Сидоров

История эта произошла несколько лет назад, когда мы работали в маленьком здании и арендовали там два этажа.

Я, как всегда, консультировал больных в своем маленьком кабинете. Смотрю одного больного, второго, третьего... важные слова им всякие говорю. А они кивают. И тут ко мне заходит один боль-

ной, которого я уже несколько дней видел, сидящим на диване рядом с моим кабинетом. Выхожу бывало из кабинета и иду, например, в туалет, а он сидит. Возвращаюсь оттуда... - он опять сидит. Но особенного внимания я на него не обращал, сидит, да и все.

— Как фамилия? - спрашиваю у него, у того, который сидел и наконец-то попал ко мне.

— Сидоров, - отвечает и галстучек при этом поправляет так, чтобы красивее показаться, наверное.

А галстучек-то - замызганный до предела, а пиджачок-то - весь засаленный, а рубашечка-то - серенькая-серенькая, а брюки-то -имели стрелку, но давно и не на том месте! Сразу видно - слепой этот Сидоров-то! Напрочь чувствую, слепой.

— Откуда Вы, Сидоров, приехали? - спрашиваю.

— Из Красноярского края, - отвечает.

— А провожатый-то где ваш? Почему он не заходит?

— А я... один...

— Как? - удивляюсь я.

— А вот так, - отвечает Сидоров.

— Из таких далеких краев?!. Сами... без провожатого?!

— Сам, - отвечает и поправляет замызганный галстучек.

— А как добирались из Красноярского края-то, Сидоров? -спрашиваю.

— Я, профессор, долгое время не мог скопить денег, - отвечает. - Инвалидная пенсия маленькая. Да и инфляция, - только скопишь, тут же цены поднялись. Пять лет к Вам добираюсь.

— А как покупали билет, как садились на поезд-то?

— А у меня способ есть один, профессор.

— Какой?

— Выхожу на улицу и кричу: «Люди добрые!», «Люди добрые!». А люди - они добрые, подходят и провожают меня.

— И так из Красноярского края до... Уфы?! - изумился я.

— Да, - отвечает.

— Я Вас, Сидоров, уже несколько дней вижу, сидящим в коридоре. Вы уже лежите у нас в клинике? Кто ваш лечащий врач?

Я не лежу... пока. Мест нет. Очередь у вас на несколько лет вперед. Вот я и жду.—- Вы, Сидоров, в гостинице живете?

—- Нет.

—- А где? На квартире?

—- Нет.

—- Так где же?

— На первом этаже клиники, - отвечает.—- Где там жить-то? Там же лаборатории!

— Ну... - Сидоров засмущался и снова поправил свой галстучек. - Там... на полу.

— На полу?!

— Вы уж... извините меня, пожалуйста, профессор, но я живу там уже несколько дней.

— Где? На кушетке, что ли?

— Да нет, профессор, они очень узенькие.

— Кушетки, что ли?

— Да. Падаешь с них ночью... беспокойно я сплю... с молодости, когда еще зрячим был. А слепым-то быть, профессор -это почти как спать - всегда в темноте.

— Да уж.

— На полу удобнее, профессор. Просторно. Линолеум, он, мягкий.

— М-да.

— Удобно спать, кстати, когда вокруг шагов уже нет. Стыдно спать-то, когда вокруг люди ходят.

— А где Вы, Сидоров, питались все это время? Кушали где? -спрашиваю.

— В столовой, - отвечает.

— В какой?

— Диетической... той, что напротив, через улицу.

— Так там же ужасно кормят!!!

— Да нет. Вкусно, - Сидоров опять поправил свой галстучек.

— Как так - вкусно?! - ужаснулся я.

— Да... да... вкусно, когда... - Сидоров снова поправил свой неказистый и потертый галстучек.

— Что «когда», Сидоров?

— Когда один раз в день кушаешь... все вкусно.А почему Вы один раз в день питаетесь, Сидоров?! У Вас может быть, денег нет?

— Деньги-то есть, профессор. Я их накопил. Да вот... да вот. обманывают сильно меня... слепого. Обидно... переплачивать три раза в день-то.

— В чем Вас обманывают, Сидоров?

— Вы не знаете слепую жизнь, профессор. Раньше, в советские времена, деньги были разного размера: один рубль - самый маленький, три рубля - больше, пять - еще больше и так далее. Легко было определить, сколько ты даешь кассиру в столовой или... в магазине. Да и мелочь разный размер имела. А сейчас, профессор, деньги все одинакового размера. Мне, слепому, трудно определить, сколько я отдал кассиру. Поэтому мне лучше один раз в день питаться... только один раз в день... обманут.

— М-да.

— Я ведь иногда стою посреди столовой и кричу: «Люди добрые! Люди добрые! Посчитайте, пожалуйста, сколько мне сдачи дали! Вы ведь зрячие!».

— Ну и как, Сидоров - откликаются?

— Подходят люди иногда... помогают иногда... и... иногда возвращают... то, что своровано. Я ведь беспомощен в этой жизни... зрячей. На добрых людей остается только надеяться. А добрые люди есть, профессор, есть... точно есть. Они, добрые люди, даже иногда свои деньги отдают, чтобы компенсировать сворованное кассиром... у слепого. Я, слепой, только на них и надеюсь в этой жизни.

— Скажите, Сидоров, а я добрый? - неожиданно для самого себя спросил я.

— Если Вы меня об этом спрашиваете, значит Вы добрый, профессор, - ответил он.

— Спасибо... Сидоров.

— Вам спасибо, профессор, за то, что расспрашиваете меня о моей жизни. Меня... меня... меня... - у него на глазах выступили слезы.

— Что... «меня», Сидоров?

— Меня никто никогда не расспрашивал о моей жизни.

А как же Вы улицу переходите по пути к столовой? Ведь там такое движение! —- Стою на обочине и кричу: «Люди добрые! Люди добрые! Переведите!». Иногда полчаса стою... не все подходят, кому охота на слепого время тратить... А когда кушать хочется... трудно полчаса ждать. А мне, профессор, раз в день сильно кушать хочется, очень... Все... вкусно. А знаете, профессор, меня однажды один добрый человек в гости пригласил... Ой, как там все вкусно было! Он большой человек - мастером на заводе работает. Сам подкла-дывал мне в тарелку.

— А-а.

— Он очень добрый человек, мастер этот.

— Так значит Вы, Сидоров, все эти четыре-пять дней на полу первого этажа жили?

— Да, профессор.

— Давайте, я Вас посмотрю.

Я посмотрел глаза Сидорова. Один его глаз был, как говорится, вырублен напрочь, поскольку в результате неудачной операции почти уже сморщился, представляя собой дурацкую белую горошину, вообще не похожую на глаз. Второй глаз был целым, но слепым. Я думал, думал над возможностью операции на этом «целом» глазу и все-таки решился взяться за него, чтобы попытаться вернуть хотя бы ощущение света... чтобы свет божий видеть. Я, конечно же, не был уверен, что это у меня получится, но... так хотелось помочь этому Сидорову, который все время по жизни говорит «Люди добрые!» и... ни на что другое надеяться не может... Ни на что, ни на что... только на людей добрых.

— Я возьмусь Вас оперировать, Сидоров, - тихо сказал я.

— И я буду видеть?!!! - вскричал он.

— Я не Бог, Сидоров. Но. я постараюсь, сильно постараюсь. Надеюсь, у меня получится то, что я хочу сделать. Я не уверен... что получится, но я буду стараться... В общем, если Вы согласны, я буду оперировать Вас в порядке попытки... А дальше уж... как Бог даст.

— А Бог мне даст, профессор! Обязательно даст! Я очень Бога люблю, профессор, и... людей добрых тоже! Почему же не дать?! Почему же?!

Я вызвал медсестру и врача и дал распоряжение, чтобы Сидорова госпитализировали в нашу клинику.

— Эрнст Рифгатович, мест-то нет! Даже коридор весь полон! Куда?!. - воскликнул врач.

— Да хоть к потолку подвесьте Сидорова, но госпитализируйте его! - приказал я.

— Постараемся, шеф, постараемся...

— Сидоров, идите вместе с ними.

— Спасибо, профессор.

После этого я долго не мог сосредоточиться. Повлиял на меня все же этот Сидоров. А потом научная мысль потекла, потекла... и я весь ушел в дебри научного поиска.

В двенадцать часов ночи мне по внутреннему телефону позвонил наш профессор Сагит Асхатович Муслимов и сказал:

— Я тут, шеф, в научный раж вошел... Не забудь, когда будешь уезжать, меня забрать, чтобы дежурная машина и меня до дома довезла.

— Ладно, - ответил я.

В два часа ночи я спустился на первый этаж больницы, где располагалась лаборатория профессора Муслимова, завернул по коридору направо и вдруг... увидел на полу спящего Сидорова. Я подошел к нему и грозно спросил:

— Сидоров, Вы что ли?

Сидоров, видимо узнав мой голос, тут же вскочил и опять нелепо поправил свой замызганный галстучек.

— Профессор, это Вы?! - откликнулся Сидоров.

— Почему Вы опять на полу, Сидоров? - строго спросил я.

— Извините, профессор, Ваш доктор очень старался найти мне место, но места не было, нигде не было. Он, ваш доктор, даже старался меня на одну кровать с каким-то слепым мужиком положить... на одну ночь. Но я тут... - Сидоров замолчал и опять поправил свой галстучек.

— Что «тут», Сидоров?

— Но я тут...

— Что «тут»?

— Я тут осмелился сказать доктору, что я бы лучше... я бы лучше...

Что «лучше»? -— Я бы лучше с женщиной на одну кровать лег, мужик я ведь все-таки...

— Да уж.

— А потом доктор сказал мне, чтобы я подождал. А я не стал ждать, и... я ушел... сюда, где уже ночевал.

— Зачем Вы ушли, Сидоров?

— У меня ведь, профессор, тоже... не хочу лишние проблемы Создавать, - Сидоров снова поправил свой галстучек.

— М-да.

— Завтра... место... может...

— Дайте руку, Сидоров! - твердо сказал я.

Я взял Сидорова за руку и повел к себе в кабинет. Я усадил Сидорова у себя в кабинете на диван, сходил за дежурной медсестрой Гузель Давлетшиной и сказал ей:

— Гузель! Выгребай, что есть в холодильнике и корми Сидорова! Гузель, имеющая навыки хорошей жены, начала суетиться

вокруг Сидорова, подавая ему бутерброды с колбасой и сыром.

А Сидоров ел, с удовольствием ел. Я сидел напротив него в кресле и с удовольствием наблюдал за этим.

— Сидоров, рюмочкувыпьете?

— А почему нет, профессор?! Тем более с Вами, профессор!

Мы с ним выпили по рюмке. А Сидоров ел, ел и ел. А мне было приятно, очень приятно. Мне хотелось накормить и ублажить весь... слепой мир... особенно одинокий слепой мир. Но я этого не мог сделать... потому что я был всего лишь маленьким человеком... маленьким-маленьким, очень маленьким.

— Гузель, возьми постель и положи Сидорова в моем кабинете, - сказал я.

— Спасибо, профессор, - послышался голос Сидорова.

— А как Вас зовут, Сидоров?

— Сидоров.

— А... по имени как?

— Алексеем меня зовут... но все люди меня называют «Сидоров».

— А у Вас была жена, Сидо... м... м... Алексей?

— Не успел я жениться, профессор. Ослеп я рано... вот и один.

— А родственники есть?

— Я не хочу от них зависеть, профессор. Они, мои родственники-то, только о деньгах думают. Неуютно мне с ними...

— Вы, значит, Си... м... м... Алексей, в жизни только на добрых людей надеетесь? Так ведь?

— Да... только на них, - Сидоров опять поправил свой замызганный галстучек.

Он ведь, Сидоров, никогда не видел своего галстучка.

— А добрых людей много?

— Много, профессор, очень много. Их больше, чем злых. На них, добрых людях, весь мир и держится. Не на злых же ему держаться, миру-то! Они ведь, злые-то, только о себе думают... любят они слишком сильно себя, а других людей не любят.

— Вам приятно, когда Вас жалеют, Сидоров?

— Жалеют?

— Да, жалеют, Сидоров.

— Жалеют, жалеют... жалеют. Скажу Вам прямо, профессор, скажу Вам прямо, что всю свою... слепую... жизнь я убегаю от жалости к себе. Не нравится мне это.

— Почему?

Не знаю, профессор. По твоей человеческой гордости бьет. А гордость она у всех есть, даже у слепых, профессор. Тебе ведь, слепому, тоже хочется другим людям помочь, а не просто себя кое-как обслуживать. Очень хочется, профессор, другим людям помочь, очень!.. Да какой помощник из слепого-то? Советом только иногдаможешь чуть-чуть пособить. А опытом своим жизненным не могу поделиться, какой у меня опыт, опыт жизни во тьме, что ли?!

-Да-

— Это очень трудно - просить помощи, профессор. Очень хочется самому помочь, очень хочется... Это счастье - помогать другим людям. Мне, профессор, люди добрые помогают... но... но... мне и самому быть... добрым хочется и... помогать людям. Но я мало чего могу, профессор, очень мало, ведь я слепой. Но... но... но...

— Что «но», Сидоров?

— Но если я прозрею, то я буду всегда помогать людям, всегда, всегда, всегда... всегда...

— Спасибо за эти слова, Сидоров.

— Только я не буду жалеть людей, профессор... Я их ругать буду за то, что они требуют жалости.

— Почему, Сидоров?

— Не знаю, профессор.

— Ну что ж, Гузель, уложи Сидорова на диван. Объясни, где находится туалет, где еда, где... Он найдет все сам. Он привык к темному миру, он сам... доехал к нам из Красноярского края... в темном мире. А я пошел домой, ночь уже. Пока.

Через три дня я прооперировал Сидорова. Я, честно говоря, очень сильно старался, душу всю вложил в эту сложную и рискованную операцию. Да и всю операцию мне мерещилось то, как Сидоров по жизни кричит в темноте: «Люди добрые! Люди добрые!».

Вскоре Сидоров начал видеть свет. Всего лишь свет.

— А-а-а-а! - кричал он у меня в кабинете. - Вот он, свет! Вотон! Вот он! Он, по-моему... по-моему... из окна идет. Это окно! Окно! Окно! А-а-а-а! А-а-а-а!

Сидоров очень радовался свету, как ребенок радовался... всего-навсего свету. А я улыбался... и кормил его, Сидорова. А он ел, вкусно ел.

— Оказывается, профессор, свет улучшает аппетит, - сказал он однажды.

— Да уж, - ответил я с улыбкой.

Сидоров никогда не докучал мне. Порой я замечал, что Сидоров мог часами сидеть на диване у дверей моего кабинета и ждать, когда я позову его сам. А я носился то вперед, то назад и, вдруг заметив Сидорова, кидал на бегу: «Привет, Сидоров! Извини, работы до хрена!».

А Сидоров ждал. Он умел ждать. Он двадцать лет ждал света... и вдруг дождался... всего-навсего света. А радости-то было!!! Ведь он, Сидоров, увидел божий свет!!!

Бегая по коридору и видя ждущего Сидорова, я ощущал некоторое чувство неудобства оттого, что я не мог уделить ему больше внимания; ведь у меня было... много больных. Но Сидоров был мне симпатичен, очень симпатичен. Настоящая человеческая гордость чувствовалась в нем. Он был настоящим мужчиной, этот Сидоров, хотя... ему часто приходилось кричать в пустоту вокруг себя: «Люди добрые! Люди добрые!». Но это не умаляло его достоинства, ведь только сильный мужчина может сказать: «Люди добрые!» или «Дорогие мои!»; а плюгавенький и никчемный мужичишка будет вопить от негодования и требовать, как положенного, помощи, истязая родственников, которые им... должны помогать.

— У Вас, Сидоров, друзья-то есть? - спросил я его однажды.

Есть... но у них свои семьи, - ответил он. - Я не хочу им докучать. Я даже им иногда помогаю деньгами... Я ведь могу..-чуть-чуть...Наступило время выписывать Сидорова. Я отдал распоряжение, чтобы ему заранее (за наши деньги!) купили билет, посадили на автомобиль и отвезли на вокзал, доведя до места в вагоне. А также я попросил своих секретарей купить побольше колбасы (копченой!), сыра, хлеба, овощей, печенья, пряников и заварки, сложить это все в одну коробку и отдать это все Сидорову, чтобы он мог поесть во время длинного пути до Красноярска.

Все было готово. Но... Сидоров исчез. Исчез, да и все.

— Шеф! - оправдывался передо мной лечащий врач. - Я ему все сказал. Все. Я сказал, что мы ему купили продукты на дорогу, что довезем его... А он, Сидоров, ушел... сам... Не привык он, шеф! Не привык... чтобы у него по-человечески было... не привык.

— Почему не проследили?! Почему?!!! - закричал я.

Я так орал, так орал... что, по-моему, дрожали стены больницы!

Мне было не по себе и грустно. Мне так хотелось, чтобы у этого Сидорова хоть раз в жизни было... по-человечески, то есть так, как и должно быть, вообще-то... когда люди помогают друг другу... просто так... от души... исходя из принципа, что все люди должны, прежде всего, любить друг друга. Но Сидоров привык к тому, что мир жесток и... привык к тому, что в этом мире он -обделенный зрением - нужен только очень маленькой прослойке людей, которых он называл красивым словосочетанием «Люди добрые!». Вот и ушел Сидоров, боясь того, что ему, Сидорову, станет слишком хорошо на душе от внимания, уважения и доброты к нему, ведь так было трудно поверить... невозможно поверить... в то, что во всем мире живут только добрые люди, которых... ой, как мало еще на свете. Для него, Сидорова, жестокий мир был привычнее, а многие обиды - обыденными и само по себе разумеющимися. Он, Сидоров, боялся, прежде всего, жалости к себе, той жалости, которая расслабляет тебя - неполноценного и превращает в своеобразного энергетического вампира, который не может жить без этой «вкусной» энергии жалости и заставляет тебя, несчастного, взывать и взывать к жалости, чтобы люди, сплюнув, подошли к тебе и погладили по спине, выговорив несколько слюнявых слов. Он, Сидоров, подсознанием, конечно же, понимал разницу между жалостью и состраданием, понимал, что состраданиеисходит от всего сердца, а жалость есть проявление этикета по типу «игры в доброго человека». Он, Сидоров, боялся, чтобы жалость не ужалила его, больно ужалила, так ужалила, после чего можно и не встать больше. А он хотел жить, этот Сидоров, пусть неполноценно, но жить. Более того, жизнь Сидорова сейчас заполнилась светом... поскольку он начал видеть свет. Вот и ушел Сидоров в свою новую... светлую... жизнь.

Как глазной врач я знал, что ощущения света далеко недостаточно для ориентации в пространстве. Я понимал, что Сидоров, щупая стены, дошел до выхода из нашего глазного Центра и оказался на улице, залитой белым светом... и ему опять пришлось кричать: «Люди добрые! Люди добрые!» и осознать, что присутствие вокруг «людей добрых» даже оказывается важнее, чем белый свет.

Я хотел было начать представлять то, как Сидоров покупал билет, как ехал в поезде и многое тому подобное, но не стал делать этого, я испугался, что из меня «попрет» энергия жалости, которая была так не нужна ему - Сидорову.

Я позвал секретарей и сказал им:

— Девочки! Найдите историю болезни Сидорова, выпишите оттуда его адрес и пошлите ему в виде посылки те продукты, которые мы купили ему в дорогу. Проверьте только, точно ли колбаса копченая, а то протухнет. Если она слабокопченая - купите «Салями».

Секретари ушли выполнять указание. А я радовался тому, что Сидоров начал видеть свет. И тут... я вспомнил «Храм Счастья», который видел в Японии.

- Храм Счастья

Однажды мы с моим другом Юрием Ивановичем Васильевым (которого Вы, дорогой читатель, наверняка помните по первому тому этой книги) поехали в Японию по приглашению фирмы «Такаги», которая хотела изготовить... японскими руками(!)... аппарат, изобретенный нами с Юрием Ивановичем, которого они уважительно называли Васильев-сан.

Это было в 1988 году. Васильев-сан, конечно же, до безобразия разволновался, впервые в жизни увидев чужую страну, да еще ^итакую как Япония, где все беспрестанно кланяются друг другу, когда каждый кланяющийся старается поклониться кланяющемуся последним и ни за что не допустить того, чтобы тебе, кланяющемуся, поклонились, а ты ушел, не поклонившись. Васильев-сан, округлив глаза, смотрел на то, как японцы, напоминая «Ванек-встанек», кланялись друг другу, и улыбка растягивала его щербатый русский рот, наводя благость на его чистую душу. Васильев-сан «балдел» в этой доброй стране. Ему было хорошо. Да и словосочетание «Васильев-сан» нравилось ему.

Васильев-сан курил сигареты «Вега» одну за другой и ничего не мог поделать с собой, - курить хотелось... от волнения-то. На предложения японцев покурить сигареты «Mild Seven» Васильев-сан мотал головой и, достав из мягкой пачки сигарету «Вега», гордо выпускал в лица японцев непривычный для них «навозоподобный» дым. А японцы, несмотря на это, обожали Васильева-сан и восклицали «У-у-у!», когда он выдавал свои технические идеи и... даже,

вроде как, привыкли к запаху вонючих сигарет «Вега». Они, японцы, однажды даже предложили Васильеву-сан филиппинскую проститутку, но Васильев-сан гордо отказался, не желая нарушать советские принципы жизни и считая, что КГБ даже в Японии может засечь его, Васильева-сан.

В общем, повезли нас в Японии в город Нагано. Когда мы с Васильевым-сан пошли по улицам этого города, я обратил внимание на то, что плитки на тротуарах неровные, из-за чего идти было не очень удобно.

— Почему у вас плитки на тротуарах неровные? - спросил я у японцев.

— А у нас в городе один процент составляют слепые люди, -ответили японцы. - Поэтому мэр города Нагано и позаботился о них.

— Как так?

На тротуарных плитках на расстоянии шага друг от друга мы сделали продолговатые выпуклости, чтобы слепые люди, осязая их через подошву, могли знать направление хода. А на перекрестках мы положили плитки с круглыми выпуклостями, чтобы слепой человек мог... через подошву... понять, что здесь поворот. Да и звуковые светофоры сделали. - — Ничего себе! Какая забота о слепых! - удивились мы с Ва-сильевым-сан.

— Но их ведь, слепых-то, целый один процент от всего населения города! - тоже удивились японцы.

— Но ведь зато зрячим ходить неудобно! Неровности везде под ногами!

— Зрячие люди потерпят, - ответил один из японцев, - они и так счастливы, - они видят свет.

— Да уж, - только и ответили мы.

А потом японцы хитро переглянулись и предложили нам с Юрием Ивановичем Васильевым посетить Храм Счастья.

— Что это такое? - спросил я.

— Увидите, - ответили они.

Мы по неровным тротуарам подошли к довольно обычного вида храму буддистского типа.

— Это Храм Счастья, - сказал один из японцев.

— А-а, - ответил я.

— Вы здесь поймете, что такое Счастье.

— Как?

— Увидите.

— Нас подвели к входу в храм и сказали, что сейчас мы спустимся в подземный лабиринт, по которому будем долго идти в темноте, нащупывая на правой стороне стены лабиринта дверь. Если мы нащупаем ^ЭтУ Дверь и откроем ^ее, то увидим, что такое Счастье.Страшновато что-то, шеф, счастье в темноте-то нащупывать! - сказал Юрий Иванович Васильев.

— Ничего, Юра, пойдем!

Мы спустились в лабиринт. Кромешная тьма окутала нас. Мы пошли вдоль правой стены, тщательно прощупывая каждый сантиметр.

— Эх, шеф, надо было спички втихаря с собой взять! - послышался сзади голос Васильева-сан. - Отобрали ведь спички и сигареты при входе в храм. А втихаря оставить мы не догадались.

— Да-а... уж! Как в могилу спустились... в этот лабиринт... Храма... м... м... Счастья!

— Да уж.

Мы все шли и шли вперед, все щупали и щупали правую стену. Было такое ощущение, что время остановилось. Сзади послышался голос Юрия Ивановича:

— Шеф, а может назад повернем, а?!

— Давай, Юра... м... м... лучше вперед. Где наша не пропадала! Авось и счастье найдем. Щупай лучше правую стену!

Через какое-то время сзади опять послышался голос Юрия Ивановича:

— Как бабу щупаю эту стену-то! А двери Счастья все нет! Шеф, а может они все это выдумали, японцы-то?!

— Щупай, Юра! Как бы не пропустить!

Еще через какое-то время Юрий Иванович снова прокряхтел сзади:

— Ни зги не видно, а! Кромешная тьма! Черным-черно вокруг! Ужас какой-то! Шеф, а мне страшно! Ты где, шеф, а? Ау-у!!!

— Я здесь, - отозвался я спереди.

— Где?

— Здесь.

— Ой! Шеф, я в твою спину вмазался носом! А чо у тебя спина-то такая жесткая?!

— Не знаю.

— В Японии темнота гуще, шеф, точно тебе говорю. В миллиметре ничего не видно! А нос-то у меня, шеф, длиннее, чем миллиметр-

— Да вообще-то.

— Ты чо-нибудь нащупал, шеф? Ничего пока.

— Я тоже.

— А-а.

Еще через некоторое время голос Юрия Ивановича, раздававшийся сзади, приобрел совсем уж тревожные нотки:

— Шеф, что это за Храм Счастья такой, а?! Это не Храм Счастья - это Храм Темноты какой-то.

— Да уж.

— Шеф! Я совсем охренел от темноты. Мне видеть хочется, шеф!

— Мне тоже.

— Ты чо-нибудь видишь, шеф?

— Нет.

— Я тоже, шеф! Ты хоть насвистывай, шеф, чтоб хоть какая-нибудь жизнь пробивалась!:

— Не хочется.

— Мне тоже... не до этого.

— А-а.

Еще через некоторое время Юрий Иванович уже застонал:

— Шеф! Извращенцы они, японцы-то!

— Почему?

— Чо они, темноту за счастье воспринимают что ли?

— Вряд ли.

— Шеф, ты чо-нибудь все-таки нащупал на правой стене?

— Ничего, Юра.

— Я тоже. Показалось мне один раз, правда, но, по-моему, я кусок штукатурки отколупал... не дверь к Счастью это была.

— А-а.

Мы продолжали шагать в полной темноте, жуткой кромешной темноте. Сзади снова раздался голос Юрия Ивановича Васильева, имеющий уже панические оттенки:

— Шеф! А тебе не кажется, что мы к центру Земли спускаемся?!

— Это вряд ли.

— А там ведь ад! Точно, шеф, ад там. --А-а.

— Может, повернем обратно, а?

— А вдруг нащупаем, Юра?! Ничего мы не нащупаем, шеф... а в ад спустимся. Вот счастье-то будет... там оказаться! Ну пошли обратно, шеф, а!

— Еще немного пройдем, Юра!

— Какого хрена спички не взял с собой, а?! И ты, шеф, об этом не подумал!

— Да уж.

Еще через какое-то время Юрий Иванович совершенно обреченно сказал:

— Все, шеф, мы кажется уже в аду!

И в этот момент впереди мы увидели лучик света. От удивления мы опешили и остановились, не веря своим глазам.

— Свет что ли? - прохрипел Юрий Иванович.

А потом мы как рванули навстречу свету! Да так рванули, что остановить нас было невозможно.

Свет все приближался. А мы все быстрее и быстрее бежали ему навстречу.

Наконец мы вышли на поверхность земли. Нас встретил японский монах и испытующе, через нашего переводчика, стоявшего там же, тихо спросил:

— Поняли, что такое Счастье?

Мы с Юрием Ивановичем Васильевым так и остались стоять, широко раскрыв не только глаза, но и разинув рты.

— М... м... да уж, - проговорил Юрий Иванович.

А мне вспомнился Сидоров, который тоже наконец... увидел свет... всего-навсего... Божий Свет.