Научные теории

Русские неоязычники черпают информацию и из современных научных концепций, связанных с разработкой индоевропейской проблематики. Наиболее популярными в последние полвека были три теории о прародине индоевропейцев и их связях с известными археологическими культурами. В 1950‑ х гг. особенно популярной была гипотеза о балканской, или дунайской, прародине, которую тогда отстаивал Б. В. Горнунг (Горнунг 1964) и которой придерживался И. М. Дьяконов (Дьяконов 1982. См. также: Трубачев 1991: 34–35, 65; 1997). К концу жизни Дьяконов несколько откорректировал свою идею, исходя из того, что в древности массовые миграции были исключением и много чаще происходила смена языка. Он признавал фактор миграции, но полагал, что речь шла о переселении очень небольших групп. Именно с этой точки зрения он и рассматривал вопрос о роли Малой Азии в формировании индоевропейской общности. Он продолжал утверждать, что никаких протоиндоевропейцев на Ближнем Востоке никогда не было, но допускал трактовку древнейших носителей производящего хозяйства, переселявшихся из Малой Азии на Балканы как «пре‑ праиндоевропейцев». Прародину же индоевропейцев Дьяконов по‑ прежнему помещал на Балканах и в Подунавье (Дьяконов 1989: 9 – 14).

В 1960 – 1970‑ х гг. большинство советских археологов полагали, что формирование праиндоевропейской общности происходило в прикаспийско‑ причерноморских степях, откуда их отдельные группы и расселялись по соседним регионам в течение бронзового века. На Западе эту теорию отстаивали М. Гимбутас и ее школа (Gimbutas 1977; 1985)[90].

Во второй половине 1970‑ х гг. советские лингвисты В. В. Иванов и Т. В. Гамкрелидзе выступили с идеей о том, что прародина индоевропейцев лежала где‑ то на востоке Малой Азии, предположительно на Армянском нагорье (Гамкрелидзе, Иванов 1984)[91]. В этом их поддержал археолог В. А. Сафронов, поместивший древнейшую прародину индоевропейцев в Центральной Анатолии и связавший их предков с создателями знаменитого Чатал‑ Гуюка (Сафронов 1989: 40–44). Челябинский археолог С. А. Григорьев, разделяя подход В. В. Иванова, попытался проиллюстрировать это на археологическом материале. Однако, полемизируя с Сафроновым, он резко сузил границы предполагаемой индоевропейской прародины до узкого коридора между Северной Сирией и Юго‑ Восточной Турцией (Григорьев 1999: 304).

Особняком выступает Л. С. Клейн, вслед за некоторыми немецкими и скандинавскими авторами помещающий прародину в Центральной Европе и объясняющий индоевропейский феномен переходом к подвижному скотоводству (Клейн 1974; 2007; 2010; 2013б: 447–463). Сегодня этот подход мало кто разделяет, кроме его ученика А. М. Буровского, ставшего писателем (Буровский 2007: 271–272). Впрочем, недавно известный лингвист В. А. Дыбо высказался в пользу северо‑ западного центра (Дыбо 2013).

Справедливо критикуя построения лингвистов, Н. Я. Мерперт и Е. Н. Черных пытались сопоставлять праиндоевропейскую общность с выделенной ими циркумпонтийской историко‑ культурной провинцией второй половины 4‑ го тыс. до н. э., включавшей как пре‑ имущественно земледельческие, так и преимущественно скотоводческие общности, распространенные от Балкан до Кавказа. При этом Мерперту эта общность виделась в виде «языкового союза». Вместе с тем оба исследователя подчеркивали и условность таких сопоставлений, связанную с противоречивостью скудных источников, которыми вынуждены оперировать специалисты (Мерперт 1984: 242–244; 1988; Черных 1988).

Впрочем, В. В. Иванова это не обескуражило, и он продолжал отстаивать мнение о юго‑ восточноанатолийско‑ северосирийской прародине, где, как он полагал, могла обитать «индоевропейская конфедерация» до своего распада где‑ то в 5‑ м тыс. до н. э. В такой локализации прародины его убеждали данные о контактах праиндоевропейского с картвельским, северокавказскими, западносемитским и даже древнеегипетским (или афроазиатским) языками (Иванов 2004: 43–46; Гамкрелидзе, Иванов 2013).

Ситуация с выявлением прародины по разным причинам достаточно запутанна. Сафронов, например, вслед за лингвистом Н. Д. Андреевым (Андреев 1986) писал не об одной‑ единственной, а о трех прародинах – ранней (в Малой Азии), второй (на Балканах) и поздней (в Центральной Европе) (Сафронов 1989). Остается много неясностей и с маршрутами миграций различных индоевропейских групп. Это особенно ярко проявляется в отношении индоиранцев. Те специалисты, которые связывают основной очаг ранней эволюции индоевропейского массива с причерноморско‑ прикаспийскими степями, рисуют путь предков индоиранцев из приволжских степей в Заволжье и на Южный Урал, где эта общность и распалась. Согласно этим представлениям, затем индоарии двинулись на юг, в конечном итоге достигнув Южной Азии, а иранцы стали расселяться по степному поясу, после чего часть их тоже направилась на юг и осела на Среднем Востоке. Эту гипотезу в течение многих лет отстаивала известный археолог Е. Е. Кузьмина (Кузьмина 1994; 2008). Того же мнения придерживался и историк Э. А. Грантовский с тем лишь уточнением, что, по его мнению, расселение иранцев на юг шло двумя путями – как через Среднюю Азию, так и через Кавказ (Грантовский 1998; 2007. См. также: Mallory 1989). Этой концепции противостояла достаточно экстравагантная точка зрения археолога И. Н. Хлопина, связывавшего формирование индоиранцев с районом Юго‑ Восточного Прикаспия, где их предки якобы обитали тысячелетиями и откуда в эпоху бронзы шло их расселение как на север, так и на юго‑ восток (Хлопин 1989: 222–223; 1994). Однако эта гипотеза не нашла сторонников.

Следует заметить, что сегодня, основываясь на лингвистических данных, ученые понимают под «ариями» вовсе не всех индоевропейцев, а лишь ту восточную их часть, которая когда‑ то распалась на нуристанскую и индоиранскую ветви, причем затем последняя в свою очередь разделилась на индоарийскую, дардскую и иранскую ветви (Грантовский 2007: 17). Ни славяне, ни германцы в эту общность никогда не входили. По наиболее аргументированной гипотезе, прародина этих ариев располагалась в степях к северу от Черного моря между Уралом и Днепром, откуда они и двигались на восток и юг в течение 2‑ го тыс. до н. э. (Грантовский 1998: 82, 98; Клейн 2010). Правда, в соответствии со своей гипотезой В. В. Иванов рисует южный путь расселения индоариев с Ближнего Востока на восток и доказывает, что Средняя Азия к этому никакого отношения не имела (Иванов 2004: 56–57). А вот соглашавшийся с ним во многом другом С. А. Григорьев сохранил верность традиционной для отечественных археологов версии об индоиранской принадлежности степных культур эпохи энеолита и бронзы (Григорьев 1999: 326). Со своей стороны Е. Е. Кузьмина скептически относилась к лингвистической гипотезе Иванова и связывала колыбель индоевропейцев со степной зоной Евразии (Кузьмина 2004: 131–134).

Кроме того, как бы много археологи ни писали о миграциях, следует иметь в виду, что язык нередко (а в первобытности, видимо, достаточно часто) распространялся путем передачи от одних групп к другим – миграция при этом могла играть лишь второстепенную роль (Дьяконов 1984: 16–18). Вот почему носители одного и того же языка могли существенно отличаться по своим физическим и генетическим особенностям. Или, напротив, носители одного генотипа оказывались в совершенно разных лингвистических группах. Поэтому некоторым лингвистам определение какой‑ либо «узкой прародины» вообще кажется сомнительным занятием (см., напр.: Сухачев 1994: 124). Все это, разумеется, усложняет картину, и проблема происхождения, прародины и миграций праиндоевропейцев до сих пор не решена (Demoule 2014).

Но людей далеких от науки такие сложности и разногласия не смущают, и, возрождая давно отброшенные подходы второй половины XIX в., они смело отождествляют индоевропейцев с «арийцами», понимая под ними «белую расу». Далее мы увидим, что в своих построениях Скурлатов опирался на теорию о прикаспийско‑ причерноморской прародине, писавшие позже его Щербаков и Петухов следовали разработкам Иванова и Гамкрелидзе, а Безверхий и Гриневич вновь вернулись к идее балканской прародины. Следует лишь отметить, что ученые строго различают западный ареал оседлых земледельцев (от Балкан до Поднепровья) и восточный степной ареал подвижных скотоводов, – эти ареалы были связаны с совершенно разными лингвокультурными мирами. Иными словами, если специалисты идентифицировали индоевропейцев со степными культурами, то западных земледельцев, включая и трипольцев, им приходилось относить к совершенно иной общности (Старая Европа, по Гимбутас). Если же они настаивали на балканской прародине, то перед ними вставала трудная проблема лингвокультурной принадлежности населения степной бронзы. Более сложная картина рисовалась сторонниками идеи о малоазийской прародине, которые реконструировали множество различных направлений расселения древних индоевропейцев, соответственно менявших свой образ жизни и культуру[92]. Не оправдалась гипотеза о «всадниках» эпохи энеолита, так понравившаяся когда‑ то Скурлатову. Сегодня твердо установлено, что всадничество появилось в степях не ранее последней четверти 2‑ го тыс. до н. э. (Кузьмина 2004: 129–130).

Однако наших неоязычников все эти сложности мало волнуют. Для них нет большой разницы между балканскими культурами и трипольем, с одной стороны, и степными культурами, с другой. Если, по Гимбутас, сдвиг земледельческого населения из Балкано‑ Карпатского региона в Эгеиду и на Крит означал отступление обитателей Старой Европы перед лицом индоевропейской экспансии, то для Гриневича и Безверхого речь шла исключительно об индоевропейском, точнее, «славяно‑ русском» расселении. Рассматривающиеся в настоящем исследовании националистические версии далекого прошлого фактически отождествляют индоевропейцев («арийцев») со «славяно‑ русами». Более того, других народов (не только неиндоевропейских, но и индоевропейских и даже славянских, не принадлежащих к русскому ареалу) эти версии, как правило, попросту не признают. Правда, исключение представляют, во‑ первых, народы черной и желтой рас и, во‑ вторых, семиты, играющие очень важную смысловую роль во всех этих построениях.

Большую роль в сложении современного русского неоязыческого мировоззрения сыграли работы академика Б. А. Рыбакова, где, во‑ первых, делалась попытка реконструкции и систематизации славянских языческих представлений и ритуалов как в древнейшую эпоху, так и во времена Киевской Руси (Рыбаков 1981; 1987), а во‑ вторых, рисовалась многотысячелетняя история первобытных славян, начиная по меньшей мере с бронзового века, если не раньше. Обобщая колоссальные археологические, фольклорные и исторические материалы, Рыбаков, наряду с рядом верных замечаний, позволял себе немало неточных и явно фантастических рассуждений, выдавая их за научные гипотезы. Его построения грешили методическими просчетами, ибо он нигде и никогда даже не пытался обсуждать методические основы своих концепций и способы их верификации. В частности, он излишне полагался на фольклорные данные, веря в то, что они в неискаженном виде доносят до нас факты далекого прошлого (Рыбаков 1985). Имея в виду построения Рыбакова, один из критиков писал: «Ученые исторической школы в своих конкретных разысканиях нередко утрачивали ощущение реальных границ и возможностей применяемого ими метода и пытались объяснить на его основе явления, объяснимые лишь с точки зрения эстетической» (Емельянов 1978: 141)[93]. В эпоху перестройки о содержавшихся в работах Рыбакова элементах мифотворчества заговорили профессиональные историки (Клейн 2004: 68 – 105). В частности, отмечалось, что он не только безосновательно удревнял историю русского народа, но и открыл шлюзы для ненаучных построений типа поиска русов среди этрусков (Круглый стол 1988). Столь же неосторожно Рыбаков пользовался и лингвистическими материалами (об этом см.: Клейн 1991; Савельева 1997: 81, 83). Даже его археологические построения вызывают сегодня множество вопросов.

Существенно, что он сам прилагал большие усилия к популяризации своих идей в средствах массовой информации. Для примера рассмотрим одну из поздних его статей, опубликованных в журнале «Держава», органе Международного фонда славянской письменности и культуры, созданного православными русскими националистами для отстаивания панславянской идеи. В этой статье Рыбаков шел навстречу пожеланиям редакции этого журнала, попросившей его ознакомить читателей с его концепцией этногенеза славян. Вот что он счел нужным донести до читателей журнала. Для начала он уже в который раз подверг резкой критике «норманнскую теорию», обвинив ее в подтасовках, имеющих целью принизить творческие способности славян. Объявив легендарного Кия киевским князем VI в., Рыбаков доказывал, что понятие «Русская земля» сложилось к середине VI в. и что, следовательно, Киевское государство возникло за 300 лет до варягов.

Однако это было далеко не началом славянской истории. Корни славян Рыбаков издавна искал в бронзовом веке, когда якобы после «пастушеского разброда»[94]славянские племена объединились в Правобережной Украине и перешли к земледелию. Все это произошло будто бы в позднем бронзовом веке. Ссылаясь на исследования гидронимики, проведенные когда‑ то О. Н. Трубачевым, Рыбаков доказывал, что позднее, в раннем железном веке, славяне якобы широко расселялись в украинской лесостепи. По его мнению, «славяне‑ земледельцы» установили контакты с греками за 400–500 лет до Геродота. И он не видел никаких сложностей с отождествлением этих славян со «скифами‑ пахарями» (ниже мы увидим, что Трубачев не разделял этой идеи). Впрочем, это казалось ему недостаточным, и он приписывал славянам немало из наследия скифов‑ кочевников. Скажем, он причислял к славянам скифского царя Колоксая[95], легендарного предка скифов Таргитая[96], приписывал славянам известный скифский миф о дарах неба и т. д.

По Рыбакову, корни ряда русских фольклорных сюжетов восходили корнями к началу раннего железного века и, тем самым, по своей древности вполне могли потягаться с древнегреческими мифами. Рыбаков ухитрялся обнаруживать немало сходств в фольклорных сюжетах скифов и славян, чего другие специалисты не отмечали. Мало того, он с энтузиазмом заявлял о том, что эти «славяне» якобы снабжали античный мир хлебом[97]. Короче говоря, Рыбаков всеми силами пытался обнаружить славянские корни в глубинах первобытности, рисовал преемственность славянского развития в Восточной Европе в течение тысячелетий и наделял славян доблестями, которые могли бы поспорить со славой античного мира (Рыбаков 1997). Все это, безусловно, не могло не привлекать к построениям Рыбакова самых разных русских националистов, включая и неоязычников[98], хотя сам он неоднократно публично призывал к борьбе с лженаукой (см., напр.: Арсеньев 1999: 7) и объявлял себя атеистом (Рыбаков 1993). Кстати, по словам очевидца, Рыбаков наотрез отказался не только принять, но и обсуждать идеи Г. Гриневича (Родионов 2008).

Другим важным источником информации для русских неоязычников является теория лингвиста О. Н. Трубачева (Трубачев 1976; 1977; 1979; 1984а; 1991: 46–47, 68; 1999), популяризировавшаяся Н. Р. Гусевой (Гусева 1977; Ахуджа, Гусева 1982), о близком родстве и теснейших контактах между славянами и индоариями в Северном Причерноморье. Отождествляя последних с синдами Кубани, Трубачев всеми силами пытался доказать, что какие‑ то группы индоариев надолго задержались в Северном Причерноморье после ухода оттуда основной массы их соплеменников и вполне могли иметь тесные контакты с ранними славянами. Для этого Трубачеву потребовалось углубить историю славян в этом регионе, и он смело писал о Донской Руси (Трубачев 1992: 72), оживляя тем самым теорию Азово‑ Причерноморской Руси, отстаивавшуюся Иловайским и рядом других авторов XIX в.[99]Кстати, отождествляя синдов с индоариями, Трубачев фактически возрождал донаучные взгляды, которых придерживался, например, дореволюционный историк казачества Е. П. Савельев (Савельев 1915, вып. 2: 65).

Взгляды Трубачева с восторгом подхватил Скурлатов, упоминавший синдов (то есть якобы осколок индоариев) на Тамани и настаивавший на причерноморской родине ведической литературы (Скурлатов 1987: 214–215). Те же идеи лежат в основе всех построений, указывающих на эту литературу как на бесценную сокровищницу славянских народных знаний. Вместе с тем последователи Трубачева почему‑ то полностью игнорируют его основную идею о дунайской прародине славян (Трубачев 1991: 81–85; 1997), которая сильно расходится с большинством неоязыческих построений. Определенный интерес для нашей темы представляют и его частные замечания, скажем о принципиальной невозможности северной локализации прародины индоевропейцев, которую Трубачев был склонен искать в Среднем Подунавье (Трубачев 1991: 35; 1997), о том, что славяне были исконными земледельцами (Трубачев 1991: 167), но что скифов‑ земледельцев, не говоря уже о скифах и сарматах вообще, никак нельзя отождествлять со славянами (Трубачев 1979: 33; 1984б; 1997: 28), что название «венеты» было перенесено на славян достаточно поздно и лишь в южнобалтийском ареале (Трубачев 1991: 86), что термин «русь» происходит вовсе не от роксоланов (Трубачев 1999: 122–124) и др.

Вместе с тем, высказывая немало верных замечаний, Трубачев, к сожалению, грешил неточностями, в особенности когда дело касалось нелингвистических материалов. Так, скажем, неверно, что Северная Европа очистилась ото льда лишь к 4000 г. до н. э. и что ранее она была не заселена (Трубачев 1991: 35, 104), – достаточно заглянуть в учебник по археологии, чтобы убедиться, что автор явно омолаживал реальную картину; неверно, что в эпоху раннего металла население Нижнего Поволжья и Казахстана имело неевропеоидный физический облик (Трубачев 1991: 63); следы пахоты действительно известны в Европе со второй половины 4‑ го тыс. до н. э., но было бы опрометчивым говорить о том, что уже тогда там появился плуг, тем более что автор сам резонно признавал вторичность плуга по отношению к более примитивному ралу (Трубачев 1991: 171–172, 211–212); недостаточно четкая трактовка автором вопроса о появлении у славян железа (Трубачев 1991: 108–118) может создать ложное впечатление, что они сами открыли сыродутный процесс, а это весьма сомнительно. Именно такие неточности в трудах серьезного специалиста и могут породить у мифотворца соблазн опереться на его имя для подтверждения своих этногенетических фантазий[100].

Впрочем, дело заключается не только в неточностях, а и в том, что над Трубачевым явно довлела априорная концепция – стремление во что бы то ни стало доказать наличие индоариев в Северном Причерноморье в античную эпоху. Как уже было показано специалистами (Грантовский, Раевский 1984; Клейн 1987), ни одного убедительного лингвистического аргумента в пользу этой теории ему так и не удалось найти[101]. Кроме того, Трубачеву (1984б; 1997: 31) была не чужда идеология борьбы с западными «славянофобскими» концепциями, якобы злонамеренно принижавшими культурный уровень древних славян и их роль в раннесредневековой Европе. Им двигали не только поиск научной истины, но и стремление продемонстрировать «подлинное величие» древних славян – «то, что будит в каждом из нас не один только научный интерес, но и дает священное право русскому, славянину любить русское, славянское…». И именно этот дух произведений Трубачева пришелся по вкусу его последователям‑ почвенникам[102].

В 1970‑ х гг. история древних славян привлекла внимание индолога Н. Р. Гусевой. Вначале она ставила перед собой ту же задачу – обнаружить и объяснить сходства в духовных представлениях древних ариев и древних славян (Гусева 1977: 26)[103]. Сопроводив свою книгу об индуизме пространным экскурсом в историографию, она даже не попыталась разобраться в имеющихся конфликтующих между собой концепциях, очень по‑ разному интерпретировавших раннюю историю индоевропейцев и лингвистическую картину в Северном Причерноморье в эпоху бронзового века. Главным для нее было даже не доказать, а постулировать, что накануне своих миграций из степной зоны индоарии якобы жили там бок о бок с «протославянами» едва ли не в 3‑ м тыс. до н. э.[104]Тем самым она попыталась не только развить идею о тесных контактах между ними (при этом она, в особенности, делала акцент на языковых сходствах между индоариями и восточными славянами), но и значительно углубить историю самих славян. Более того, она выдвинула и гипотезу о том, что часть арийских племен вошла в этногенетический субстрат, на котором сформировались славяне (Гусева 1977: 29–32; Ахуджа, Гусева 1982: 52).

Именно Гусева позднее поддержала дилетантские рассуждения Гриневича о «праславянской письменности», выражая надежду на то, что это побудит историков к обнаружению «контактов русского народа с древними индоевропейцами» (Плахотная 1984). Правда, эта странная идея не взволновала никого, кроме нее самой. Во второй половине 1980‑ х гг. она уже утверждала о наличии «этногенетической преемственности между арийскими и древнеславянскими племенами» и настаивала на том, что «арийский субстрат, безусловно, играл большую роль в формировании поднепровских славян…» (Гусева 1988: 47). Иными словами, она как бы «научно» обосновала «арийство» славян[105]. После этого вряд ли может вызвать удивление тот факт, что, по Гусевой, предки славян оказались степными скотоводами. Перекличка ее теории с «Влесовой книгой» более чем очевидна.

В 1990‑ х гг. Гусева пошла еще дальше, заявив себя последовательницей оккультных построений мадам Блаватской, вслед за которой все эзотерики начала XX в., а затем и нацистские авторы (Г. Вирт, А. Розенберг, Ю. Эвола) выводили «светоносных» ариев из полярной зоны (Williams 1991: 140–144; Godwin 1993: 56–61). Впрочем, стыдливо избегая упоминаний имени Блаватской, Гусева внешне опиралась на давно забытое учение Б. Г. Тилака о том, что космогонические представления ведической литературы формировались якобы в приполярной зоне (Гусева 1991а; 1991б; 1994а: 17 сл.; 1994б; 1995: 20–29; 1998а: 29 сл.; 2002: 4–6; 2003; 2010: 23–33). Голословно отвергая или сознательно замалчивая идеи современных лингвистов‑ компаративистов о генетических взаимосвязях языков внутри индоевропейской семьи и о возможной локализации праиндоевропейцев и индоиранцев, Гусева самостоятельно предпринимала сравнительный анализ выбранных наугад русских и санскритских слов, «доказывая» их несомненную близость (Ахуджа, Гусева 1982: 51–53; Гусева 1992: 10–11; 1994а: 38–40; 1994в). Излишне говорить о полной безграмотности этого приема, игнорирующего все современные лингвистические методики, выработанные поколениями ученых.

Столь же фантастичны и рассуждения Гусевой о некоей приполярной цивилизации, где арьи якобы жили когда‑ то бок о бок со славянами и откуда они позднее двигались с севера на юг (Гусева 1991б: 28; 1992: 10; 1994а: 20–21, 32; 1994б; 1995: 22–23, 30; 1998а: 29 сл.; 2003). Этим представлениям она была верна до конца своих дней (2010: 59). Однако, вопреки ее утверждениям, никаких археологических подтверждений этому нет[106]. Напротив, к настоящему моменту накоплено множество археологических данных о том, что северные регионы заселялись в разные эпохи пришельцами с юга (Шнирельман 1997б) и что прародина индоиранцев лежала, скорее всего, между Южным Уралом, Северным Казахстаном и лесостепной зоной Южной Сибири (Куклина 1985: 185; Кузьмина 1994; Матвеев 1998). Нет оснований и для фантазий о том, что скотоводство якобы возникло у арьев на севере в период климатического оптимума, а затем, двигаясь на юг, они якобы перешли к земледелию (Гусева 2002: 20; 2010: 37–52). Не менее сомнительны и рассуждения Гусевой о том, что скифы являлись прямыми потомками арьев и были в то же время чрезвычайно близки славянам до такой степени, что «древнегреческие историки и географы не различали их» (Гусева 1991б: 27; 1994а: 12–13). В науке уже давно и прочно установлено ираноязычие скифов, которые, в отличие от славян, были кочевниками‑ скотоводами и резко отличались от них по культуре (Бонгард‑ Левин, Грантовский 1983: 22–25)[107]. В XIX в. некоторые ученые действительно писали о родстве ариев и славян, однако затем эта идея была отброшена как бездоказательная. Больше оснований имеется для предположения о тесных контактах между скифами и славянами, однако и против этого имеются серьезные возражения (Грантовский 2007: 20–21, 23–24). Наконец, идея Северного материка остается гипотезой. Если он даже и существовал, то, во‑ первых, затонул задолго до возникновения какой‑ либо цивилизации, а во‑ вторых, там в любом случае наблюдались суровые природно‑ климатические условия, неблагоприятные для обитания человека (Говоруха 1984).

Гусева опиралась на устаревшие взгляды, умалчивая об их опровержении специалистами, ради одного – чтобы отвергнуть распространенную, по ее мнению, идею о том, что «появление славян на лице земли следует связывать лишь с рубежом н. э.» (Гусева 1995: 41). Здесь следует отметить, что ученые‑ профессионалы, занимающиеся славянским этногенезом, говоря о начале н. э., имеют в виду распад общеславянского языка. Отделение же славянского языкового массива от более крупной общности, возможно балто‑ славянской, произошло значительно раньше. И это известно любому специалисту.

Между тем у Гусевой появилось немало последователией, аккуратно воспроизводящих ее фантазию о будто бы значительно более мягком климате в Арктике в конце плейстоцена – начале голоцена, формировании там индоевропейской общности и расселении ее отдельных сегментов в условиях резкого похолодания. Во второй половине 1980‑ х гг. к кругу таких авторов прибавилось имя вологодского этнографа С. В. Жарниковой (1986; 1988; 1989; 1994: 66–73; 1997; 2003)[108], которая, вслед за своим кумиром, повторяла тезис о близком родстве славянских языков и санскрита и настаивала на том, что прародина ариев (индоевропейцев) лежала ни больше ни меньше как на Русском Севере, где якобы располагалась легендарная гора Меру[109]. Особый интерес Жарникова испытывала к изображению свастики и пыталась доказать, что как индоиранцы, так и славяне унаследовали этот символ от триполья, если вообще не от позднепалеолитических предков (Жарникова 1985; 2003: 226–233)[110]. Теория Жарниковой, наряду с гипотезой Тилака о приходе индоевропейцев из приполярных стран, была подхвачена средствами массовой информации, причем такими популярными, как газета «Известия» (Филиппов 1996) и Всероссийский телевизионный канал НТВ (программа «Новости» 9 сентября 1996). Она нашла место даже на страницах московского академического журнала «Этнографическое обозрение» (Жарникова 2000). С тех пор Жарникова регулярно выступает «экспертом» в телепередачах, посвященных «Арктической прародине».

Примечательно, что в этом Жарникову поддерживал академик Б. А. Рыбаков своими положительными рецензиями на ее работы о Приполярной прародине ариев и славян. И это не случайно, ибо сам Рыбаков, незадолго до своей кончины преодолев былую осторожность, начал открыто оперировать термином «арийцы», отправил их в далекие странствия вместе со своими стадами (и это поразительно напоминает соответствующие пассажи из «Влесовой книги») и объявил славян их прямыми потомками. Правда, родиной арийцев он назвал Поднепровье, где якобы сложилась Ригведа и откуда часть населения когда‑ то откочевала в Индию. Все это позволило Рыбакову обратиться к современным украинцам с настоятельным советом заняться изучением санскрита (Рыбаков 1998). Склонность локализовать прародину «арийцев» не в Приполярье, а в Поднепровье сближает концепцию Рыбакова не с построениями Гусевой, а с идеями Ю. А. Шилова, который тут же не без удовольствия поспешил это отметить (Шилов 2000а: 105).

В 1990‑ х гг. Гусева делала все, чтобы привлечь на свою сторону профессиональных ученых и продемонстрировать, что идея об Арктической прародине якобы нашла поддержку у специалистов. Впрочем, больших успехов она на этом пути не достигла. Вначале она издала на деньги И. Глазунова небольшой сборник, который был выпущен издательством «Витязь», руководимым известным антисемитом В. И. Корчагиным. Помимо самой Гусевой, в нем участвовали ее ученица С. Жарникова, лидер одной из московских неоязыческих групп Ф. Разоренов, а из археологов – академик Б. А. Рыбаков и Н. Л. Членова (Гусева 1994 г). В 1998 г. Гусевой удалось переиздать этот сборник в академическом институте. Авторы остались в принципе те же; потерялся один лишь Разоренов, чье участие, по‑ видимому, сделало бы сборник уж слишком одиозным (Гусева 1998б). Никто больше из российских специалистов не счел для себя достойным участие в этом сомнительном предприятии. Такой досадный пробел Гусева заполнила публикацией отрывков из вынутой из нафталина книги Б. Г. Тилака «Арктическая родина в Ведах». А затем после многолетних тщетных усилий Гусевой удалось выпустить и перевод книги Тилака в Москве (Тилак 2002) в издательстве «Гранд», печатающем историческую литературу сомнительного свойства[111].

Иной путь избрал никем не признанный ассириолог А. Г. Кифишин, которого давно соблазняла идея о том, что достижения цивилизации были принесены на Древний Восток с территории Украины. Во второй половине 1990‑ х гг. он всячески пытался популяризировать свое сенсационное «открытие» в Приазовье, где ему будто бы удалось в 1994–1997 гг. обнаружить и прочитать «протошумерские надписи» в гротах давно известного археологам памятника Каменная Могила. Он доказывал, что там не только стены и потолки гротов были испещрены письменными знаками и надписями, но песчаниковые таблички с письменами хранились в специальных отсеках, названных им «архивом» (Кифишин 1996а; 1996б; 1999; 2001; Нечипоренко 1996). Ободренный своим «успехом», Кифишин стал обнаруживать аналогичные «протошумерские надписи» не только на Украине, но и далеко за ее пределами – от Южного Урала, Казахстана и Южной Туркмении до Южной Франции. Самые ранние из них он датировал 12‑ м тыс. до н. э., то есть эпохой позднего палеолита, а поздние – 3‑ м тыс. до н. э. Правда, он смущенно признается в том, что его переводы имеют крайне предварительный характер и иной раз делаются чисто интуитивно. Однако его нисколько не смущает феноменальная древность (с позднего палеолита!) и поразительная неизменность этого «шумерского языка» (в течение едва ли не десяти тысячелетий!), а также его широчайшее распространение по огромной территории Старого Света. При этом ядром «шумерского мира» оказывается Каменная Могила, якобы служившая его «ритуальным центром», откуда и исходили культурные импульсы (Кифишин 1999; 2001)[112].

Вопрос о том, на какой материальной основе возникла эта «высокая культура», где и как жили обнаруженные им «цари» и «жрецы» и почему никаких остатков этой культуры в округе не обнаруживается, Кифишина, похоже, не волнует. На самом деле все эти «надписи» – плод воображения автора, однако ему этого достаточно для того, чтобы заявлять о том, что шумеры будто бы пришли в Месопотамию с территории Украины! Круг замыкается, и за риторикой Кифишина отчетливо слышится голос Льва Силенко. Не случайно в издании его книги активно участвовало Российское общенародное движение (РОД), политическая организация, ставящая своей целью «восстановление державы».

К сожалению, порой и профессиональные археологи, чтобы привлечь внимание к своим находкам и получить поддержку от властей и общественности, прибегают к сомнительной риторике, подкидывая пищу паранауке. Так, открывший уникальный памятник среднего бронзового века Аркаим в Челябинской области Г. Б. Зданович в одной из своих популярных статей писал буквально следующее: «Мы, славяне, считаем себя людьми пришлыми, а это неверно. Здесь уже с каменного века обитали индоевропейцы, индоиранцы, они и вошли в состав казахов, башкир, славян – это та общая нить, которая связывает всех нас. Мы все родственники, все наши степные народы – тюркские, славянские» (Зданович 1989: 40). Именно его неосторожные высказывания – о связи Аркаима со свастикой, со сложными космологическими идеями и т. д. – были подхвачены неоязычниками и эзотериками и сделали Аркаим гордостью русских националистов, «символом русской славы» (об этом см.: Shnirelman 1999a; Шнирельман 2001; 2011б).

Подобные идеи оказались соблазнительными и для некоторых украинских археологов. В этом плане весьма показательны рассуждения Н. А. Чмыхова, вскрывающие методологические основы того пути, который вел от науки к национализму и неоязычеству. Пытаясь реконструировать первобытную древность, Чмыхов сознательно отказывался от использования этнографических данных о традиционных народах, поскольку они жили в иной исторической и природной обстановке, чем предки славян (Чмыхов 1990: 15). Поэтому его основными источниками служили археологические и фольклорные данные, однако он считал возможным оставить в стороне обсуждение проблемы о том, насколько фольклорные материалы надежны и каким образом они могут привлекаться для первобытно‑ исторических реконструкций. Не будучи фольклористом, он брал на себя смелость свободно оперировать фольклорным материалом, даже не задумываясь о сложностях работы с такими источниками. Подобно академику Рыбакову, он был убежден в том, что мифы, безусловно, содержат исторические сведения, в том числе и воспоминания о древнейших эпохах, и что для выявления этих сведений никаких специальных знаний не требуется.

Далее, он рассматривал первобытные религиозные представления, во‑ первых, как мировоззрение, а во‑ вторых, как «первобытную науку», научные знания, причем не только сопоставимые с современными, но даже в чем‑ то их превосходившие. Он наделял первобытного человека научным историческим мышлением и утверждал, что тот якобы «чувствовал глубинные закономерности исторического процесса» (Чмыхов 1990: 25–28, 187). Тем самым он фактически сознательно стирал грань, отделявшую науку от ненауки. Вот почему его концепция опиралась не только на научные знания, но также на «Влесову книгу» и построения астрологов (Чмыхов 1990: 338). Мало того, исходя из этих сомнительных оснований, он предрекал человечеству скорую «вселенскую катастрофу» и утверждал, что путь к спасению лежит через новое обращение к языческому мировоззрению. Последнее он рисовал «системой, учитывающей глобальные закономерности развития природы и общества» и призывал к всемерному использованию этого духовного наследия (Чмыхов 1990: 344–345, 360–362). Надо ли удивляться тому, что этот романтизированный и, по сути, фантастический образ языческого мировоззрения, созданный молодым украинским археологом, был с восторгом подхвачен неоязычниками, увидевшими в нем научное подтверждение своим тайным пристрастиям?

Фактически нынешняя ситуация в околонаучных кругах в России и на Украине весьма напоминает ту, что сложилась в Западной Европе в конце XIX в., когда определенные научные теории (философия Бергсона и Ницше, биология Дарвина, эстетика Вагнера) стали использоваться для оправдания расизма, ксенофобии, иррационализма и «восстания против позитивизма», если воспользоваться словами Джованни Джентиле. Кстати, нелишне отметить, что «теорию» Гусевой и Жарниковой восторженно рекламировали газета русских фашистов «Русский реванш» (1996, № 1: 8), нацистская газета «Земщина» (1995, № 101), расистский журнал «Наследие предков» (1995, № 1: 14) и респектабельный журнал русских почвенников «Наш современник» (1996, № 5: 224).

Конечно, как верно пишет З. Стернхелл, было бы несправедливо винить ученых за то, каким образом интерпретируются и используются их теории. Тем не менее нельзя не учитывать социальные последствия некоторых идей, когда они упрощаются, получая массовую популярность. Так, скажем, социодарвинизм, безусловно, сыграл значительную роль в развитии этнонационализма и современного расизма (Sternhell 1976: 322). Как метко заметил Эрик Хобсбаум, «сейчас историки делают для национализма то же самое, что производители мака в Пакистане – для наркоманов: мы снабжаем рынок основным сырьем» (Hobsbawm 1992: 3). И это в первую очередь относится к тем специалистам, которые сознательно посвящают себя выработке идеологии для этнонационализма или расизма, – о некоторых из них и шла речь выше.

Вместе с тем главную роль в формировании и распространении шовинистической идеологии играют умелые интерпретаторы, излагающие простым доступным языком теории специалистов, манипулируя их идеями в нужном ключе. Чаще всего такими людьми оказываются писатели, журналисты, недоучившиеся студенты, энтузиасты‑ дилетанты (Sternhell 1976: 323–324). Затем в силу вступает механизм, типичный для атмосферы «всеобщей грамотности», но неглубоких знаний, что с признательностью используется и даже стимулируется националистами, сознательно создающими обстановку интеллектуального популизма. Этот механизм был удачно охарактеризован С. Дудаковым следующим образом: «Отныне между “литературой” и “действительностью” не существовало различий: что было придумано беллетристом, могло быть объявлено “документом”, который, в свою очередь, становился основой для нового беллетристического повествования. При этом, естественно, ни ссылок, ни объяснений этим “широко известным фактам” не требовалось» (Дудаков 1993: 140). В настоящее время нечто подобное происходит с псевдонаучными теориями в России и других постсоветских государствах.

Справедливости ради следует отметить, что, чувствуя некоторую неловкость от уж слишком явных ассоциаций своей теории с культурологическими построениями нацистских авторов, Гусева сопровождала свои позднейшие произведения оговорками о том, что ее «арийские идеи» не имеют к тем никакого отношения. Она полностью отмежевывалась от книги С. Антоненко, о которой пойдет речь ниже, и заявляла, что никогда не было ни «Руси Арийской», ни «Руси Ведической». Она даже отрицала «мнимое благородство» ариев и отмечала, что они практиковали человеческие жертвоприношения (Гусева 1997а; 2002: 193–208). Кроме того, в одной из работ она подчеркнула, что древнеиндийская цивилизация и пришедшие позднее в Индию арии не имели никакого отношения к славянам (Гусева 1997в). Вместе с тем она до конца жизни придерживалась идеи об Арктической прародине и, ссылаясь на мудрость древнеиндийской литературы, предупреждала русских против «внутреннего врага» (Гусева 1997б). Кто является этим врагом, она не уточняла. А ущербность нацистских концепций она видела лишь в том, что они, по ее словам, были направлены против славян (Гусева 1998а: 23). Геноцид евреев, против которых, прежде всего, была нацелена нацистская арийская пропаганда, Гусева предпочитала не замечать. В последние годы жизни, излагая все свои вышеизложенные идеи, она отмежевывалась от неоязычества и не забывала высказываться против расизма (Гусева 2002: 182–183, 279–282). Однако идея расы ее беспокоила: описывая приход арьев в Индию, она отмечала, что Индии тогда грозило «расовое смешение», и связывала падение хараппской цивилизации с «древнейшим расовым конфликтом» (Гусева 2002: 73–77). В чем состоял этот конфликт, она не поясняла и даже, напротив, сообщала о том, что в ходе расселения по Индийскому субконтиненту арьи свободно смешивались с местными обитателями и введенный брахманами запрет на смешанные браки помешать этому не мог (Гусева 2002: 79–81, 95). В то же время, отдавая должное расовой теории столетней давности, она с гордостью (и вопреки всем научным данным) подчеркивала, что останки палеолитических людей на стоянке Сунгирь относились к «индоевропейской, нордической расе» (Гусева 2010: 56–57).

Эпоха перестройки ознаменовалась небывалым всплеском альтернативной истории. Прежняя привычная схема исторического развития России оказалась ветхим сооружением, требующим либо капитального ремонта, либо полного сноса и замены зданием, построенным по совершенно новому проекту. Но вопрос о том, каким надлежало быть этому проекту, оказался настолько животрепещущим, что в оживленные дискуссии быстро втянулись массы участников, причем профессиональные ученые составляли лишь относительно малую и далеко не самую яркую их часть. Информационное пространство заполнили неофиты, смело бравшиеся за решение самых сложных исторических проблем. Предлагавшиеся ими версии прошлого отличались неожиданностью и новизной и неизменно встречали живой интерес у самой широкой публики. Профессионалы, приученные к осторожности и взвешенности своих суждений, были не способны успешно конкурировать на этом поле; публике их построения казались безликими и лишенными увлекательности, и борьба за читательский интерес была ими безнадежно проиграна. Разумеется, в этом сказался определенный консерватизм многих профессионалов, неготовых к решительному отказу от прежних, казалось бы, устоявшихся представлений. Здесь сыграли роль целый ряд факторов – во‑ первых, пиетет научных учителей, во‑ вторых, привычка руководствоваться сигналами, исходящими от власти, в‑ третьих, трудности радикального отказа от философско‑ методологических догм, десятилетиями царствовавших в науке, и, наконец, тот факт, что выработка новых подходов и освоение новых ставших доступными источников требовали времени.

Феерический успех «альтернативных историков» был встречен в научной среде с настороженностью и тревогой, быстро перешедших во враждебность. Многие специалисты старались просто не замечать их деятельности, воспринимая ее как «мусор», неизбежно появляющийся в поле масскультуры. Помещая себя на недосягаемую высоту, научные «мандарины» тешили себя образом «властителей дум» и не задумывались об опасности маргинализации в условиях господства всеобщего китча. У других ученых деятельность «альтернативщиков» вызывала открытую неприязнь, и они с возмущением набрасывались на них, обвиняя в «искажениях исторической истины», «беспределе в науке», «дилетантских подходах», «нехватке профессиональных знаний», «неумении обращаться с историческим материалом» и пр. Третьи отвечали едкой сатирой, пытаясь выставить своих нежелательных конкурентов в смешном или неприглядном виде. Однако от всего этого поток «альтернативной истории» нисколько не иссякал; напротив, ряды неофитов пополнялись все новыми именами. Они не только успешно оборонялись, но переходили в наступление, обвиняя профессионалов в сервилизме, подобострастном обслуживании скомпрометировавшей себя власти или даже сотрудничестве с тайной полицией, а также слепом использовании отживших «колониальных» и «имперских» подходов.

Все это сигнализировало об обретении наукой нового качества – в условиях демократизации она становилась частью масскультуры, что само по себе составляло проблему, достойную изучения. У этой проблемы имелся и особый ракурс, связанный с жадным поиском далеких предков, чем в годы перестройки активно занялись интеллектуальные элиты, представлявшие отдельные этнические группы. Именно тогда произошел первый безудержный выплеск «энергии памяти» (термин М. Н. Губогло), ранее ютившейся в темных закоулках и подворотнях андеграунда и контркультуры. Мне это тогда показалось интересным, ибо демонстрировало своеобразие культурного творчества в революционную эпоху в условиях ломки старого уклада и становления нового. Особенно захватывающими представлялись этнические конструкты, с одной стороны, отважно отвергавшие прежние академические догмы, но, с другой, слепо следовавшие устоявшимся академическим канонам в рамках сложившегося к тому времени поля исследований этногенеза. Что это за явление? Почему, мечтая о будущем, люди всеми силами устремлялись в прошлое, причем не в ближайшее, а в отдаленное, покрытое мраком забвения? Что они искали в этой седой старине, чего ожидали от нее? Почему столь высоким спросом стали вдруг пользоваться раннесредневековые или даже первобытные предки? Какие образы люди придавали таким предкам и какими качествами их наделяли, чего от них ожидали? Что означал этот возврат к «первоначалам»? Имеем ли мы здесь дело с «вечным возвращением», о котором, вслед за Ф. Ницше, писал М. Элиаде, и если так, то как его надо понимать? Все эти вопросы и будут рассмотрены далее на примере современного арийского мифа.