрасов, икона святого на стене.

Много часов подряд они ходили по рядам этих серебристых домиков, снова и снова спрашивая об одном и том же. Случалось изредка, что кто‑ то как будто даже припоминал это имя. Один старик долго чесал в затылке, словно надеялся выскрести оттуда какие‑ то важные сведения. Одна женщина скрестила руки на груди и отшатнулась, словно вдруг что‑ то вспомнила. Оба раза Катерина воодушевлялась – и тут же сникала, когда оказывалось, что никто ничего не знает. Все остальные сразу же качали головами, или пожимали плечами, или вообще не слышали вопроса: они были слишком подавлены своими несчастьями, чтобы заинтересоваться чьими‑ то пропавшими родственниками.

Евгения всегда начинала с того, что спрашивала людей, не знают ли они кого‑ нибудь из Смирны. Многие из тех, кого они встречали, были похожи на уроженцев Черноморского побережья, Евгения даже встретила кое‑ кого из Трабзона. Тут были и слезы, и улыбки, и короткий обмен воспоминаниями о Малой Азии, но фамилия Катерины не оказалась знакома никому. Ни единому человеку.

Через несколько дней хождения по лагерю у Евгении не осталось иллюзий по поводу того, не лучше ли им было бы здесь, среди других беженцев. Она поняла, что им выпала невероятная удача в тот день, когда их поселили на улице Ирини. По сравнению с картинами нищеты и убожества, которые они видели в этом лагере, Митилини казался цивилизованным местом, и Евгения вернулась домой, в старый город, переполненная неожиданной благодарностью судьбе за то, что у них есть своя собственная дверь.

Все было за то, что Катерина, пожалуй, права, и ее мать с сестрой – в Афинах. Американка сказала Евгении, что там тоже сотни тысяч беженцев, и у многих еще нет постоянных адресов, но она постарается чем‑ нибудь помочь. А пока Евгения заверила Катерину, что они не отступятся от поисков. На следующей неделе женщина с девочкой отправились в другие лагеря, подальше.

В желающих присмотреть за Марией и Софией недостатка не было. То они ходили обедать к Ольге с Димитрием, то кирия Морено приглашала их к себе и угощала совсем другой едой. Саул Морено обычно приходил с работы в пять часов, и они все усаживались плечом к плечу вокруг стола на кухне, а маленькая бабушка, иногда одетая в свой меховой жакет, тихонько жевала что‑ то в углу. Беспорядок тут был какой‑ то уютный, а еда еще лучше.

Когда совершенно вымотанные Евгения с Катериной вернулись после своих безуспешных поисков, в доме не было никакой еды. И в течение нескольких дней Морено звали их к себе обедать. И Евгении, и девочкам нравилась атмосфера этого дома, и бабушка в своем традиционном наряде, и обрывки стихов на ладино.

Саул Морено рад был публике и с удовольствием пересказывал истории о переселении евреев из Испании. В один из вечеров он особенно проникся грустью по тем временам, которых не застал, но наследием которых не переставал восхищаться. Он потихоньку признался Евгении, что двадцатый век пока не стал для них золотым и что до 1912 года, пока город еще входил в Османскую империю, им жилось лучше. Мусульманские правители относились к евреям с большей терпимостью, чем православные греки, которые сделали официальным выходным воскресенье, пренебрегая важностью Шаббата.

Дети уже болтали ногами, покашливали и ерзали на стульях, заскучав от этих разглагольствований.

– Я не говорю, что сейчас плохо живется, – продолжал Саул, наклоняясь к Евгении. – Но все‑ таки не то, что было до пожара. А потом еще все мусульмане уехали, как вам известно. Это тоже был не подарок. После всех этих перемен мы остались в меньшинстве, а это, разумеется, породило новые сложности.

– Ну, будет, дорогой, не расстраивайся. – Кирия Морено погладила мужа по плечу. – И сейчас все не так уж плохо. Не стоит донимать бедную Евгению такими скучными разговорами.

Элиас подавил зевок и тут же получил тычок под ребра от старшего брата.

– Мне совсем не скучно, – возразила Евгения. – Когда знаешь, что мы не первые приехали сюда, не имея крыши над головой, становится легче.

– Вы определенно не первые. Может быть, и у вас будет свой золотой век, как у нас был.

– Сомневаюсь, – сказала Евгения. – Но и сейчас жить можно. Вот если бы еще хоть к кому‑ нибудь вернулись мужья…

Пока Евгении не было дома, там накопилось дел. Вымыв полы, она принялась за самую трудную работу – стирку постельного белья. Сообразив, что это прекрасный случай устроить возню и поколотить друг друга мокрыми тряпками, Мария с Софией охотно взялись выкручивать огромные белые хлопковые простыни. Катерина же потом помогала Евгении их развешивать. Когда работа была закончена, они вернулись в дом.

– Катерина, – сказала Евгения, – давай напишем письмо твоей маме? Та американская леди обещала помочь его доставить.

Простыни, вывешенные на балконе, сохли на свежем воздухе.

За много миль от них, в Афинах, мама Катерины тоже развешивала белье. В обитом изнутри плюшем здании Афинского оперного театра она пристраивала влажную блузку на барьер балкона.

Беженцев разбросали по всей столице: разместили в школах, театрах, церквях – повсюду, где можно было найти место для детей и взрослых, пристроить какие‑ никакие пожитки и переночевать.

Оперный театр был последним зданием, чьи двери распахнулись для беженцев. По ночам люди спали рядами на твердой покатой сцене или поперек скрипучих бархатных кресел в партере. Большим семьям предоставили в качестве временного жилья бельэтаж. Весь театр им завидовал – там было больше уединения, да еще и ковры на полу.

Когда‑ то прекрасное здание теперь походило на мусорную свалку, и запах там стоял как из открытой канализации. Водопровода не было, а когда кто‑ нибудь пытался развести костер, чтобы приготовить поесть, к отвратительной смеси запахов добавлялась еще и вонь тлеющего бархата.

Зении с малышкой отвели место в бельэтаже вместе с другими матерями с младенцами. Там же оказалось несколько ее соседок из Смирны. Они не разлучались с самого дня побега. Эти женщины расспрашивали Зению о том, как она потеряла дочь, заверяли, что они непременно найдут друг друга, обещали помогать ей всеми силами. Но ей было трудно забыть, что эти самые люди не выпустили ее из лодки, когда она поняла, что Катерины с ней нет. Женщина до сих пор недоумевала, зачем послушалась их тогда. Простить такое было трудно, и горечь на душе не проходила.

За эти месяцы Зения поняла, почему все так беспокоились, что лодка перевернется. Они боялись не за себя. Эти люди успели спасти мощи и несколько икон из их церкви в Смирне и с тех самых пор планировали построить новую церковь и принести в нее частицу старой. Бесценные осколки прежней жизни лежали тогда на дне лодки, и беглецы никак не могли допустить, чтобы кто‑ то помешал их спасти. Только поэтому они и встали между Зенией и Катериной.

Зения старалась выкинуть эти мысли из головы. Она тосковала по убитому мужу и пропавшей дочери и каждый день уходила из шумного и грязного Оперного театра в ближайшую церковь. Она целовала стеклянный экран, стоявший между ней и иконой Панагии, и думала, сколько же отпечатков губ на этом стекле – ее. Каждый день она просила об одном: открыть ей правду. И горевала, даже не зная, жива ее любимая дочь или нет.

Удалось ли Катерине спастись от жестокой мести турецких солдат? Зении нужно было только одно: «да» или «нет». Слухи о массовых изнасилованиях и отрезанных головах быстро расползлись за пределы Смирны. Она хотела только знать, жив ее ребенок или умер, каким бы страшным ни был ответ.

Поговаривали о новых домах для обитателей Оперного театра, и эти вести вызвали радостное волнение. Зения мечтала, что в новом доме будет камин, туалет на улице, стол и стулья, кроватка для малышки и диванчик для Катерины. Словно для того, чтобы подстегнуть ее фантазии, одна из соседок по бельэтажу рассказала, что есть люди, которые могут помочь ей разыскать дочь.

– Может быть, им удастся найти ее и передать письмо. Возьми да напиши, посмотрим, что из этого выйдет. Хуже ведь не будет, правда?

На следующий день Зения отыскала дорогу в Комиссию по расселению беженцев.

– Моя девочка еще маленькая и читать толком не умеет, – объяснила она женщине, сидевшей за столом, – но, может быть, кто‑ нибудь где‑ нибудь увидит ее имя и догадается…

– Да, – сказала женщина и повторила слова Зении с сильным французским акцентом: – Может быть, кто‑ нибудь где‑ нибудь догадается…

Она равнодушно взглянула на письмо и бросила его в стопку на столе.

«Катерине Сарафоглу, – было написано на конверте. – Из Смирны».

Зения мало надеялась, что письмо дойдет до адресата, но что еще она могла сделать? Это было все равно что выпустить наугад стрелу в темноту.