Национал‑социалисты

Историю национал‑ социалистического крыла в русском неоязычестве следует начинать с В. Н. Емельянова и А. М. Иванова (Скуратова), чьи взгляды сформировались еще в советские годы. Первый из них с рвением, достойным лучшего применения, неустанно твердил о том, что США уже подчинились власти «сионистско‑ масонских хозяев» и все без исключения американские президенты, являясь членами масонских лож, находились под жестким контролем со стороны раввинов. Тем самым, современный мир вступил в финальную фазу борьбы за мировое господство, начало которому было якобы положено несколько тысячелетий назад, когда, по словам Емельянова, «тайные ордена Древнего Египта, Месопотамии и даже доколумбовой Америки были оседланы раввинами», ставившими своей целью «расшатывать любые гойские институты» – государства, религиозные культы, научные учреждения и т. д. (Емельянов 1979: III–IV). Иными словами, историософская канва концепции Емельянова весьма проста – суть мировой истории заключается в ожесточенной борьбе зла и добра, олицетворяющимися соответственно сионистами (то есть евреями), с одной стороны, и остальным человечеством («гоями»), – с другой. Вот образец его суждений по этому поводу: «Жиды постоянно подсовывают всем белым людям свои псевдоидеологии, созданные специально для гоев…» (Емельянов 1994). Он объявлял все международные правозащитные организации скопищем масонов и сионистов, разумевших под «человеком» исключительно евреев и проводивших свою политику в интересах «иудаизма». В глазах Емельянова СССР оставался едва ли не единственным государством, избежавшим «сионистской» опасности. Но из‑ за беспечности «гойского населения» эти позиции заколебались. Серьезными предостережениями Емельянову служили, во‑ первых, движение диссидентов, которых он всех чохом записал в «сионисты», а во‑ вторых, настроения евреев диаспоры, симпатизировавших не «нашим естественным союзникам‑ арабам», а «классовым противникам – сионистам» (Емельянов 1979: XXI).

Показательно, как именно Емельянов пытался подтвердить все эти идеи ссылками на древнюю историю. Обрушиваясь на «космополитизм», он обвинял его в стремлении «подменить любовь к собственному отечеству якобы интернациональной любовью к так называемому “народу божьему” и всему комплексу его библейских ценностей». Емельянов не видел никакой разницы между иудаизмом и христианством и самыми катастрофическими событиями в истории Руси называл принятие христианства князем Владимиром и революцию 1917 г. «Ведь именно в 988 году международному Сиону удалось сокрушить главный и практически уже последний в то время главный центр арийской идеологии, заменив его реформированным, вернее, эсперантизированным иудаизмом в форме восточной ветви христианства, то есть православия». Так у русского народа были якобы отняты его арийская история, идеология и культура. Именно с этого момента, по Емельянову, началась «мнимая интернационализация». Как же случилось, что русский князь положил начало реализации этого «дьявольского замысла»? Для Емельянова в этом не было никакой загадки – ведь, по его мнению, матерью русского князя была еврейка, а дед был тесно связан с Хазарским каганатом, оккупировавшим и нещадно эксплуатировавшим древнерусские земли (Емельянов 1979: 1–2). Выше мы видели, как эта идея плавно перекочевала в труды Безверхого и многих других неоязыческих авторов. С 1970‑ х гг. она прочно вошла в неоязыческий миф, включается в соответствующую псевдонаучную литературу и с энтузиазмом подхватывается национал‑ патриотической прессой (Белов 1992в: 387; Вступим… 1992; Путинцев 1993; Мертвая вода, 1992, ч. 2, кн. 2: 177; Пинчуков 1993: 31; Никитин 1994а: 457, 1996а, Кн. 2: 85; Перьков 1995: 7; Данилов 1996: 90; Доброслав 1996б: 2; Руслан… 1997: 22; Шибин 1998: 4–6; Иванов 2000: 53–57)[302].

Емельянов любил рассуждать о Западной Руси, или Рутении, располагавшейся на землях Ольденбурга и Мекленбурга в Западной Германии, откуда якобы и происходили варяги и их князь Рюрик. Он рисовал Западную Русь как рано попавшую под растлевающее влияние иудаизма, выкорчевывавшего там «арийскую идеологию» в течение нескольких веков. Чем же не угодили Емельянову «иудеи» раннего Средневековья? Оказывается, именно они развратили русов вначале введением практики человеческих жертвоприношений и языческих идолов, а затем, много позже, учреждением христианства. У них‑ то и побывал злополучный Владимир, прежде чем получить княжеский трон в Киеве. Там у него и созрела идея отомстить русичам за разгром Хазарского каганата введением «рабской иудофильской идеологии христианства». Коварно притворившись приверженцем арийских верований, он прибегнул к той практике, которой научился у «иудеев» Западной Руси: вначале ввел идолопоклонство и кровавые жертвоприношения, дискредитировав этим традиционную арийскую веру, а когда народ стал роптать, принудил его к переходу в христианство. Он силой лишил народ даже памяти «о прекрасной идеологии, записанной в наших древних книгах» и разрушил традицию «сплошной грамотности», якобы присущую дохристианской Руси. Вот когда «иудеи в поповских рясах» разрушили «светлую идеологию наших предков», сжигая деревянные таблички с записанными на них древними сказаниями (Емельянов 1979: 2–4). Они же устраивали чудовищную охоту на ведьм, истребляя носительниц «арийской биоэнергетики» (Емельянов 1979: 8). Емельянов обвинял Русскую православную церковь в «безродном космополитизме» и стремлении полностью искоренить в народе какие‑ либо воспоминания о русской истории до Рюрика. Он воспевал «Влесову книгу» как бесценный документ великой русской дохристианской культуры и обвинял первого русского летописца Нестора в создании некоего «краткого курса», якобы вдохновленного «иудейской безродностью христианства» и извратившего истинно русскую языческую идеологию (Емельянов 1979: 5–6).

Емельянов чудесным образом совмещал несовместимое: иудеи (то есть приверженцы иудаизма) оказывались у него одновременно и язычниками, и христианами; князь Владимир не находил ничего лучше как посвятить свою жизнь мести своим родственникам по отцовской линии – всему русскому народу, правителем которого он являлся; идолопоклонство объявлялось одновременно и арийским наследием, и злостной пародией на него. Впрочем, все шло в ход, лишь бы разоблачить «злостные козни сионистов». Нетрудно заметить, каким прилежным учеником Емельянова оказывался Безверхий, повторявший почти дословно его версию о тайном смысле княжения Владимира[303].

Своеобразными были и представления Емельянова об истории христианства. Он справедливо искал его корни в иудаизме, не забывая при этом сослаться на Карла Маркса (Емельянов 1979: 34). Сам же иудаизм он возводил к древним религиям Месопотамии и Египта, якобы в свою очередь питавшимся «древнеарийской идеологией», давшей начало и религии древних русов. В то же время христианство оказывается ущербной версией арийской идеологии, безнадежно испорченной иудеями. Оно якобы было изобретено для того, чтобы привить массам «примитивное иудофильство» (Емельянов 1979: 7, 25 сл., 46). Если многобожие древних русов рождало «патриотическую гордость», то христианство неизбежно вело к «гибельному космополитизму» (Емельянов 1979: 9). Оказывается, именно христианство прививало русским пьянство и хамство и превращало их в прислужников иудеев. В пафосе обличения Емельянов «постигал» тайный смысл революции 1917 г.: ею русские якобы сказали свое твердое «Нет!» «сионскому по принадлежности капиталу» и «тысячелетнему игу сионского духа христианства» (Емельянов 1979: 10).

А. М. Иванов (Скуратов), как мы знаем, является одним из ветеранов русского националистического движения. Свою борьбу с христианством и евреями он начал еще в 1970‑ х гг. К этому времени и относится его известный антихристианский трактат, начинающийся эпиграфом, взятым из сочинений Маркса, – «христианство возникло из еврейства», – и это задает тон всему произведению. Иванов провозглашает христианство самой страшной из духовных эпидемий, когда‑ либо поражавших человечество. Видя корни христианства в иудаизме и теории «богоизбранности» еврейского народа, он считает христианство сознательно созданным евреями для закабаления других народов. Якобы они целенаправленно внедряли его в другие культуры для достижения этой цели. Автор в черных тонах рисует картину упадка и гибели Римской империи вследствие смешения с завоеванными народами и распространения христианства. Более того, в христианстве он находит родимые пятна «еврейского расизма» и обвиняет его в разрушении всех национальных традиций, за исключением еврейской, а также в религиозной нетерпимости и развязывании религиозных войн. Поэтому «христианство для России – национальная угроза. Или Россия – или христианство» (Иванов, Богданов 1994: 3, 7 – 14, 48).

В соответствии с уже известной нам неоязыческой историософией Иванов ищет великую и славную культуру дохристианской Руси, якобы погубленную в ходе христианизации. Неудивительно, что в поисках аргументов он обращается к русской антинорманистской традиции, настаивая на западнославянском происхождении Рюрика и славянском происхождении термина «Русь» (Иванов, Богданов 1994: 15–16). Он подчеркивает, что на первых порах Киевская Русь создавалась князьями‑ язычниками и что Владимир совершил страшное дело, силой обратив Русь в христианство (Иванов, Богданов 1994: 16–17, 21). Отмечая, что христианство вобрало в себя многие языческие культы и праздники, Иванов в особенности делает акцент на том, в какой мере оно их извратило: «Христианство изуродовало русскую культуру, русскую душу, русский характер» (Иванов, Богданов 1994: 19).

Как «русскому человеку» ему это обидно, и он, подобно Авдееву, силится всячески опорочить христианство, прибегая к сходным приемам. В частности, читателю навязывается все та же идея о том, что единобожие впервые было введено арийцем Заратуштрой, откуда христианство и позаимствовало свой основной идейный капитал (Иванов, Богданов 1994: 5). Правда, историк Иванов поправляет писателя Авдеева: пророк жил в VII в. до н. э., а вовсе не в середине 2‑ го тыс. до н. э.

Вся русская история после X в. окрашена для Иванова губительным влиянием христианства: это оно вбило клин между Россией и Европой (Иванов, Богданов 1994: 21), оно помогло татарам овладеть Русью (Иванов, Богданов 1994: 22), и не Сергий Радонежский (кумир православных русских националистов), а князь Дмитрий поднял Русь против Мамая (Иванов, Богданов 1994: 23–24). Короче говоря, во всех несчастьях – военных поражениях, голоде, преследованиях инакомыслящих, бунтах – автор винит православную церковь. Некоторые другие авторы‑ неоязычники добавляют, что христианская церковь разрушила русскую историческую традицию, стерев из памяти народа его славное дохристианское прошлое (Гусев 1993: 10; Белякова 1994: 3). Поэтому, вопреки многим другим русским националистам, они не склонны связывать своеобразие русской культуры именно с православием.

Два главных разрушительных фактора, по мысли Иванова, постоянно действовали в русской истории – христианство и евреи. Едва ли не главной заслугой Ивана Грозного и Петра I он считает политику юдофобии (Иванов, Богданов 1994: 28) и тут же «развенчивает» кумиров нынешних православных националистов, пытаясь отлучить от христианства Гоголя, Достоевского и Толстого (Иванов, Богданов 1994: 29–33). Он даже отваживается восхвалять русскую революцию (что явно диссонирует с настроениями большинства нынешних русских националистов) и только за то, что она «смыла с России христианство» (Иванов, Богданов 1994: 35).

Наконец, чувствуя слабость своей позиции по отношению к тысячелетней христианской традиции на Руси, Иванов выставляет свой козырный аргумент. Он пишет, что «впервые за всю историю Россия находится в состоянии конфронтации с организованным мировым еврейством. В этой борьбе брать на вооружение ту же идеологию, из которой черпают вдохновение иудаизм и сионизм, идеологию, проповедующую “богоизбранность” еврейского народа, значит заведомо обречь себя на поражение», ведь «христианин – духовный раб еврейства» (Иванов, Богданов 1994: 36). Достигая емельяновского параноидального пафоса, автор доходит до утверждения о том, что христианская церковь в России является легальным рупором сионистской пропаганды (Иванов, Богданов 1994: 37). Иванов гордится своим антисемитизмом, считая его истинным по отношению к «ложному» антисемитизму христиан.

В своей слепой ненависти к евреям он даже не брезгует брать в союзники Маркса, опираясь на его антисемитские высказывания (Иванов, Богданов 1994: 41), а христиан считает «предателями нации и расы» (Иванов, Богданов 1994: 42). В своей бескомпромиссной борьбе с евреями автор готов пожертвовать даже русским мессианством (Иванов, Богданов 1994: 43–44), которое, как мы видели, лежит в основе почти всех версий «Русской идеи».

Подобно Авдееву и многим другим неоязычникам, Иванов убежден, что для успешной борьбы с евреями русские должны иметь свою собственную идеологию, чему христианство только препятствует (Иванов, Богданов 1994: 37). В свое время оно будто бы помешало славянам и германцам совершенствовать свою духовность. На какой же основе автор предлагает строить новую русскую религию? В отличие от Авдеева зороастризм его не удовлетворяет, ибо, во‑ первых, об этой религии мало что известно, а во‑ вторых, она порвала с чисто арийской духовной традицией. Сегодня, утверждает автор, следует обратить взоры к Индии, где арийская традиция якобы бережно сохраняется. Там и надо искать глубокие корни «нашей» славянско‑ арийской духовности, которая (индуизм) старше христианства на полторы тысячи лет. «Индия сегодня для всей арийской расы – последний резервуар жизненных сил… хранительница нашей исконной арийской идеологии», – утверждает он (Иванов, Богданов 1994: 38–40, 44–48). Вот почему неоязычникам так полюбилась теория Гусевой и ряда других авторов о близком родстве славян с индоариями. На нее с пиететом ссылается и наш автор.

Но, предупреждает он, со временем арийская религия в Индии впитала местные верования, например культ «черного» Кришны. Поэтому надо быть осторожными. Русским более пристало солидаризироваться с неоиндуистским движением «Арья самадж», провозгласившим лозунг «Назад к Ведам» (Иванов, Богданов 1994: 45). Другие международные движения, восходящие корнями к индуизму, были, по мнению Иванова, созданы сионистами. В отличие от Антоненко, симпатизирующего кришнаитам, Иванов убежден, что к созданию этого общества руку приложили сионисты (Иванов, Богданов 1994: 46–47. См. также: Жуков 1979: 281). В заключение автор призывает осознать «еврейско‑ арийский духовный антагонизм» и заявляет, что именно язычество соответствует патриотизму (Иванов, Богданов 1994: 49–50).

Другой патриарх «русского освободительного движения» А. А. Добровольский (Доброслав) объявлял себя сторонником «языческого социализма», и это придавало его антихристианству особый привкус. Для него было неприемлемым не только «жидохристианское отчуждение от Природы», но и «оправдание церковью общественного неравенства». В капитализме он видел «чудовищное порождение жидохристианства», и «западная плутократия, явившаяся итогом внутреннего развития жидохристианства» его не вдохновляла. Впрочем, корни его враждебности к евреям лежали гораздо глубже. В них он видел качественно иную цивилизацию, якобы испытывающую абсолютную враждебность к Природе в отличие от всех «коренных народов» мира. Ведь в Библии Природа изображается не «вскормившей матерью», а бесчувственной материальной оболочкой (Доброслав 1996б: 1). Вот почему современное индустриальное общество привело мир на грань экологической катастрофы. И вот почему Природа за это жестоко отомстит. Выход из этого тупика Доброслав видел в «возврате к самой сердцевине светлого языческого миропонимания – к высоконравственным установкам древних, прежде всего, по отношению к Матери‑ Природе» (Доброслав 1996б: 2).

Для Доброслава все это не ограничивалось одной лишь Русской Духовностью. Ведь последнюю он выводил из «славянской наследственности», тесно связанной с родной почвой, причем не фигурально, а самым прямым и непосредственным образом. Скажем, он писал о некоей могущественной материальной силе, исходящей от могил предков и оказывающей влияние на судьбы живых. Поэтому «Кровь и Почва» были для Доброслава не простой метафорой (Доброслав 1996б: 1–2). Оживляя эту архетипическую концепцию, он действительно пытался возрождать мировосприятие человека глубочайшей древности, а вместе с этим и сравнительно недавний лозунг агрессивного германского национализма! А чтобы никто не усомнился в его сознательных расовых установках, он прямо писал о «противоестественном смешении рас» и ставил это в вину «международному жидохристианству» (Доброслав 1996б: 2). Славян он называл особой расой, якобы страдающей от расового угнетения со стороны «богоизбранного народа» (Доброслав 1996б: 7).

В полном соответствии с установками германских нацистов Доброслав резко противопоставлял «два взаимоисключающих миропонимания: солнечное жизнеутверждение и тлетворное мракобесие» (Доброслав 1996б: 3). Только вместо арийцев и семитов в его схеме действовали славяне и некие гибридные «жидохристиане» – первые честны и чистосердечны, вторые лукавы и коварны.

Все это заставляло Доброслава превозносить русскую общину как высшую национальную ценность (Доброслав 1996б: 4), и в этом его подход согласовался с позицией православных русских националистов. Правда, если последние говорят о православной общине, то он имел в виду именно языческую. Здесь‑ то и проявляется одно из коренных расхождений между двумя разновидностями современного русского национализма. Другое заключается в оценке царской власти и, особенно, последней династии Романовых. Если православные националисты относятся к ней с симпатией, то Доброслав в лучших советских традициях страстно обличал «царя‑ батюшку» (Доброслав 1996б: 5). Вместе с тем он не гнушался заимствований из христианского антисемитизма и вспоминал о «Синагоге Сатаны», связывая с ней пентаграмму, или пятиконечную звезду, являющуюся якобы символом зла или, что для него одно и то же, масонства (Добровольский 1994: 61).

Создававшийся Доброславом миф о языческой доброжелательности и миролюбии включал утверждение о том, что лишь князь Владимир якобы искусственно ввел обычай человеческих жертвоприношений и что именно христиане отличались необычной кровожадностью. Корни последней Доброслав видел в «библейских карательных войнах против коренных народов Палестины» и заявлял, что «человеконенавистнический расизм “богоизбранных” жидов послужил образцом для расизма христианского – для истребления целых туземных народов» (Доброслав 1996б: 2).

Доброслав обвинял монотеизм также в том, что тот способствовал упрочению княжеской и царской власти и в конечном счете привел к крепостничеству. Поэтому, по его мнению, Гражданская война, сопутствовавшая расколу народа на знать и простолюдинов, началась вовсе не в 1918 г., а в 988 г. И, вопреки всем историческим фактам, он уверял читателя в том, что в дохристианский период у славян якобы не было дружин, отделенных от народа (Доброслав 1996б: 3). Далее, он обвинял церковь в страшном предательстве национальных интересов и союзе с татарами, что якобы и помогло ей укрепиться перед лицом народного (языческого) гнева. Поэтому он пытался всячески дискредитировать патриотическую деятельность Сергия Радонежского и продемонстрировать, что русские победили Мамая не при поддержке церкви, а, напротив, вопреки ей (Доброслав 1996б: 3).

Впрочем, Доброслав не был бы неоязычником, если бы прочно связал мировое зло с одним лишь христианством. Нет, он копал гораздо глубже. Позаимствовав из эзотерических учений склонность к вегетарианству, он полагал, что впервые гармонические взаимоотношения человека с животными были подорваны введением скотоводства, ибо это противоречило законам Природы. А в одомашнивании животных он винил «семито‑ хамитов», якобы пришедших из Атлантиды и познакомивших другие народы мира со скотоводством и обычаем принесения кровавых жертв (Добровольский 1994: 62–65).

Свою концепцию Доброслав строил на основе якобы русского природного крестьянского социализма, делающего упор на полном социальном равенстве, уравнительности, дележе, добровольном самоограничении и не признающего права частной собственности. «Капитализм и совесть несовместимы», – заявлял он (Доброслав 1996б: 3).

Доброслав объявлял бескомпромиссную войну «жидовскому игу», причем символом этой «национально‑ освободительной борьбы» он делал языческий знак Солнца, восьмилучевой Коловрат (Доброслав 1996б: 3). Это один из любимых символов современных русских неоязычников; он сопровождает и многие публикации самого Доброслава. И хотя этот знак формально отличается от нацистской свастики, фактически он состоит из двух наложенных друг на друга свастик. По смыслу же он полностью совпадает с нацистской свастикой, что подтверждал сам Доброслав. Мало того, называя евреев («жидов») дармоедами и паразитами, он полностью оправдывал погромы как «вынужденную народную самооборону» и пророчил скорый русский бунт (Доброслав 1996б: 6–7).

Далее, подобно нацистам, Доброслав дышал ненавистью в отношении города и горожан, которые якобы изменили национальным ценностям и обуржуазились. Поэтому в революции 1917 г. он видел восстание деревни против города и… «русской правды против жидохристианской кривды». Об иной популярной у русских националистов версии, согласно которой «революцию сделали евреи», он благоразумно умалчивал. И он сознательно обелял большевизм, называя его «стихией русской души» и противопоставляя марксизму (Доброслав 1996б: 5). Соглашаясь с тем, что революцию возглавляли большевики‑ интернационалисты, даже «нерусские по крови», он утверждал, что они фактически выполняли «русский национально‑ исторический наказ‑ задачу». Иными словами, объявляя революцию 1917 г. «попыткой возвращения на свой естественный самостоятельный путь» (Доброслав 1996б: 6), Доброслав фактически воскрешал пореволюционные концепции (национал‑ большевизм, евразийство и пр.), популярные у части русских эмигрантов в 1920‑ х гг. И это заставляло его ратовать за «союз националистов и коммунистов‑ патриотов» во имя строительства «русского национального социализма» (Доброслав 1996б: 7). Такая линия антихристианских и антисемитских рассуждений рождала у части неоязычников симпатию к «национально ориентированным» коммунистам.

Сходной позиции придерживался и другой ветеран русского радикального языческого движения, И. И. Синявин, создавший в первой половине 1990‑ х гг. свое учение «Стезя Правды». Основы своей идеологии он выработал еще в 1980‑ х гг., но тогда он еще был далек от язычества и боролся за предоставление полных прав трем мировым религиям – русскому православию, исламу и буддизму. И «Святая Русь», очевидно, рисовалась ему тогда в христианском обличье (Синявин 1989: 8). Его сдвиг к язычеству произошел в начале 1990‑ х гг., к чему привели не религиозные искания, а траектория радикализации русского национализма.

Многие свои идеи он сформировал еще в 1980‑ х гг. Уже тогда он представлял Россию островом Совести и Духа, окруженным со всех сторон злыми силами, стремящимися к ее уничтожению, ибо якобы она одна упорно мешала их амбициозным планам мирового господства. Во главе этих сил Синявин видел США и сионистов и заклинал против заимствования у них идей плюрализма, демократии и либерализма. В частности, он заявлял, что «мировые сионистские центры манипулируют евреями для осуществления тайных планов по захвату мировой власти», и призывал евреев покаяться за все злодеяния, якобы совершенные ими в России (Синявин 1989: 4). Он испытывал и ненависть к марксизму, видя в нем идеологию разрушения, а не созидания. Вокруг ему мерещились сплошные русофобы, целенаправленно осуществляющие «геноцид русского народа». Он боготворил русский народ и противопоставлял ему «продажных чиновников и политиков». В своем стремлении сохранить единство и могущество России он уповал только на русский народ, а правящую элиту рассматривал исключительно как «пятую колонну» и доказывал, что в руководство страной проникли «сионисты». Он не призывал к новой революции, но, выступая за сохранение коммунистической партии (причем без марксизма!), настаивал на чистке партийных рядов. Он верил, что России нужна жестая централизация власти, строгая дисциплина и однопартийная система; страна должна была походить на монастырь или армию. Нация и государство были для него, безусловно, важнее личности.

Он не желал распада России‑ СССР и стоял за равенство «коренных народов», но при этом призывал отказаться от ненавистной ему идеологии интернационализма. Полагая, что национальные окраины систематически грабят центр, он призывал перестать перекачивать туда экономические и финансовые ресурсы и остановить переселение «кавказцев» и «среднеазиатов» на «коренные русские территории». Он также предлагал ограничить республиканскую автономию, упразднив республиканские органы власти и оставив там лишь административные структуры, ведающие развитием культуры и здравоохранением. В то же время он поддерживал «этнокультурное размежевание» и полагал, что властям следует следить, чтобы доля лиц «чужой национальности» не превышала в республиках 20 %. Иными словами, он приветствовал ограничение свободы передвижения и определенную сегрегацию нерусского населения. А для лиц, чья «историческая родина» находилась за пределами России, он предлагал вводить дискриминационные порядки: ограничения на профессиональное образование и занятость в ряде важных для государства областей. Им он предлагал экстерриториальную автономию под контролем государства, обязанного следить, чтобы «туда не проникали организации, опасные для государства». Нет оснований сомневаться в том, что он имел в виду прежде всего евреев, вызывавших у него подозрения (Синявин 1989: 7).

Его экономическая программа страдала непоследовательностью. С одной стороны, он стоял за свободный рынок, но, с другой, был убежден в том, что государство должно было сохранить контроль над важнейшими отраслями промышленности. Он стоял за реформы, но был против либерализма. Первых в СССР рыночников («кооператоров») он обвинял в расхищении государственной собственности и ограблении народа. Рыночная система в его понимании, по‑ видимому, не предполагала купли‑ продажи земли, и он предлагал вернуть землю крестьянам. Кроме того, он стоял за социально направленное законодательство, проявляющее заботу о бедных. Выступая против алкоголизма, он предлагал ввести сухой закон. Короче говоря, несмотря на декларативные призывы к свободному рынку, его социальная программа отличалась очевидной левизной, что, разумеется, резко контрастировало с его неприятием марксизма. Одной из главных задач государства он видел «благо трудового народа», причем этот народ представлялся ему русскими. Зато в русскости властной элиты он сомневался и упрекал ее в «геноциде русского народа» и «русофобии». Одним словом, это была популистская программа национал‑ социализма, включавшая призывы к введению евгенических методов исправления здоровья населения путем стерилизации алкоголиков и наркоманов. Примечательно, что, отрицая революцию, Синявин предлагал проводить все реформы исключительно силовыми методами; иных он не знал. Он также настаивал на кардинальном обновлении государственной идеологии. Именно последовательная разработка этой программы и привела его вскоре к язычеству, которое он, по‑ видимому, представлял «истинно русской идеологией», не испорченной чуждыми влияниями.

Синявин пользовался высоким авторитетом в среде русских неоязычников, и его книга «Стезя Правды» выдержала четыре издания. Если в 1989 г. Синявин называл революцию 1917 г. «ножом в спину» и связывал с «демократическими прозападниками, масонами и сионистами», призывая всех их осудить, то вскоре его взгляды резко изменились. Теперь он видел в революции событие, положившее конец не только Российской империи, но и ее идеологии, основанной на христианстве. И это возмездие было совершено руками русских, в которых, по словам Синявина, «не угас дух Святослава Игоревича из рода Рюриковичей» (Синявин 2001: 14). Впрочем, не устраивала его и власть марксистов, «новых злодеев», «иудобольшевиков», которых он называл «гонителями русского духа». Поэтому в революции он видел также и «заговор сионистов, демократов‑ прозападников, масонов, еврейских нацистов и уголовников». Он верил в ее «антирусский характер»: якобы она уничтожила «ценнейшую часть русского генофонда» (Синявин 2001: 6). Одним словом, и к революции, и к СССР он испытывал двойственные чувства: все плохое он относил на счет «оккупационной власти», а все достижения считал заслугой русского народа.

Синявин воспевал Святую Русь как «средоточие Совести, Духа, Правды, Добра, Справедливости» и связывал реализацию этих ценностей с возрождением «духа древних русичей», в особенности с установлением в России «русской власти». Для него, как и для многих других язычников, Святая Русь была связана отнюдь не с православным христианством, а с извечной сущностью Руси. В то же время она была не только позади, но и впереди, и целью нынешней борьбы Синявин объявлял строительство государства «Святой Руси», «Русского Царства» (Синявин 2001: 15–16). Государство и нация были для него не в пример важнее индивида (Сенявин 2001: 107).

Для него, Золотой век лежал в глубоком прошлом, и он обнаруживал «национальный период развития» в дохристианских временах, которые он предельно идеализировал. Якобы русичи были безгрешны, жили по совести, почитали предков, славили Бога, сохраняли единство с Природой и были мерилом справедливости на Земле. Но принятие христианства превратило свободных людей в рабов и повлекло длительный период упадка вплоть до современной России, где, по словам Синявина, властвовал «оккупационный режим», подчиненный американским хозяевам и проводящий «геноцид русского народа» (Синявин 2001: 3–6, 95). Подобно Доброславу, Синявин противопоставлял марксизм коммунизму. Ненавидя первый, он воспевал второй как воплощение позитивной мечты человечества о справедливом обществе. Для него, «Царство Божие, Святая Русь и Коммунизм» означали одно и то же (Синявин 2001: 64). Мало того, в СССР он видел реализацию русского архетипа государственной структуры с ее тоталитаризмом, централизацией, унификацией, военной мощью, единомыслием, однопартийной системой и развитой бюрократией (Синявин 2001: 7–8, 64–65). А русским он, в отличие от иудеев, приписывал не богоизбранность, а «божественную сущность», налагавшую на них миссию авангарда человечества, призванного объединить его и вести к новому Золотому веку. Мало того, им надлежало быть и властителями Вселенной. К этому их якобы вела «Стезя Правды» (Синявин 2001: 17–18). Синявин заявлял: «На нас, русских, лежит космическая ответственность, данная нам от начала зарождения первочеловека». Почему? Да потому, что «совесть присуща только русским» и это якобы постоянно делало их жертвой посягательств со стороны других. Мало того, по его словам, «мы – арийцы, а это значит, что святость – наше природное качество» (Синявин 2001: 55).

Совершенно очевидно, что такие нарциссизм и мегаломания были ответом христианской Библии, которая, по мнению Синявина, ставила евреев выше всех иных народов. Самому ему был чужд свойственный ей универсализм, и он противопоставлял тому воинствующий этнонационализм. Его лозунгом было – «Ты – или русский, или христианин» (Синявин 2001: 18). Принадлежность к русским оказывалась выше истины. Он учил: «Защищай близких от обвинений инородцев даже тогда, когда они не правы». И далее: «Не подражай иностранным обычаям, стилю жизни»; «Празднуй только праздники наших предков… отмечай великие победы наших предков». Столь же истово он призывал хранить чистоту русского языка, оберегая его от иностранных заимствований (Синявин 2001: 23, 25). Добром он объявлял все, что идет во благо России, а злом – все, что приносит ей вред (Синявин 2001: 54).

Русская самобытность была для него превыше всего. Однако он вовсе не собирался ею ограничиваться. Ведь в то же время, вопреки этому, он отводил русским уникальное место среди народов мира, наделяя их «универсальной моралью» и противопоставляя «узконациональной морали» всех остальных. Якобы именно это и давало русским право и даже накладывало обязанность вести за собой все народы мира, причем, по его мнению, по мере надобности ради этого можно было применять и силу (Синявин 2001: 19). Иными словами, национализм не противоречил империализму и не мешал приписывать русским традиционную роль «старшего брата». А строительство нации вовсе не препятствовало мечтам о новой империи. По мнению Синявина, русские не могли ограничиться чисто национальной задачей построения Святой Руси – им требовалась роль лидера народов мира. В отличие от христиан им надлежало не спасаться, а спасать – спасать мир от поработителей (Синявин 2001: 19). Но при этом спасение человечества прочно связывалось с «возрождением духа русских предков», и при «русской власти» всем религиям «нерусского происхождения» грозили гонения (Синявин 2001: 110).

Синявин называл Россию «центром космической борьбы Добра со Злом» и доказывал, что якобы начиная с Петра I власть в ней узурпировали русофобы, поставившие своей целью уничтожить русских и «стереть с лица земли Россию». Русские для него были «чистейшей частью человечества». Но чем больше он идеализировал русских, тем отвратительнее выглядели их враги, и он их предельно демонизировал. К врагам он относил не отдельных людей, а целые народы, причем главными врагами объявлялись американцы, евреи («сионисты») и цыгане. Для Синявина борьба с ними имела отнюдь не политический, а космический характер, ибо сражаться приходилось с «космическими ситами Зла, Лжи, Паразитизма». В их лице ему рисовался абсолютный Дьявол, которого следовало победить, чтобы выжить. Никаким компромиссам, никакому прощению здесь места не было (Синявин 2001: 15–16, 47–50). В евреях он видел тех, кто якобы противопоставили себя всему остальному человечеству, и это, тем самым, выводило их из разряда людей (Синявин 2001: 108). Синявин различал две культуры – «русскую культуру и еврейскую культуру на русском языке». На его взгляд, между ними лежала пропасть. Признавая некоторые эстетические достоинства такой «еврейской культуры», он отрицал какую‑ либо ее ценность для русских, видя в ней «идеологию геноцида и духовного закрепощения русского народа». Он предлагал евреям один путь – развивать свою культуру на «своей исторической родине» (Синявин 2001: 60–61).

Своим главным врагом Синявин считал христианство, видя в нем «диссидентское ответвление иудаизма», испортившее «чистоту Духа славянина». Якобы привив ему идею греховности, оно обрекло его на вечное самоедство, лишило творческой инициативы и ослабило духовную крепость нации. Различия между христианством и иудаизмом казались Синявину второстепенными. Много важнее для него было то, что обе религии были связаны с евреями и якобы предназначались для восхваления евреев и унижения всех остальных, которым они предлагали лишь рабскую покорность. Мало того, в марксизме он тоже усматривал вариант иудеохристианства (Синявин 2001: 4–7). Но самый большой грех христианства он находил в его «безнациональном духе». Ведь ему самому нация представлялась высшей ценностью, из чего и проистекала необходимость в национальной идеологии и национальной религии (Синявин 2001: 89–90). Отрицая возможность национализации православия, чем занимались русские православные националисты, он заявлял, что «национализм и христианство несовместимы» (Синявин 2009: 227). В то же время его критика христианства, которое он называл «духовным наркотиком», была проникнута штампами советского атеизма (см., напр.: Синявин 2001: 113–156).

Он доказывал, что Россия развивалась не благодаря, а вопреки христианству. Якобы даже мистический опыт христианских подвижников был обретен в результате «творчества арийского духа» и не имел никакого отношения к собственно христианству (Синявин 2001: 92). Но, в отличие от советского атеизма, главный порок христианства Синявин видел не в службе эксплуататорам, а в содержавшемся в нем «чужеродном духе». А этот дух однозначно связывался с «иудейской сектой», якобы трижды разрушавшей русскую культуру и Русское государство – во времена крещения Руси, в 1917 г. и после распада СССР, а сегодня держащей русский народ «под оккупацией» (Синявин 2001: 68, 80, 108). Впрочем, не только русский народ – ведь, по Синявину, «веротерпимость арийского духа привела к тому, что дикая иудейская секта [то есть христианство] повергла белую расу на тысячелетия в духовную кабалу сумасшедшему иудею» (Синявин 2001: 139). Но, как доказывал Синявин, у русских и европейцев сохранялись основы «арийского духа», который якобы и помог им создать великую цивилизацию. Оставалось лишь освободиться от «вериг», навязанных им иудеохристианством и его приспешниками (Синявин 2001: 98).

Во всем этом ярко выражалось «антиколониальное мышление», присущее русским радикальным националистам: хотя Россия веками была самостоятельной страной, они ощущали себя колонизованным населением, находившимся под гнетом «чужеродной идеологии», связанной вначале с христианством, а затем с марксизмом. И речь шла не только об идеологии. Чтобы доказать «колониальный» характер власти, веками существовавшей на Руси, Синявин подчеркивал, что в российских царях было мало «русской крови» (Синявин 2001: 63). Тем более это, на его взгляд, относилось к руководителям СССР. Иными словами, СССР устраивал русских националистов всем, кроме одного – его показного интернационализма, и они мечтали о столь же мощном тоталитарном государстве, но с «русской властью» и «русской идеологией». Поэтому Синявин предлагал триединую формулу: «Русская национальная идеология, единовластие, генетический тоталитаризм» (Синявин 2001: 66). В этом контексте либералам и демократам места не находилось – они неизбежно оказывались «пятой колонной» и даже «слугами Дьявола» (Синявин 2001: 70–71). Зато Синявину нравился фашизм как органицистская идеология, отдававшая приоритет нации и способствовавшая утверждению верховенства государства над личностью. А единственной, хотя и роковой, ошибкой Гитлера он считал его решение столкнуть «славян и германцев – две части единого арийского древа» (Синявин 2001: 73–74).

Вот почему радикальным русским националистам так близки идеи национал‑ социализма, которые проповедовал Доброслав. К этому Синявин добавлял два момента – во‑ первых, оборонное сознание, представляя Россию вынужденной едва ли не вечно выживать во враждебном окружении, а во‑ вторых, неспособность народа самостоятельно освободиться от алкогольной зависимости. Из этого и вытекала необходимость нового тоталитарного государства, причем еще более жесткого, чем при Сталине (Синявин 2001: 9, 59, 62–63). Иными словами, всячески превознося русский народ, Синявин в то же время не верил в наличие у того силы воли и инициативности. Он уповал только на силу – «принуждение сверху» и институт смертной казни! И это является ярчайшей особенностью современного русского национализма: приписывая себе право отстаивать интересы русских, он не верит в творческие силы русского народа, полагая, что тому требуется поводырь. Мало того, подавляющую часть русских Синявин относил к «генетическому мусору» и был не прочь от них избавиться (Синявин 2001: 75). Отсюда – установка на вождя, тоталитаризм и «расовый отбор». Много говоря о «справедливости» и «правах народа», Синявин отстаивал элитарную концепцию власти, где господствовать были призваны люди «чистой крови», действия которых были неподсудны общепринятой морали (Синявин 2001: 84).

Считая русских «стволом и центральной почкой арийского древа» (Синявин 2001: 19), Синявин конструировал «арийскую религию», основанную на единобожии. Но его Бог был не абстрактным и бестелесным, а наделенным материальной сущностью и формой: «Бог есть Разум, облеченный в материю». Такой Бог содержался в каждом человеке, и, по сути, это делало человечество единым организмом (Синявин 2001: 11). Но Синявиным двигала не столько религиозная, сколько национальная идея. Он писал: «В поиске своих корней (архетипов) следует обращаться не к чужеродному Христу, а к тому состоянию духа и культуры, каковое было до нашествия израильской секты…» (Синявин 2001: 95). Ему важна была не мировая религия, а именно «национальная вера» (Синявин 2001: 106), что прямо вытекало из этнорасовых установок. В то же время формирование «чистокровной русской нации» представлялось ему гораздо более важной задачей, чем выработка религиозных догматов или ритуалов. Этим он отличался от Доброслава.

Синявин прославлял расизм и национализм и объявлял их противников «убийцами рас и народов» (Синявин 2001: 112). Понимая под расизмом «инстинкт самосохранения расы», он с гордостью называл себя «расистом» и объявлял «борцом за спасение белой расы» (Синявин 2009: 218). Он верил в то, что «мелодия генов у каждой расы и нации различна» и что «гены – это материальный носитель Духа предков». Поэтому он придавал огромное значение принципу крови и, представляя русских органической общностью, выступал против смешанных браков (Синявин 2001: 76; 2009: 223–225). Его мучила идея «сохранения расы», и он призывал русских женщин рожать только «от потомков древних ариев, древних русичей», то есть не смешивать кровь (Синявин 2001: 29–30, 49, 76). А под «генетическим тоталитаризмом» он понимал «генетическое очищение русского народа» (Синявин 2001: 66) и призывал осуществлять «генетическую селекцию», или «расовый отбор». Он ценил только тех, кто способен «дать здоровое потомство», а остальных относил к «человеческому мусору». При этом он призывал к государственному осуществлению задачи «воссоздания подлинной Руси – русской нации» (Синявин 2001: 75–76). Делать это предлагалось с помощью евгенических методов – ведь нация, в понимании Сенявина, обладала единым расовым типом (Синявин 2001: 81).

Одновременно он доказывал, что есть «народы‑ паразиты», «народы‑ хищники», «народы‑ дегенераты» (Синявин 2001: 34, 82). При этом злодейство для него неразрывно связывалось с «генетической ущербностью» (Синявин 2001: 55), что отсылает нас к давно отвергнутым идеям Ч. Ломброзо. Вспоминая простонародные представления о том, что дети от смешанных браков являются «ублюдками», Синявин видел в них разрушителей национальных культур, что якобы диктовалось их природой, то есть рождением (Синявин 2001: 28–29). Все это относилось в первую очередь к семитам, которых Синявин считал «расовыми метисами» (Синявин 2001: 99)[304]. Иными словами, свою ненависть к евреям он пытался обосновать псевдонаучными аргументами, апеллирующими к расовой теории. Во всем этом, разумеется, нетрудно обнаружить рецидивы расового мышления. Сегодня оно достаточно типично для радикальных русских националистов, причем в начале 2000‑ х гг. псевдонаучную базу для таких взглядов усердно создавал В. Авдеев.

Низводя женщину до положения машины по производству потомства, Синявин восхвалял индусский обычай «сати», то есть самосожжение вдов (Синявин 2001: 32). В мужчине же он видел прежде всего воина, бойца и, похоже, верил, что Добра можно достигать только силой. Борьбе в его рассуждениях отводилось много больше места, чем труду. Так, для обсуждения проблемы труда ему хватило четверти страницы, тогда как война рассматривалась на двух страницах, не говоря о том, что к идее борьбы он возвращался едва ли не в каждой главе. Сенявин воспевал войну в тех же терминах, что и милитаристы первой половины XX в. (Синявин 2001: 50–52). Он называл «ненависть к злу и его носителям – необходимым качеством достойного человека», а призывы к разоружению – провокацией (Синявин 2001: 57). Зато толерантности в его системе места не находилось (Синявин 2001: 96–97).

Следует отметить, что Синявина действительно беспокоило нынешнее положение русских: демографический спад, экономический кризис, алкоголизм, наркомания, масскультура и пр. И он всеми силами пытался что‑ то предложить для исправления положения. Похоже, он понимал мобилизующую роль мифа (см., напр.: Синявин 2001: 59, 111) и делал все, чтобы миф вдохновил русских на построение нового общества. Однако его миф был, во‑ первых, перенасыщен этнонационалистическими установками, а во‑ вторых, не столько создавал позитивные ценности, сколько развивал необузданную ненависть к тем, кто был назначен Синявиным на роль векового врага. Такими врагами были христианство и марксизм, за которыми неизменно маячило еврейское лицо. Неудивительно, что конечным продуктом теоретических изысков Синявина был заурядный нацизм.

Наконец, объявляя войну евреям, Синявин предлагал учиться у них, причем за основу «еврейской морали» брал Ветхий Завет и вырванные из контекста некоторые положения Шулхан‑ Аруха (Синявин 2001: 98 – 102), к которым вот уже более 200 лет непрестанно обращаются антисемиты. При этом если за века и христианство, и иудаизм развивались, причем кое‑ что из своего наследия они отвергли, а кое‑ что переосмыслили и стали воспринимать чисто символически, то Синявин понимал все сказанное в Библии буквально. И он призывал русских воспитывать у себя племенную мораль, парадоксальным образом возвращая их в первобытность. В его понимании такая мораль должна была быть не религиозной, а расовой (Синявин 2001: 102). В свое время нацисты пытались делать точно то же самое.

Остается добавить, что в январе 2001 г. московский православный Центр реабилитации жертв нетрадиционных религий направил в Московскую прокуратуру заявление, обвиняя Синявина в оскорблении религиозных чувств верующих и возбуждении религиозной и национальной вражды, а также в пропаганде войны и насилия. Против издателя книги А. М. Аратова было возбуждено уголовное дело. Однако в прокуратуру пришло письмо А. Н. Севастьянова, подчеркнувшего заботу Синявина о «духовном и физическом здоровье русской нации». Выборочно цитируя его книгу, Севастьянов доказывал, что у ее автора якобы не было «предвзятости, одностороннего взгляда на этносы и конфессии». Присваивая себе право выступать от имени науки, Севастьянов демагогически заявлял, что в принципе невозможно определить, побуждает ли та или иная информация к действиям против какой‑ либо нации, расы или религии, ибо восприятие такой информации целиком зависит от субъективного подхода. Синявина же он представлял «благородным и воспитанным человеком», а его книгу – образцом «возвышенного целомудрия» (Синявин 2009: 231–237). Трудно сказать, убедили ли работников прокуратуры доводы Севастьянова или на них произвели впечатления его громкие титулы, включая должности «президента Лиги защиты национального достояния и ответственного секретаря Союза общественных объединений по защите чести и достоинства русского народа». А возможно, решающее влияние оказал какой‑ то звонок из Госдумы, где Севастьянов тогда состоял экспертом комиссии, разрабатывавшей проект федерального закона «О русском народе». Как бы то ни было, в октябре 2001 г. дело было закрыто «за отсутствием состава преступления».

Сегодня у Доброслава и Синявина есть последователи, усердно развивающие их идеи. Одним из них является некий В. Пранов, выпустивший в 2002 г. злобный памфлет, направленный против иудаизма и «жидов»[305]. Обнаружив в Ветхом Завете идеи «расизма и фашизма», он представил национализм «инстинктом самосохранения нации» и «иммунной реакцией народного организма» (Пранов 2002: 7). Он обвинял евреев во всех бедах современного мира – в коррупции, стяжательстве и, разумеется, «процентном рабстве» и «духе капитализма». Воспроизводя все инвективы, обращавшиеся против евреев со времен Мартина Лютера, автор обогатил их собственной инновацией, сравнив «жидохристианство» с «радиоактивным заражением» (Пранов 2002: 115). Правда, временами здравый смысл подсказывал ему, что нельзя обвинять весь народ оптом, и он признавал, что не все евреи – злодеи (Пранов 2002: 122). Тогда в традициях XIX в. он объявлял «жидовство» качеством, якобы присущим отдельным людям, независимо от национальности: «Жиды – не этнос, а утратившие совесть паразиты» (Пранов 2002: 9) и «Жидовство можно одолеть только сообща, подняв на борьбу все народы, включая еврейский» (Пранов 2002: 17). Однако он тут же об этом забывал и с яростью набрасывался на всех евреев, доказывая, что их стандартное поведение всегда и везде диктуется их «сатанинской верой», связанной с «жестоким и коварным богом». Ведь его интересовали «не исключения, а движущие мотивы и характерные особенности», и это заставляло его обращаться к понятию «коллективной ответственности» (Пранов 2002: 122). Мало того, по словам Пранова, «где бы он ни проживал, в какой бы партии не состоял, жид всегда остается жидом, преданным одной только “идее”, а следовательно, неизбежно и непременно – предатель, диверсант, двурушник и кровосос» (Пранов 2002: 141–142).

Трактуя тексты Ветхого Завета буквально в духе советского атеизма, он доказывал, что описанные там неблаговидные поступки и войны якобы до сих пор служат евреям образцами социального поведения. Это и порождало опасение того, что якобы «славянам, белой расе в целом, арийской культуре действительно грозит разложение и геноцид» (Пранов 2002: 15). По сути, все эти рассуждения воспроизводили нацистскую логику, в свое время приведшую к «окончательному решению еврейского вопроса». И, действительно, Пранов одобрял такое решение, но досадовал на то, что оно «оказалось неполным» и стало «оплошностью, стоившей человечеству колоссальных бед» (Пранов 2002: 21). Исправить эту «оплошность» он и предлагал русским как представителям «арийской расы»: «Нелепо говорить о национальном возрождении России, пока не разоблачен и не свергнут жидовский оборотень» (Пранов 2002: 115). Ведь русских он представлял «генетическими противниками жидовства» и утверждал, что если врагам и удалось испортить русским характер, то они все же не добрались до «генетического кода» и не смогли его подменить. Якобы это и позволяет русским «выработать иммунитет» (Пранов 2002: 118, 161). А радикальным решением «еврейского вопроса» Пранову виделось переселение всех евреев в Африку (Пранов 2002: 124). Впрочем, очевидно, это ему казалось недостаточным, и он призывал убивать врага, следуя закону мести, полученному от предков‑ язычников. Причем это следовало делать партизанскими методами по примеру «арийских предков» (Пранов 2002: 141, 178)[306].

Таким образом, Пранов воспроизводил арийский миф в его расовом обличье и противопоставлял арийцев и евреев как не просто расовые категории, а категории, по всем параметрам противоположные и потому несовместимые. Арийцам («белой расе») он, разумеется, приписывал самые завидные качества, тогда как евреев демонизировал, прежде всего как последователей «людоедской религии» (Пранов 2002: 106). Скажем, если арийцев он наделил любовью к свободе и чувством социальной справедливости, то евреев, подобно Широпаеву, винил в изобретении деспотизма и террора, тоталитаризма и жесткого единовластия, причем в его голове это самым странным образом отождествлялось с «демократическими режимами».

Примечательно, что, обличая «иудохристианство» как мощное идеологическое оружие иудеев для закабаления всех народов, Пранов не отвергал христианство полностью, а призывал очистить его «арийское ядро» от «иудейской скверны». Он доказывал, что основы монотеистического учения сложились в Индии и Иране, но позднее оно якобы было присвоено и извращено иудеями. Поэтому‑ то и следует вернуться к «арийскому (ведическому) православию». Нужно ли доказывать, что и в этом Пранов следовал германской традиции, бурно развивавшейся при нацизме, о чем говорилось выше? Иными словами, призывая к «здоровому национализму» без нацизма и расизма (Пранов 2002: 299), по сути, Пранов воспроизводил как логику, так и рецепты, разработанные поколениями расистов и нацистов.

Правда, на удивление, его «арийское православие» было пронизано духом кришнаизма: он воспроизводил миф о Раме, его мудром правлении и завоевательных походах, искал «арийские идеалы» в индийской ведической литературе, превозносил свастику как исконный «арийский символ», а подлинным Мессией называл Кришну. Причем, следуя рассмотренному выше «полярному мифу», он обнаруживал древнюю «арийскую цивилизацию» на территории России (Пранов 2002: 96 – 100, 114). Впрочем, не задерживаясь долго на кришнаизме, автор плавно переходил к прославлению славянского язычества и многобожия (Пранов 2002: 115). Однако и это его, похоже, не устраивало, ибо в дальнейшем он совсем уже в духе советского атеизма выступал против «тирании религиозного мракобесия» (Пранов 2002: 197–199).

Подобные позиции отстаивает и выходец с Дальнего Востока, географ А. П. Брагин (Брагин 2006), взявший для своей книги название известной брошюры Доброслава[307]. Также следуя традиции советского «научного атеизма» и читая Ветхий Завет буквально, Брагин, во‑ первых, набрасывается на иудаизм, видя в нем жестокую, лицемерную и лживую религию, а во‑ вторых, не делает различий между ним и христианством. Для него Христос однозначно представляется «иудохристианским богом», который помогает только «своим», то есть евреям, и следует двойным стандартам, пытаясь подчинить им все остальное человечество и тем самым восстановить рабовладение. Брагин заявляет: «Наш русский опыт, полученный в XX в., наглядно показывает, что участь народа, принявшего власть иудохристианского бога, будет ужасна, ибо его власть неизбежно приводит народ к самоуничтожению» (Брагин 2006: 85). Евреев он обвиняет в самых страшных и позорных преступлениях – воровстве, беспощадных войнах, религиозном изуверстве, ритуальных жертвоприношениях христианских младенцев и социальном паразитизме. Все это выглядит особенно отвратительно в сравнении с язычеством, которое Брагин представляет образцом веротерпимости и «подлинной свободы совести». Но в еще большей степени он пугает читателя стремлением иудеев к захвату власти над миром и порабощению всех остальных народов («гоев») путем их христианизации. Ведь христианство видится ему «пятой колонной иудаизма». Впрочем, он то и дело об этом забывает и настаивает на том, что иудаизм ведет вековую религиозную войну с христианством и исламом. В любом случае он убеждает читателя в том, что якобы «иудеи» мечтают о «всемирном еврейском царстве».

Повторяя штампы антисемитской пропаганды, Брагин пытается доносить их до читателя с помощью хорошо узнаваемых символов – здесь фигурируют и «сионские мудрецы», и «мировая закулиса», и «нигилизм», и «сатанинское изуверство». Особое неприятие у него вызывает православие, которое он называет «жидославием». Он гневно обличает ранних христиан за то, что они отвергали Рим. Ему видится в этом вопиющее нарушение социального порядка, подрывная идеология и опасное отречение от принятой системы ценностей. Зато он одобряет гонения на ранних христиан как разумную меру по защите порядка. Но дело не только в Риме. Ведь для Брагина Рим – это оплот арийства и «ведической религии», с которыми он связывает и древних славян. По его словам, их исконным мировоззрением было «Древнее Славяно‑ Арийское Православие», основанное на Ведах. Здесь‑ то он и обращается к «Влесовой книге» как якобы бесценному памятнику, раздвигающему временные и пространственные рамки истории предков. Он, разумеется, клеймит профессиональную науку за «предвзятое» отношение к «Влесовой книге» и отсутствие патриотизма, но зато опирается в своих рассуждениях на Гусеву, Жарникову, Тилака, Слатина и даже омского отставного полковника В. М. Демина. Он нуждается в этой поддельной летописи для обоснования «русского возрождения», которое требует вернуться к «духу далеких предков», – ведь они якобы еще в глубокой древности исповедовали монотеизм и знали идею Троицы. Но восстановление исконной духовности требует полного отказа от христианства и борьбы с евреями. Поэтому автор выступает против смешанных браков во имя «чистоты белой расы». Так увлеченность «Влесовой книгой» ведет к возрождению не столько высокоморального образа жизни, сколько расовой теории и нацистской идеологии.

Остается добавить, что когда‑ то Брагин состоял в Союзе «Христианское возрождение» Владимира Осипова, но затем из‑ за разногласий с женой разочаровался в православии. К моменту выхода рассмотренной книги он переехал в Москву и в 2006–2009 гг. был главным редактором московского издательства «Русская правда», специализировавшегося на выпуске антисемитской и расистской литературы. В 2008 и 2011 гг. против него возбуждались уголовные дела по статье 282 («возбуждение национальной, расовой или религиозной вражды»), а его книга была включена в федеральный список экстремистских материалов.

Дань антисемитизму отдает и А. Ф. Шубин‑ Абрамов, всячески подводя читателя к мысли о том, что именно евреи (он называет их «ивритами») подрывали основы ВсеЯСветной грамоты, а в последнее время вовсе замыслили ее погубить. Для «ивритов» он не находит иных определений, чем «оккупанты», «воры, насильники, убийцы, преступившие Закон». Он обвиняет их в стремлении «добить разумность Землян полным изъятием национальных достояний и, особенно, ВсеЯСветной Грамоты». Чтобы избежать полного краха, человечеству надлежит очнуться и восстать (Шубин‑ Абрамов 1996: 5, 32). Изображая евреев вездесущей силой, Шубин‑ Абрамов отводит им роль главной причины деградации человечества, которое они якобы мечтают искоренить (Шубин‑ Абрамов 1996: 28). Но так как его опус вряд ли дойдет до «человечества», его слова, разумеется, обращены к русским, которых он натравливает на евреев. В целях безопасности он не использует термин «еврей», оперируя массой эвфемизмов. Так, для врагов он вводит термин «ивриты», воспроизводит их «картавую» речь, обвиняет их в стремлении «сделать из милиции опору бейтаровцам». Он также широко использует придуманный им самим термин «sиды» (как замену термину «жиды»), связывая при этом букву «s» с «пожиранием» и «параsитиsмом», то есть с абсолютным злом (Шубин‑ Абрамов 1996: 30). Ту же операцию он производит с термином «сионисты», который воспроизводит как «sиониsты». Он утверждает, что якобы именно они подготовили Вторую мировую войну, стремясь разрушить «ЕврАзийский континент». Не обходится и без масонов, фигурирующих как «маssонские ложи», естественно, в одной связке с «sиониsтами». Отдавая дань ревизионизму, автор утверждает, что концлагеря создали якобы «немецкие sиониsты». И якобы именно с ними сражались советские солдаты во время Великой Отечественной войны. Мало того, автор приписывает врагам («sиониsтам», «ивритам») планы полного уничтожения России за три пятилетки с 1985 по 2000 г. (Шубин‑ Абрамов 1996: 21–23). Наконец, даже для выпадения букв из изначальной азбуки он использует термин «обрезание», тем самым указывая на тех, кого в этом следует винить.

Избегая прямо нападать на Иисуса Христа, Шубин‑ Абрамов издевательски пишет о христианских обрядах и символах. Он утверждает, что «руководящие посты в храмах заняли ивриты» (Шубин‑ Абрамов 1996: 11, 28). Не обходит автор и расовую теорию, обвиняя «черную и желтую расы» в том, что они «поклоняются неверным идеям» (Шубин‑ Абрамов 1996: 24). А «настоящими людьми Земли» он называет именно славян, и якобы это против них «sиды» устраивают межнациональные бойни, чтобы лучшие погибали. Автор настаивает, что «авелевцам» следует во всем держаться подальше от «sидов», в особенности если речь идет о любви и браке. Якобы так заповедовали предки 7 тыс. лет назад (Шубин‑ Абрамов 1996: 32). В заключение автор вспоминает о празднике скандинавского бога Тора, который символизируется свастикой, и объявляет его «днем борьбы со злом» (Шубин‑ Абрамов 1996: 40). Иными словами, его концепция включает все основные идеологемы мифа о борьбе «арийцев» с «семитами», составлявшие стержень нацистской идеологии. Здесь и «натиск семитов», и христианство как опасное орудие в их руках, и «жидомасонский заговор», и стремление «сионистов» к мировому господству и искоренению человечества. Все это облечено в эзотерические одежки, позволяющие слегка вуалировать злобный антисемитизм, присущий этому подходу.

Не все неоязычники готовы впрямую озвучивать свои расистские представления. Показательным примером служит А. К. Белов, на словах всячески дистанцирующийся от фашизма и защищающий социализм. В его работах трудно обнаружить фашистскую или расистскую пропаганду в концентрированном виде. Однако скрыть свои истинные взгляды от читателя ему трудно. Он верит в то, что расы и народы отличаются по своему «энергетическому носителю», причем говорится о генетических основах, которые человек изменить не в состоянии (Белов А. К. 2007: 62–63). И речь идет не только о физическом типе, но и о «национальном характере» и «национальном менталитете», связанных с «генофондом» (Белов 2003: 54–56). Такие установки заставляют Белова верить в первостепенную роль расового (этнического) фактора в истории. В полном соответствии с черносотенной и нацистской доктриной он доказывает, что революция 1917 г. в России была устроена «новой российской интеллигенцией, происходившей, главным образом, из пришлых немецких и польских евреев, не имевших российского корня» (Белов 2003: 56). Поэтому ему не чужда мысль о том, что имеются «плохие народы» (Белов 2003: 60–61). Он с пренебрежением рассуждает о христианстве с его идеей смирения и о его символах (Белов 1996; 2007: 33, 81–82). Разумеется, достается от него евреям и иудаизму. Так, символ звезды (в отличие от свастики) он связывает с сатанинскими силами и масонами, а Звезду Давида ассоциирует с черной магией. При этом он приписывает масонам и сатанистам планы по захвату мира (Белов 2007: 99 – 100).

Затрагивая вопрос о «семитах», он дает волю своим расовым чувствам. Попутно он открывает никому не известную «красную расу», к которой, оказывается, относятся южные народы – от Средиземноморья до Индии. По его словам, именно оттуда якобы исходит угроза «вытеснения русского национального приоритета». Он пишет и о том, что «межрасовые браки противоречат Природе», и об угрозе «расовой депопуляции». Не приводя никаких статистических данных, он заявляет о якобы необычайной многочисленности еврейской диаспоры в России, что будто бы позволило ей контролировать «целые сферы общественного бытия и области науки» и даже «блокировать проникновение в них русского национального элемента». Он, кроме того, доказывает, что у каждой расы есть якобы некая «геоментальная идея», присущая ее представителям, в какой бы среде и как долго они бы ни жили. Он верит, что такая расовая идея не может не проявляться в любой форме жизнедеятельности человека. Он с ужасом воспринимает «нашествие кавказцев», и его деятельная натура ищет способа этому сопротивляться. И он не находит ничего лучшего, как объявить русских «варварами» и наделить их «магическими способностями», якобы составляющими их душу. Он предлагает русским лозунг: «Хочешь выжить, будь варваром» (Белов 1996).

Создатель «Древнерусской Инглиистической Церкви» А. Хиневич тоже увлекался фантазиями о древней «славяно‑ арийской империи», якобы называвшейся Рассенией. Однако в ее точной локализации у него ясности не было. Иногда он помещал ее за Волгой и Уралом, но включал сюда Северный Кавказ (Хиневич 1999б: 150–151, карта). Иной раз ему этого было мало, и он наделял ее всеми землями, раскинувшимися между, с одной стороны, Северным Ледовитым и Индийским, а с другой – Атлантическим и Тихим океанами (Хиневич 2000: 5). Он населял эти земли «Великой Расой, то есть белыми народами». В распаде этой грандиозной державы он винил происки соседних иностранных государств. Якобы те вначале разжигали вражду между русскими князьями, сочетая это с вооруженными набегами, а затем навязали «славянам и ариям» чуждые религии – иудаизм, христианство, зороастризм, ислам и буддизм. Хиневич сетовал на то, что, благодаря своей веротерпимости, «славяне и арии» позволили возводить на своей земле храмы разных религий – ведь со временем те стали центрами по уничтожению «Славянской и Арийской Старой Веры». Якобы сегодня «западные историки» делают все, чтобы скрыть эти факты. Создавая миф, Хиневич обвинял ученых в том, что они пытаются отнять у «славян и ариев» их истинную историю (Хиневич 2000: 5–7).

Иными словами, для легитимации создаваемой им веры Хиневич всеми силами выковывал образ врага – будь то «иноземцы», «чуждые религии» или академическая наука. Искажая реальность, он возводил генеалогию своей религии к православным староверам‑ раскольникам (Хиневич 2000: 7–8), которые, как известно, были христианами, а вовсе не последователями каких‑ либо дохристианских верований. Он нуждался в таком отождествлении не только для того, чтобы утвердить свою веру, апеллируя к известной традиции и преемственности, но и для наделения себя правом свободно заимствовать из религиозного наследия староверов. Такие заимствования играли заметную роль в его вероучении и обрядности. Речь идет, например, о двуперстном святом знамении, объявленном им «Знамением Бога Перуна», или об образе Богородицы в интерпретации В. Щербакова как «Матери Сва» (Хиневич 2000: 18, 40). Кроме того, обличая профессиона