VII. Об олигархическом характере конституционно-плюралистических режимов

В предыдущей главе я объяснил, почему, на мой взгляд, невозможна классификация конституционно-плюралистических режимов. С другой стороны, мы не можем рассматривать конкретно и подробно все примеры такого режима. Где же выход?

Для понимания сущности режима требуется уяс­нить его характерные черты: сопоставить принцип законности с практикой, выявить трудности, с кото­рыми сталкиваются государственные институты, при­чины их силы и слабости.

Каковы основные проблемы конституционно-плю­ралистического режима?

На мой взгляд, первая проблема связана со сбли­жением идеи демократии и парламентской практики. Верно ли, что многопартийный режим — безупречное выражение идеи народовластия? Верно ли, что парла­ментская практика дает реальную власть гражданам, как это принято утверждать? Можно сформулиро­вать вопрос и так: кто обладает реальной властью при конституционно-плюралистическом режиме?

Первый из этих вопросов наводит на мысль о том, что многопартийная система — своего рода ширма, за которой скрываются лица, фактически распоряжаю­щиеся властью. Второй вопрос: может ли быть эффек­тивным правительство, если в основе его деятель­ности — постоянные межпартийные дрязги? Как ^власть может быть эффективной, если она нуждается в постоянном одобрении граждан?

Третий вопрос связан со вторым: как избежать потери единства, которое необходимо для самого существования сообщества, если режим терпим по отношению к непрерывным групповым конфликтам?

Наконец, последний вопрос. Конституционно-плюралистические режимы были конституционными еще до того, как стали народными. В XIX веке кон­ституционные формы уже существовали в Великобри­тании, порой они просматривались и во Франции. Однако избирательный закон был основан на понятии ценза. Значит, на деле власть оставалась в руках не­значительного меньшинства. Отсюда вопрос: могут ли конституционно-плюралистические режимы стать на­родными, будучи при этом конституционными? Не возникает ли противоречие между приходом к власти масс и природой конституционных режимов, задуман­ных и созданных буржуазией?

Попробуем сформулировать эти вопросы в духе греческой философии. Не являются ли демократии олигархиями, и если да, то насколько? Не наблюда­ется ли неизбежное превращение демократии в дема­гогию? Иначе говоря, как удается совместить эффек­тивность управления с постоянной озабоченностью мнением общественности и партий? Можно ли избе­жать (и как — если можно) анархии? Наконец, мож­но ли (и каким образом) избежать перерождения демократии в тиранию?

Вопросы, которые ставит современная демократия, уместны и применительно к обществам, чьи структуры в основе отличаются от структур, о которых только что шла речь.

Ответим сначала на первый вопрос: разберемся, олигархичны ли современные демократии.

Предпринимая это исследование, я сошлюсь на теорию, которую ныне называют макиавеллистской; она изложена во многих книгах: «Трактат об общей социологии» Парето, «Правящий класс» Моска, «Ма­киавеллисты» Бернхема. Главная мысль этих теорети­ков (в моей, полагаю, здесь допустимой интерпре­тации) — олигархичность любого режима. Иными словами, все общества (по крайней мере — сложные общества) управляются небольшим числом людей, а режимы сообразны характеру властвующего меньшин­ства. Но еще важнее, что меньшинством управля­ются и политические партии. Итальянский социолог Роберто Микельс написал труд о политических пар­тиях, в котором показал: в большинстве партий обеспечивающие влияние позиции принадлежат мень­шинству, сохраняющему их при пассивном одобре­нии масс.

Так называемые демократические режимы, как объясняют макиавеллисты, на деле не что иное, как олигархии особого рода — плутократические. Вла­дельцы средств производства прямо или косвенно влияют на тех, кто вершит государственными делами.

Итак, очевидный, принимаемый и макиавеллиста­ми факт: режим, который в каком-либо смысле не был бы олигархическим, немыслим. Сама сущность поли­тики такова, что решения принимаются для всего об­щества, но не им самим в целом. Решения и не могут приниматься сразу всеми. Народовластие не означает, что вся масса граждан непосредственно принимает решения о государственных финансах или внешней политике. Нелепо сопоставлять современные демо­кратии с идеальными представлениями о неосущест­вимом режиме, при котором народ правит сам собой. Зато полезно сравнить существующие режимы с возможными. Это в равной мере относится к кри­тике режимов советского типа с позиций макиавел­листов.

Югославский политический деятель М. Джилас, которого ныне бросили в тюрьму, выпустил труд «Но­вый класс»; эта работа представляет собой критику восточноевропейских режимов с точки зрения макиавеллистских воззрений.

По мнению Джиласа, новые режимы, называющие себя народными демократиями, — это олигархии, где немногочисленный привилегированный класс эксплу­атирует народные массы. Разумеется, Джилас прихо­дит к мысли о том, что новый класс беспощаден, он не приносит обществу пользу, соразмерную собствен­ным привилегиям. Однако доказательствам этого клю­чевого вопроса не хватает строгости. Вот почему Джиласу и всем макиавеллистам я возражаю одинаково:

как вообще может быть неолигархичным режим, называется ли он либеральной демократией или на­родной? Вопрос в том, как олигархия использует свою власть. Каковы условия ее правления? Во что обходится и какую пользу приносит сообществу ее господство?

Главные же проблемы — за пределами этого круга вопросов.

1. Прежде всего, кто входит в состав олигархии? В состав господствующего меньшинства? Насколько легко в него проникнуть? Более или менее открыто или полностью закрыто правящее меньшинство?

2. Какими личными качествами обладают люди, которым при любом виде режима удается достичь политической власти?

3. Каковы привилегии правящего меньшинства?

4. Какие гарантии получают управляемые?

5. Кто при режиме такого порядка обладает ис­тинной властью и что вообще означает столь распро­страненное понятие «обладание властью»?

Насколько открыто или закрыто правящее мень­шинство при конституционно-плюралистических ре­жимах? Все зависит от их разновидностей и этапов их развития. В Великобритании и во Франции XIX века проникнуть в правящее меньшинство было непросто, если не было революции и вы от рождения — по другую сторону баррикады. Ныне правящее меньшин­ство более открыто. Объясняется это структурой индустриальных обществ. По мере демократизации режима, расширения системы образования у широких слоев общества растут шансы на карьеру.

Конституционно-плюралистические режимы в со­четании с промышленной цивилизацией, разумеется, не дают всем гражданам равных шансов занять место на вершине политической иерархии — идеал равен­ства возможностей не реализуется. Но правящее мень­шинство перестало быть замкнутым, в него ведут не­сколько путей. Во Франции в него можно войти благо­даря социальному положению, которым вы обязаны своей семье, или участвуя в деятельности профессио­нальных объединений, или работая в высших учебных заведениях и т. п.

Перед кем же открываются наиболее благоприят­ные возможности карьеры в конституционно-плюра­листических режимах?

Макиавеллисты отвечают пессимистически: при таких режимах успеха достигают главным образом те, у кого хорошо подвешен язык; чтобы руководить государственными делами, опыт не обязателен. Режи­мы, где широко практикуются дискуссии, содействуют успеху тех, кто владеет словом. Чтобы сделать это открытие, не нужно быть социологом. У адвокатов, законоведов, преподавателей много шансов на карье­ру в таких условиях. При всей своей банальности этот тезис не всегда оправдывается. Есть страны, где крас­нобайство вызывает настороженное отношение, где «косноязычие» в силу особого местного снобизма ка­жется предпочтительнее. Чтобы добиться признания в качестве трибуна, можно использовать отсутствие ораторского таланта. Мне известен по крайней мере один председатель совета министров, лишенный дара красноречия.

Карьеру могут обеспечить и другие достоинства: искусство кулуарных интриг, искусство компромисса, искусство манипулировать людьми.

Макиавеллисты утверждают, что парламентарии, чье оружие — слово, не обладают внутренней силой. Зачастую это справедливо. Те, кто добиваются успеха в профсоюзах или коммунистических партиях, отно­сятся к иному типу людей, чем преуспевающие в парламентах. Можно строить бесконечные предполо­жения о преимуществах и недостатках, связанных с различными способами достижения успеха. Мир­ные режимы несомненно благоприятны для тех, кто обладает качествами, выигрышными в мирное время. Современным миром правят два типа людей: одни преуспели благодаря войнам, другие — в мирное время. Гитлер не мог удовлетворить своих аппетитов при Веймарской республике, ему нужен был режим, отличный от парламентского. Сомнительно, чтобы этот непарламентский режим стал удобнее для управ­ляемых. Следующий вопрос: каковы привилегии правящего меньшинства при конституционно-плюралистическом режиме и каковы гарантии управляемым?

В рамках конституционно-плюралистических ре­жимов правящее меньшинство, разумеется, пользуется привилегиями. Активисты партий, которые терпят поражение на выборах, охотно перебираются в дру­гую палату (куда их зачастую назначает первая). В случае краха выборной карьеры они укрываются на запасных позициях, в своего рода «точках падения». Почти все правящие меньшинства в плюралистиче­ских демократиях поддерживают отношения своеоб­разного товарищества, создавая нечто вроде союзов взаимопомощи. Однако гласность все же ограничива­ет подобные привилегии. Пока правят не святые, участвующие в управлении будут греть на этом руки.

Наконец, и это главное, конституционно-плюра­листический режим предоставляет управляемым наи­большие гарантии. Нельзя сказать, что он полностью исключает преследования и несправедливости; чистка во Франции в 1944—1945 годах, маккартизм в США показали: конституционно-плюралистические режимы не всегда соблюдают ими же провозглашенные прин­ципы. (Но в 1944—1945 годах французский режим еще не утвердился, а при маккартизме было больше преследований по социальной линии, чем по государ­ственной.) В целом же достаточно пожить при разных режимах, чтобы убедиться: есть глубокое отли­чие между гарантиями, которые предоставляют граж­данам конституционно-демократические режимы, и тем, что получают подданные режимов неконституци­онных.

Итальянский социолог Моска большую часть своей жизни вскрывал мерзости демократических режимов, по его мнению, плутократических. Он выявил систему привилегий и поддержки частных интересов, прикры­ваемую пышными словами. В конце жизни он с иро­нией и горечью отметил, что конституционно-плюра­листический режим наделяет граждан большими га­рантиями, нежели любой другой. Но в отличие от Моска я подчеркиваю — гарантиями для управляе­мых. Переменная величина «гарантии для управляе­мых» — не единственный критерий определения достоинств режимов.

Конституционно-плюралистические режимы могут существовать и в обществах, где выборы, даже сво­бодные, дают власть лишь представителям привилеги­рованных меньшинств аристократического толка. Во главе государства, в котором идет партийная борь­ба, вполне может стоять закрытая для всех малень­кая группа правителей, и этот анахронизм может счи­таться вполне законным. Вот уже век, как европей­ский политический опыт демонстрирует: смена режи­мов идет в одном направлении — от выборов, осно­ванных на системе цензов, к всеобщему избиратель­ному праву, от аристократических парламентов к пар­ламентам, в которых работают избранные на основе всеобщего избирательного права — известные люди, политики-профессионалы, вожаки масс. В Европе круг политических деятелей менялся постепенно — сначала депутатами становились преимущественно аристократы, крупные буржуа, законоведы. Затем по­явились профессора, а ныне среди депутатов есть люди, выдвинутые профсоюзами, непосредственно представляющие народные массы.

Эти режимы существуют в эпоху революций в социальной и экономической жизни. Революции при­вели к повышению уровня жизни и, возможно, в еще большей степени — к гибели традиционных представ­лений об иерархии. Люди живут в городах, они вы­шли из подчинения кругам, в которые по традиции входили лишь «лучшие», они добровольно голосуют за своих лидеров или за политиков-профессионалов.

Движение конституционно-плюралистических ре­жимов к народу вызвано еще одним политическим явлением. Режимы, которые я называю конститу­ционно-плюралистическими, сами себя именуют рес­публиканскими, демократическими. Правители обра­щаются к управляемым как к своим владыкам. В ко­нечном счете идеи обладают непреодолимым могуще­ством. Сделать, хотя бы на уровне мифа, народ сре­доточием народовластия невозможно, не расширяя постепенно избирательного права. Преобразование об­щества ускоряется обращением к демократическим идеям. Депутаты вынуждены заботиться о своей по­пулярности, о поддержке управляемых — таковы ве­личие и слабость этого рода режимов.

Обратимся к последнему из поставленных мной вопросов: кто при таких режимах обладает реаль­ной властью?

Тут я сошлюсь уже не на макиавеллистскую, а на марксистскую критику.

Согласно положениям марксизма (особенно вуль­гарного марксизма), режимы, которые я называю конституционно-плюралистическими, — буржуазные демократии, где партии и парламенты служат при­крытием господству капитала. Речь в данном случае не идет об анализе всего марксистского мировоз­зрения. Рассмотрим лишь чисто политический аспект:

правящему (в экономическом смысле) классу принад­лежит подлинная власть. Верно ли, что при таких режимах партии — всего лишь видимость, а подлин­ная власть — у горстки людей, владеющих средствами производства, контролирующих и использующих их? Насколько экономически господствующие классы сли­ваются с политически господствующим меньшин­ством?

Сразу же отметим, что марксистскую гипотезу нельзя считать нелепой. Верная в одних обстоятель­ствах, она может оказаться ложной при других. Мень­шинство, реализующее политическую власть благода­ря выборным и парламентским механизмам, может одновременно быть классом, на деле владеющим властью экономической. Совпадение экономически привилегированного меньшинства и политически правящего меньшинства может проявиться на предва­рительном этапе развития индустриального общества. Такое наблюдается в странах, где господствующее экономически меньшинство представлено землевла­дельцами. Когда подавляющее большинство населе­ния живет в сельской местности, введение всеоб­щего избирательного права приводит к выборам пред­ставителей экономически привилегированного клас­са, владеющего землей и естественным образом кон­тролирующего крестьянские массы (и не важно, как воспринимается такой контроль — с безответной по­корностью, восторгом или отвращением).

Куда меньше шансов на длительное слияние эко­номически господствующего класса с политически руководящим меньшинством в тех случаях, когда 80% населения живет в городе, когда не сохранилась традиционная аристократия, вроде помещиков или «лучших людей» деревни. Горожане голосуют за пред­ставителей партий, которые не выступают «поручен­цами» экономически привилегированного класса (во всяком случае, не считают себя таковыми).

В свое время парламентская олигархия была и экономической, и политической. В Англии XVIII и даже первой половины XIX века дело обстояло со­всем не так, как изображают марксисты: не «моно­полисты» использовали выборы в своих интересах, а скорее, как я уже показал, экономическая и политическая власть сосредоточивалась в руках правящего класса.

Сегодня во всех конституционно-плюралистиче­ских режимах Западной Европы и США экономиче­ская и политическая власть разделена. В США и Ве­ликобритании нередко важные политические функции возлагаются на представителей делового мира. Памят­но облетевшее весь мир высказывание американского министра обороны, который прежде занимал пост директора одной из крупнейших фирм: «Что хорошо для «Дженерал Моторс», то хорошо и для Соединен­ных Штатов». Оно свидетельствует об изначальной гармонии интересов корпорации и страны. Эта гармо­ния считалась догмой (ей, конечно, можно придать вполне приемлемый смысл), которую подхватил, ^абы подтвердить свои идеи, самый вульгарный марксизм. Разумеется, о совпадении интересов страны и фирмы говорил человек порядочный, и не думавший хитрить, убежденный, что он вовсе не хулит свою родину, а превозносит ее. Возможно, не так уж он и заблуждался. Мысленно перенесемся по другую сто­рону «железного занавеса» и несколько перефразиру­ем высказывание американского министра: «Что хоро­шо для Путиловского завода, то хорошо и для Совет­ского Союза». Разве это не будет встречено там все­общим одобрением? Так ли уж отличаются в конце концов оба тезиса?

Вернемся к нашему вопросу: какова природа власти руководителей промышленных концернов? Какой властью обладает экономически привилегиро­ванное меньшинство?

Термином «власть» мы обозначаем (хотя, возмож­но, точнее слово «могущество») способность одного человека определять поведение другого или других. В этом смысле почти у каждого есть минимум власти.

Интересующая нас власть обусловлена обществен­ными институтами, местом человека в обществе, будь то предприятие или же социальная система в целом. В этом, посвященном политическому режиму курсе для нас важнее всего государственная власть.

На предприятиях власть в руках директоров. Они принимают решения, затрагивающие интересы всех работников. При этом власть, которой располагает руководитель национализированной фирмы, по сути, не отличается от власти руководителя частного пред­приятия. Законная экономическая власть обеспечи­вает и власть фактическую, обусловленную техни­ческими нуждами, административными требованиями и социальными традициями. Власть директоров пред­приятий может быть большей или меньшей в разных странах, в различных отраслях промышленности. Од­нако в своей основе она не зависит от статуса соб­ственности. Руководители компании «Рено» представ­ляют ее коллектив, а руководители «Ситроена» — акционерную компанию. У тех и у других в руках один и тот же вид власти, с помощью которой они выполняют одни и те же управляющие функции.

Нас больше интересует другое: как соотносятся решения государственной администрации или полити­ческих деятелей с властью руководителей фирм? Глав компаний упрекают не в том, что они хозяева на своих предприятиях, — такая деятельность и оче­видна и законна, — а в том, что подлинная их власть, скрытая, распространяется на государственных слу­жащих и политиков, под их контролем оказываются политические сферы. Сейчас ни для кого не секрет, что главы корпораций влияют на некоторые решения, принимаемые органами власти. Здесь необходимо различать три аспекта: воздействие, чаще всего скры­тое, на государственных служащих; пропагандистское воздействие, проводниками которого служат ведом­ственно-профессиональные газеты или национальная печать; наконец, прямое, непосредственное воздей­ствие на министров.

Следует различать воздействия экономических ру­ководителей на политическую власть, преследующие цель принять административные меры или законода­тельные решения (выгодные для предприятия или от­расли промышленности) и воздействия, которые пред­принимают, чтобы навязать правителям определенные решения в области «большой политики». Главная проблема — именно в этой, второй форме воздействия. В самом деле, для изучения первой требуются преж­де всего бесчисленные специализированные иссле­дования, модные в настоящее время, но малоэффек­тивные. Официально групп, связанных общностью интересов, не существует. Лишь в США в политиче­ском обиходе есть такие понятия, как «французское лобби» или «китайское лобби», то есть существуют организованные группы, цель которых — оказывать давление на членов конгресса во имя интересов ки­тайской или французской политики. Разумеется, могут создавать свои лобби и отрасли промышленности.

Во всех странах с конституционно-плюралистиче­скими режимами подобного рода воздействия зачас­тую довольно эффективны. Например, выпускающие ту или иную продукцию могут добиться экспортных субсидий или таможенных льгот, заслуживающих, с точки зрения общих интересов, критики. Неред­ко представителям частного капитала удается полу­чить от администрации или политического руковод­ства уступки, в которых им отказали бы просвещенные деспоты. Несомненно, в этом смысле результаты кон­ституционно-демократических режимов в плане ра­ционального ведения хозяйства неудовлетворительны.

Важно другое: в какой мере руководящие эконо­микой меньшинства диктуют общую политику ре­жима?

Не оказывают ли они парализующее влияние на социальные реформы? Тут поистине бесценен имею­щийся опыт: достаточно проследить полувековую со­циальную эволюцию, чтобы прийти к однозначному заключению — экономическое меньшинство, которое считается всемогущим, ни в одной западноевропей­ской стране не смогло предотвратить преобразова­ний, к которым испытывало неизменную враждеб­ность. Оно не смогло воспрепятствовать ни нацио­нализации части промышленных предприятий во Франции и в Великобритании, ни расширению сферы социального законодательства.

Марксист может возразить: и все же экономиче­ское меньшинство воспрепятствовало уничтожению капитализма. Бесспорно, в конституционно-плюрали­стических режимах право собственности на средства производства не отменено. Курс режимов не нанес смертельных ударов по интересам тех, кого считают экономически привилегированными меньшинствами. Единственный известный нам пример полного уничто­жения капитализма — исчезновение самого режима. С полным упразднением права собственности на сред­ства производства упразднено было и соперничество партий. В проведении же реформ социалистического толка в конституционно-плюралистических режимах устанавливались до сих пор определенные пределы. Однако не столь жесткие, как казалось. Многие со­циалистические теоретики утверждали: так называе­мый класс капиталистов не захочет смириться со столь масштабными реформами, какие провели английские лейбористы в 1945 году.

Вопреки (а может быть, благодаря) экономиче­ски привилегированным меньшинствам возможности внутриполитических реформ' чрезвычайно широки. И ныне нельзя установить границу, за которой со­противление привилегированных меньшинств стано­вится непреодолимым, если не прибегнуть к насилию.

Возможно, главное все-таки в ином. Верно ли, что политику государств тайно диктуют те, кого без затей называют монополистами, — руководители крупных промышленных предприятий?

Вести дискуссию на эту тему непросто. Многие мои слушатели и читатели заранее убеждены в вер­ности такой гипотезы. Я не в силах поколебать их уверенность, ибо они считают, что заблуждаюсь я. Опираясь на свои представления о функционирова­нии конституционных режимов, они полагают, будто я закрываю глаза на некоторые явления, и не потому, что сознательно пренебрегаю истиной, а по причине своего социального положения.

Вот как мне представляется эта проблема теперь, когда я покончил с предварительными замечаниями.

Уже лет десять, как превратности моей карьеры заставляют меня наблюдать за французской полити­кой с более близкой дистанции, чем во времена моего студенчества. Мне пришлось убедиться (и это стало одной из причин моего разочарования), что у тех, кто, согласно марксистскому мировоззрению, опреде­ляет ход событий, чаще всего нет никаких политиче­ских концепций. И если взять большинство важней­ших политических вопросов, которые обсуждала Франция последние десять лет, просто невозможно уяснить, что хотели крупные, мелкие и средние фран­цузские капиталисты, монополисты, представители трестов. Я встречался с представителями «проклятой породы» капиталистов, но так и не обнаружил твер­дого, единого мнения, скажем, по поводу курса в Ин­докитае, в Марокко или в Алжире. Готов допустить, что те, чьи интересы связаны с какой-то конкретной точкой земного шара, восприимчивы к определенным аргументам. Впрочем, эта банальная мысль не вполне верна. Что касается Марокко, «крупные французские капиталисты» разделились на две группы, одна из ко­торых полагала, будто в независимом Марокко ей представятся более благоприятные возможности дей­ствовать, другая же от независимости Марокко ожи­дала самого худшего. Разнобой мнений царил среди капиталистов и по основополагающему вопросу:

какая колониальная политика наиболее соответствует их интересам?

В группе «монополистов», или «крупных капита­листов», я вновь столкнулся с той же неуверенно­стью, с теми же сомнениями и сварами, которые наблюдались и в печати, и в парламенте, и во всем обществе.

Можно ли обобщать подобный опыт? Совсем не очевидно, что такое же положение в других странах. Сегодня в США руководители крупных компаний ока­зывают влияние на правительственные круги, причем влияние на республиканскую администрацию сильнее, чем несколько лет назад — на демократическую. При любой администрации у промышленников всег­да есть представители в Вашингтоне, которые дей­ствуют официально или неофициально, произносят речи, дают советы, предпринимают практические шаги.

Представляют ли они какое-то одно направление в политике?

Меня вновь охватывают сомнения. Не думаю, что «монополисты» США едины в готовности прово­дить некий конкретный дипломатический курс. Если у них и есть какие-то предпочтения, то, думаю, они часто противоположны тем, которые им приписывают. Например, крупный американский капитал никогда не был абсолютно убежден в том, что антикомму­нистические страсти полностью оправданны. Многие представители делового мира скорее склонялись к со­глашению с Советским Союзом, чем к агрессивному курсу. В одной из книг Джеймса Бернхема есть пол­ная иронии глава под названием «О склонности аме­риканского капитализма к самоубийству». Автор упре­кает бизнесменов в стремлении наживаться на сдел­ках с худшим врагом. Американские промышленники внесли большой вклад в успех первой советской пяти­летки. Им настолько не хватает умения предвидеть будущее, что в своей стратегии они готовы, видимо, подчинить политический интерес жажде прибылей.

Не стану утверждать, будто так всегда настроены экономически привилегированные классы во всем ка­питалистическом мире. В большинстве случаев, когда я мог наблюдать их непосредственно, представители крупного капитализма не столь «политизированы», как это принято считать. Их политические убеждения не так тесно связаны с их бизнесом, как многие по­лагают.

Мне могут возразить, что эти примеры нарочно подобраны, чтобы подкреплять мою точку зрения. Они относятся в основном к периоду после второй мировой войны. Именно тогда капиталисты открыли, что империализм бесплоден. Стало ясно, что война стала слишком дорогостоящей затеей, что слабораз­витые страны больше не приносят доходов метропо­лиям, что последним, напротив, самим приходится вкладывать капиталы. Но не связано ли все это с утра­той бывшими империалистами единства взглядов — как наилучшим образом сохранить или ликвиди­ровать империализм? В таком подходе, вероятно, есть доля истины. Прежде вмешательство крупных экономических интересов в политические дела бывало более явным. И все же исследования, посвященные роли экономических интересов в колониальных заво­еваниях, не приводят к простым концепциям или категорическим выводам. Случалось, что к завоева­ниям подстрекала экономика, но чаще инициатива принадлежала все-таки политикам. Известно высказы­вание одного крупного германского чиновника перед первой мировой войной: «Стоит мне заговорить о Ма­рокко, как банки тут же грозят забастовкой». Вильгельмштрассе (МИД Германии) проявляла к Марок­ко больше интереса, чем крупные капиталисты. Фран­цузские и немецкие экономические лидеры были готовы пойти на компромиссы по марокканскому вопросу.

Не стану отрицать, что в некоторых случаях пред­ставители капитала оказывали давление на государ­ственных деятелей. Несомненно, однако, другое: не­верно, будто меньшинство, руководящее крупными промышленными концернами, образует единую группу с общим мировоззрением и единой политической волей. Никогда и нигде хозяева экономики не созда­вали класс, осознающий себя таковым.

Насколько можно судить по предшествующему опыту, неверно и то, что представители крупных экономических интересов «тиранят» политических деятелей, навязывая им свои решения. Те, кто вершат дела в крупных промышленных компаниях, могут и законными способами влиять на политику страны. Называть их деспотами, дергающими за ниточки по­литических марионеток, значит поступаться истиной в угоду мифологии. Представители крупных экономи­ческих интересов не заслуживают ни чрезмерных почестей, ни открытого презрения.

Слишком много чести приписывать им сверхъ­естественный ум и полагать, что они

способны, раз уж управляют заводами, «дергать за ниточки» печать, партии и парламент. Руководители промышленных компаний похожи на всех прочих людей. Воображать, будто политическая жизнь всего лишь ширма, при­крывающая их всемогущество, — глубокое заблужде­ние, которое можно объяснить только ненавистью к экономической системе. Чтобы приписывать гла­вам крупных фирм особую злокозненность, надо ис­пытывать к ним глубокую неприязнь. Более умерен­ные полагают, что капиталисты не отличаются от обычных людей, только очень заняты — прежде все­го своими делами, ради которых и добиваются усту­пок от политиков. Следовательно, какое-то их особое мировоззрение и уж тем более их тесная сплочен­ность, якобы дающая им возможность повелевать, тут вовсе ни при чем.

Не заслуживают они и неприязни. Если бы эти деспоты были и впрямь наделены дьявольскими чер­тами, их жажда прибыли вовлекла бы человечество в войну. Некогда полагали, что достаточно национали­зировать заводы, на которых производится оружие, — и мир обеспечен. Национализация полезна уже пото­му, что рассеяла эти иллюзии. Отношения между нациями не стали мирными, когда владельцы заводов лишились возможности обогащаться, производя пушки.

При конституционно-плюралистических режимах правящее в экономике меньшинство оказывает опре­деленное влияние, различное в разных странах в раз­ные эпохи, но не обладает силой, которую можно было бы использовать во благо или во зло.